Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

Глава двенадцатая

Все-таки удивительная пора – студенческие годы! Эти слова уже тысячи раз произнесены многими, но от этого не становится меньше прелести в студенчестве. Наоборот!

Есть особенно острое ощущение пути в эти годы. Это, может быть, самое важное в жизни чувство. Даже не пути, а ощущение взлета – тем, очевидно, и дороги они. Но эти взлеты порой чередуются с провалами. Правда, в эти годы многое быстро проходит.

…Ковальский прямо-таки в классической форме споткнулся на сопромате.

Обычно Александр к экзаменам готовился по лекциям. Если их не было, брал у кого-нибудь. И все дела! Под ревнивые взгляды по чужим лекциям легко сдавал. Если же не было и чужих лекций – брал учебник, делил на равные по числу дней, отведенных на подготовку к экзамену части, минус один на повторение и – вперед… «броня крепка и танки наши быстры»! Важно было занять место лицом к стенке в красном уголке общежития. Это было почти определяющим моментом. В одиночку с карандашом в руке, делая заметки по ходу чтения материала на бумаге, он быстро осваивал предмет.

Ковальский давно заметил: как только готовился к экзаменам в компании, коэффициент полезного действия падал в разы. Он не мог отказать и объяснял приятелям материал, который уже сам освоил. Из чувства товарищества не мог вырваться вперед и ждал отстающих, теряя и форму, и время.

…Материал в этот раз Ковальский учил добросовестно и полагал, что положительная оценка будет в любом случае, ну, а если повезет чуть-чуть…

Из общежития в Овраге подпольщиков, куда в новое здание недавно вселили химиков-технологов, поехали на экзамен гурьбой, терпеливо дожидавшись своего трамвая номер «5». Трамвай под номером «2» сегодня не годился. Суеверие дело сомнительное и, конечно, пережиток проклятого буржуазного прошлого… но мало ли что?.. «Чем черт не шутит, пока декан спит». На самой середине пути Ковальский вдруг обнаружил, что забыл зачетку и направился к выходу.

– Сашк, да брось, возвращаться назад – примета перед экзаменом хуже не надо. Мы подтвердим, что ты почти отличник у нас. Не суетись!

Слово старосты – большое дело! Так и поступили.

Ковальский не суетился. Он любил обычно заходить где-то в середине экзаменов. Так ему было комфортнее. И в этот раз он поступил как обычно.

– Ваша зачетка, молодой человек, – властная рука моложавого статного преподавателя Остроградского повисла в воздухе.

– Видите ли, Викентий Леонидович, – начал бодро Ковальский, – получилось недоразумение – я забыл ее в общежитии.

Ковальский совсем не предполагал того, что будет дальше.

– Хитрите, молодой человек. Везите свою зачетку. Все!

– Да я… это же… – огорошено начал Ковальский, вообразив, какой путь ему надо проделать, чтобы явиться со злополучной зачеткой к преподавателю!

– Никаких разговоров, умники тоже мне… «забыл»!

Огорошенный Ковальский вышел.

– Первый семестр, он добром не знает никого, кто чего. Всех гребет под одно, – бормотал вернувшийся с переговоров с Остроградским, староста Гуртаев. – Надо ехать за зачеткой. Говорил: не надо мыться и бриться перед экзаменом, не слушался…

Ковальский поехал.

Когда вернулся и зашел в аудиторию, в ней был один Остроградский. Он собирал свои вещи в маленький черный чемоданчик, который лежал на столе перед ним. Билеты лежали стопкой на краю стола.

Ковальского странно подташнивало. Обычно с утра в день экзаменов он ритуально съедал полстакана сметаны и ломтик хлеба. Этого хватало. Но сейчас… Сейчас было уже около часу дня да полтора часа дороги на трамвае… И перенервничал.

– Садитесь, берите билет, – как ни в чем не бывало произнес преподаватель, беря в руки злосчастную зачетку.

Ковальский взял самый верхний билет, почти машинально. Пошел за парту.

– Да вы садитесь ко мне, сразу и разберемся, что к чему. – Остроградский торопился.

«Не ловля блох, куда торопиться?» – чуть было не сказал язвительно Ковальский, но сдержался.

Билет был не самый трудный. Материал знаком. Но что-то мешало Ковальскому сосредоточиться. Начал он сбивчиво… Его раздражал почему-то высокий с родинкой лоб Остроградского и его жесткое постукивание кончиками пальцев по столу. Нетерпеливое и бесцеремонное. Хотелось встать и выйти. «Не мужик – павлин какой-то».

– Так, первый вопрос вы явно заваливаете, давайте не будем трогать второй. Начинайте третий: решайте задачку.

Задачка была нетрудной. Ковальский бодро начал писать.

– Стоп, стоп, а мы на практических занятиях так не решали. Вы посещали практику? Я и на лекциях давал свой вариант.

– Да, посещал, – неуверенно отвечал Ковальский. Он помнил, что как раз эти занятия он пропустил.

– Покажите ваши лекции, – ледяным тоном попросил Остроградский.

– Они в общежитии, – последовал ответ.

– Ну, батенька, вы мне надоели: то зачетки нет, то лекции забыли… Я ставлю вам «неуд»! – Он даже, кажется был рад такой оценке. С чего бы?

Первый «неуд». Это как посвящение в настоящие студенты, что там ни говори!

«Неудачи толкают к философии, говорят, а я ничего не хочу, даже думать. Черт с ним с этим сопроматом. И откуда вытащился этот с родинкой на лбу, он же получил какое-то удовольствие. И я ему в этом помог». Так размышляя, Ковальский шагал унылым длинным коридором.

– Здорово, гадкий, на тебе лица нет.

Перед ним стоял декан факультета Калашников.

– Я, Иван Максимович, сопромат завалил, – сходу проговорил Александр.

– Сейчас вот? Остроградскому?

– Да, сейчас.

– М-да, дела… – Декан поскреб указательным пальцем правый висок. Взглянул пристально: – Предмет знаешь?

– Знаю, – ответил Ковальский. А что ему было отвечать: «Не знаю?»

– Тогда, – декан глянул на часы, – через полчаса зайди в деканат, возьмешь направление на пересдачу и завтра иди на экзамен – в четвертой группе завтра он принимает.

– Но я ведь…

– Что? Трусишь? Ты же знаешь?

– Да, но всякое может быть, я же за ночь ничего не успею. А он с пристрастием…

– И не надо, – азартно ответил не по-стариковски декан. – Валяй!

– И добавил свое неизменное: – Гадкий! Смотри не подведи старика.

Забрав в деканате направление, Ковальский поехал в общежитие. В комнате никого не было. Вышел на улицу, сел в трамвай, усмехнулся: «Номер-то «два»», – и, с тупым равнодушием глядя в окошко, поехал. На Куйбышевской взял билет на двухсерийный индийский фильм. Передумал. Выбросил билет и вернулся в общежитие.

Ночь спал крепко. Утром одним из первых вошел в аудиторию, где маялись жертвы из параллельной четвертой группы. На этот раз зачетка была при нем. Когда Александр назвал номер билета, Остроградский громко и отчетливо произнес:

– Клара Петровна, возьмите Ковальского к себе. Мы с ним вчера наговорились. С меня хватит.

«Снова начинается спектакль», – невольно подумал Ковальский.

Ему несказанно повезло с билетом. Он много ответил по билету и решил еще дополнительно три задачи.

– Что там у вас с Ковальским, Клара Петровна? – громко спросил Остроградский.

Все повернули головы в сторону Ковальского. Спектакль продолжался. И его режиссер, Остроградский, вел его изящно и непринужденно.

В притихшей аудитории прозвучал удивленно-торжественный голос Петроклары (как успели прозвать ее на этом потоке):

– Викентий Леонидович, ему надо ставить пятерку!

– Да ну? – удивился Виквледович. – Тогда давайте его ко мне.

Садясь рядом, Ковальский подумал с усмешкой: «Отвяжется он от меня или в дурь попрет, оглобля».

– А решите-ка вы мне вот эту задачку.

К своему немалому удивлению Ковальский сходу решил задачу. Замер, глядя, что же будет дальше. Он сам не ожидал от себя такой прыти.

А дальше произошло неожиданное.

– Молодой человек, я вам ставлю пять. И с большим удовольствием.

– Голос преподавателя звучал внушительно и громко. Как на конференции.

Остроградский так крупно расписался в зачетке, что заехал сразу на две соседние строки.

Когда Александр пришел в деканат, Калашников почему-то не удивился пятерке.

– Я же говорил, чего бояться-то? На пожаре не боялся! А тут Остроградский всего лишь.

Ковальский увидел на столе декана институтскую газету «Молодой инженер» со статьей «Мужество».

– Вот ведь о вас, гадких, пишут в газете. Спасли детей, старушку. Потушили сарай. Молодцы!

– Да я случайно оказался рядом, а тут ребята бегут, я тоже… – начал Ковальский.

– Случайно ничего не бывает, понял? Может, ты и пятерку случайно получил, а?

Ковальский оглянулся, в деканате было еще две парней. Он помялся и согласился вслух.

– Да.

– Что «да»? – переспросил декан.

– Случайно получил пятерку.

– Ковальский, слышишь: не порти обедню, понял? – Декан смотрел сурово.

– Больше не буду, – отчеканил Ковальский.

– То-то!

Все четверо в деканате громко рассмеялись.

Когда на другой день он встретился на консультации с Владой, она высказалась совсем даже не двусмысленно и громко, не обращая внимания на сухонькую интеллигентную Элеонору Панфиловну – преподавателя этики и эстетики:

– Некому рога обломать этому Остроградскому, мужиков нет!

Староста Гуртаев посчитал при таком высказывании свое присутствие обязывающим внести некоторые коррективы. Тем более с учетом предмета консультации:

– Я считаю, Влада Феодосьевна, вашу позицию несколько радикальной, видите ли! – И довольный громко рассмеялся. Ему этого было вполне достаточно. Красиво же сказал!

А через две недели в институтской газете появилась статья Калашникова, в которой он излагал свои взгляды на совершенствование методики преподавания и приема экзаменов. Досталось в ней и Остроградскому за эпизод с Ковальским. «Как можно выучить сопромат за одну ночь?» – спрашивал автор. Ковальский чувствовал себя какой-то сомнительной иллюстрацией непонятной игры Калашникова и Остроградского. Оказывается, они были идейные враги и давно ревностно следили друг за другом.

Этот экзамен по сопромату сблизил Ковальского с деканом. Калашников при всякой удобной возможности заводил с ним разговоры, приглашал в деканат.

* * *

Один случай вскоре поразил Александра. Калашников поймал его за руку, когда тот проходил мимо.

– Подожди, Ковальский, проводишь меня домой.

Его спутник, седой, узкоплечий старик, вопросительно посмотрел на декана.

– Ничего, – сказал тот, – ему можно доверять, я ручаюсь.

Между стариками шел разговор. Странный и неожиданный для студента.

Как он понял потом, эти их разговоры были давнишними. Они их начинали внезапно и внезапно обрывали. Это было как бы одним многолетним диалогом. «Но зачем декану надо, чтобы я слышал, о чем они говорят?» – недоумевал Ковальский.

…– Научно-техническая революция, принесшая человечеству невиданные блага, породит и неожиданные опасности. Ты согласен с этим? – сказал, как продекламировал, узкоплечий попутчик.

– Ну, кто ж будет спорить. Взять проблему загрязнения окружающей среды – она же стала глобальной. Выросла опасность деградации биосферы, показав, как все сущее взаимосвязано на планете.

– А если еще глубже? – Николай Николаевич Засекин, так звали худенького профессора, испытующе смотрел на своего коллегу Калашникова.

– Нависшая над нами, – буднично продолжал Калашников, – угроза глобальной ядерной войны может одним махом лишить всех людей индивидуальной судьбы. Если хочешь, индивидуальной смерти. В один раз смести с лица земли все живое и саму землю.

– И есть ли выход?

Они подошли к скамейке в скверике и присели. Ковальский сел рядом. Такими незначительными показались его проблемы по сравнению с тем, о чем говорили эти два интеллигентных старика. Едва услышав разговор, он поразился: два профессора говорят в общем-то о том, что они с дедом Иваном не раз обсуждали. Там – на Бариновой горе, глядя сверху вниз на открывающуюся красоту. Говорили и в школе. Но не так обнажено. Не так безоглядно, ясно формулируя мысли. «На то они и ученые – эти два пожилых человека, не зря, очевидно, и не бездумно прожившие свои жизни».

– Есть ли выход? – повторил Засекин. И было видно, что он задает вопрос не только приятелю Калашникову, а и себе. И еще кому-то. Уж не всему ли человечеству? Торопящемуся, копошащемуся, увязающему, утопающему в ежедневных будничных заботах. Не замечающему, что одновременно с будничным рождается и нечто грандиозное, способное обернуться Апокалипсисом.

– Ты хочешь, чтобы я вот так сразу, как на экзамене по сопромату, дал ответ? – не спеша отозвался декан. – Боюсь пуповина лопнет.

– И он почти весело посмотрел на Ковальского. – Ты же знаешь, породив смятение умов, эти глобальные проблемы заставили одних упорно защищать «справедливость» и «высшую целесообразность» капитализма, иных – пытаться предлагать методы исправления отдельных его недостатков. А третьих – отрицать системы, не совместимые с принципами гуманизма, не способные обеспечивать разумное развитие. Но равнодействующая – одна.

– Я, кажется, нашел ответ. Сформулировал то, что нужно человечеству, – нетерпеливо, как первокурсник, встрепенулся Николай Николаевич.

– Ну, ты голова тогда… – иронично произнес Калашников и совсем уж по-стариковски пожевал губами: – Скажи, а то помру и не узнаю.

– Человечество должно трудиться над взаимной ответственностью людей друг перед другом на глобальном человеческом уровне. Вот моя формула.

– Николай, ты всегда был немножко идеалист, – спокойно проговорил Калашников. – Таким и останешься!

– Да нет, – горячо проговорил Засекин. – Ты же вот постоянно твердишь о совершенствовании форм обучения. Вот тебе моя идеология, я ее хорошо обдумал.

– И долго?

– Что долго? – не понял Засекин.

– Ну, думал?

– Последнее время – постоянно. Понимаешь, пришло время, когда стихийное развитие мировой экономики не рационально. Требуется плановое управление на глобальном уровне. Очевидно, через несколько десятков лет сырьевые ресурсы могут иссякнуть. Нехватка продовольствия приведет к катастрофе. Прирост населения надо будет поставить под жесткий контроль. Экономическое развитие свести к простому воспроизводству.

– Ну, ты, конечно, хватанул лишка! Как примирить цели и задачи социалистической экономики и капиталистической? Неуправляемой? Останови их, попробуй! Капиталистов. Ты же экономист и историк, должен понимать! А потом прекращение экономического роста слаборазвивающихся стран неизбежно приведет к еще большей их отсталости. Это дискриминация целых стран, голова ученая…

– Но все равно, надо развенчать в мировом масштабе иллюзию безудержного роста потребителя. Нужна социальная ответственность, понимаешь?

– Ну, батенька, ты опять хватанул через край, – вновь возразил Калашников. – Ты предлагаешь употреблять незагорающиеся спички, чтобы не допустить пожара. Так не бывает.

– Может быть, – произнес Засекин и положил свою большую красную папку на край скамьи, освободив наконец свои руки. – Смотри, – проговорил он. – Вот человек, – он сомкнул пальцы обеих своих нервных рук в одну крепенькую конструкцию. – А вокруг него все. И это все, что вокруг, зависит от того, что здесь, – он указал взглядом на свою конструкцию, внутрь ее. – Чтобы решить все, о чем мы говорили, надо решить вначале основное. Главная задача нашей эпохи – совершенствование человечеством своего качества. Изменения самосознания архиважны для решения глобальных проблем. Человеческие качества имеют здесь решающую роль. Убежденность и страстность могут творить чудеса.

– Ты полагаешь, что можно изменить общество путем совершенствования человеческих качеств?

– Да, да и да! – твердо ответил Засекин. – Если говорить о том, чем мы с тобой должны заниматься, то надо бы учить строить будущее. Не адаптироваться к уже свершившемуся, не идти по следам, но опережать.

– Николай, ведь это общие фразы.

– Обижаешь, дорогой, – не общие. Нам вот всем твердили: нужен металл, ракеты, космос… Нам не до души!

– Души? – переспросил Калашников. – Я от тебя таких слов никогда не слыхал. Это новое что-то.

– Нет, не новое, я давно об этом думаю. Не говорил только… Мы затерли от частого употребления понятие «духовно-богатая личность», видя в этом только материальную суть. Но человек, я теперь, после многих лет глупостей, ясно понимаю, человек – это неразрывное единство материального, телесного и нематериального, духовного. И духовная часть не существует без материальной. А материальная без духовной.

– Засекин, ты – дуалист, – сказал Калашников.

– Да, – согласился быстро тот, не намереваясь спорить на эту тему. – Вспомни или послушай Федора Тютчева:

 
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
 

А мы с тобой всего лишь частичка природы.

– Послушай, «частичка», нас не загребут с тобой за такие речи? – Иван Максимович красноречиво осмотрелся вокруг.

– За Тютчева? – переспросил Засекин и продолжал убежденно: – Истину можно познать только в союзе науки и религии. Еще Эйнштейн говорил: «Наука хромает без религии, а религия слепа без науки». Те богословы, которые занимаются теологическими исследованиями, наверняка поддержат парадигму реализма. – Он замолчал. Побарабанил пальцами по твердой папке, лежавшей теперь у него на коленях. Начал говорить не спеша: – Мне представляется совершенно правомерным, когда в учебных программах будет записано, что их главной задачей является формирование и развитие в учащихся человеческих, душевных качеств или – формирование духовно-богатых личностей, то есть личностей, не только обладающих функциональными знаниями, но и высокой нравственностью. – Он промокнул большим сероватым носовым платком заблестевшую лысину и признался: – Я первый раз так об этом говорю, но я знаю, мне открылась истина. Путь к нравственности и преобразованию мира идет через принятие Бога. Мы должны покаяться и вернуться к Богу.

Иван Максимович долго молчал. Потом признался:

– Я тоже думаю примерно о том же, но я так далеко еще не продвинулся. Препятствует что-то.

– Уж не комсомольское прошлое ли?

– Может быть, может быть… Не одного меня к старости… наворочали по молодости… иконы срывали со стен… материалисты рьяные…

– Видишь ли, придет время, поверь, старина, понятие души будет иметь место в материализме, да, да… он, материализм, без нее не обойдется. Но это будет без нас уже. Столько ведь надо переосмыслить… Общество не готово, разве что лет через сорок приблизится… Я написал целый трактат о душе, нравственности и бесовщине, в которую идет человечество. И не только та его часть, которая живет в капитализме. Кроме психушки этот труд мне ничего не обещает. Это я знаю точно. Но через полстолетия люди поумнеют. Не моя вина, что я уже понял это, беда скорее…

– Так что же по-твоему душа? – Калашников зорко, не по-стариковски взглянул на Засекина.

– Начнем с того, что психика или душа существуют без органического тела. Другими словами, реальные границы психики значительно шире границ организма. Она – неорганическая субстанция человека. С ней и надо работать, если мы хотим преобразовать мир.

– Да, но прежде всего ее надо признать, душу-то, а уж потом методологически воздействовать, верно?

– Да, конечно. Тогда только можно сформировать нравственность.

При преподавании функциональных дисциплин необходимо особое внимание уделять нравственным основам реализации полученных знаний. Например, разрабатывая технологию, следует учитывать необходимость экологической чистоты последней, создавая конструкцию – ее гуманистичность, как части системы человек – машина, и так далее.

Напротив скамейки в сереньком здании раскрылась большая широкая дверь и оттуда вышли два офицера – преподаватели военной кафедры. Встали недалеко, шагах в трех, закурили. Мирно разговаривающие старички на скамейке понимающе переглянулись.

– Пройдемся, – предложил Засекин.

– Да, – согласился Калашников.

Они втроем направились в сквер театра оперы и балета. Когда пошли по тропиночке вдоль пустых скамеек, Засекин, зная, что его спутник ждет продолжения разговора, порылся в папке и достал два листка, соединенных ржавой скрепкой.

– Нам всем полезно вспомнить хорошо забытое старое. Вот я отпечатал вчера: в Санкт-Петербургском Горном кадетском корпусе, который окончили выдающиеся русские металлурги Павел Петрович Аносов, Павел Матвеевич Обухов, отец великого русского композитора Ильи Петровича Чайковского в числе обязательных предметов была музыка. В уставе корпуса от 1804 года специально указывалось, я сейчас прочитаю: «Музыка особенно полезна в том отношении, что по выпуске воспитанников корпуса может приятным образом занимать их в свободное от должности время, особенно в удаленных местах Сибири, куда они службой предначертаются, и может быть, отвлечет их от вредных занятий, кои в праздности для молодых людей последствиями своими бывают гибельны».

– Кончив читать, он замолчал. Но ненадолго. – Таким образом воспитывали горных инженеров двести лет тому назад. В эстетическом воспитании мне представляется явно недостаточным его ограничение лекционным курсом. Надо обеспечить овладение каким-либо видом искусства: игра на музыкальном инструменте, вокал, серьезное занятие хореографией, участие в драматических спектаклях под руководством опытных режиссеров. И надо вернуть народ в религию. Христианство в душу должно входить с рождения.

Эти два профессора не в первый раз прогуливались, мирно беседуя, по тропиночкам уютного сквера. Бывало, Калашников заходил на кафедру к доктору исторических наук Засекину. И там они подолгу говорили. Частенько они выходили на улицу, опасаясь ушей у стен. К чему испытывать судьбу.

И Ковальскому предстояло быть свидетелем продолжения таких разговоров.