Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

14

Экзамены Ковальский сдал легко. Сказалось и его усердие, с которым он занимался в зимние каникулы, штудируя ответы на вопросы по выданным билетам.

Неожиданней всего получился у него экзамен по литературе. Он часто писал сочинения на свободную тему, ему нравилось это. И получал, как правило, «хорошо» или «отлично». Когда на выпускном экзамене написали темы сочинений на доске и среди них свободную: «Коммунизм – это молодость мира и его возводить молодым», Ковальский вначале не обратил на нее особого внимания. Казалось, нет конкретного материала, цитат. Он сидел, не торопясь раздумывая, когда взгляд его упал на газеты, которыми были застланы все парты. Учителям казалось, что так парты выглядели понаряднее. Областные газеты «Волжская коммуна», «Волжский комсомолец» и районная «Ленинский луч» пестрели заметками о передовиках производства и в городе, и в селе. Фразы из передовиц просто просились цитатами в сочинение. И не надо опасаться, что допустишь ошибку – пиши прямо с первоисточника. Он начал шуршать газетами, на него стали посматривать учителя и он подумал, что они поймут сейчас его затею и уберут газеты с парты. Он притих. Сидел молча, не шевелясь. Не переворачивал газет. Решил использовать только тот материал, который доступен.

Он прочел все, что можно было использовать в сочинении. Получилось солидно: тут тебе и удои, и материалы по посевным делам, промышленность, успехи областной нефтехимии. Комсомольские стройки страны. Вспомнил про Разлацкого, Денисова, строящийся Нефтегорск и получалось, что если начать с Павки Корчагина, Алексея Мересьева и после них выстроить ряд имен, фамилий областного масштаба, районного, тех, кто рядом, и Разлацкого, и остальных, то получится, что дела их и жизнь – это и есть то самое, что двигает всех вместе к светлому будущему. Он выстроил план сочинения, выписал из газет в черновик все, что нужно, и, улучив момент, сделав равнодушнее лицо, перевернул поочередно каждую другой стороной.

В какой-то момент убоялся, что ему поставят экзаменаторы в вину этот его прием написания сочинения и может получиться казус. Но решил рисковать.

За три часа Ковальский написал и сдал свой труд.

…Он получил «отлично», и его ставили в пример. Говорили, что при хорошем слоге у него удивительно обширные знания местного материала. Отметили это и в районо. Будто трудно было догадаться, откуда у него это знание материала. Но школе тоже нужны были свои легенды… Это Ковальский понимал.

Заминка получилась на экзамене по английскому языку. Конечно, на «отлично» Ковальский не знал предмет, но не это подвело. Когда он рассказывал «эбаут май фэмили» – «о моей семье» – он не мог на английском языке пояснить, почему у него два отца. А только про одного, любого, он и хотел говорить.

«Инглиш хоз», так все звали высокую доходягу англичанку, что обозначало «английская лошадь» стала, не совсем сходу, ему подсказывать. Все осложнилось, и он замолчал.

– Инаф, инаф, – доброжелательно реагировала Нина Ивановна, а он и не возражал. Он хотел скорее закончить этот бестолковый разговор. Так получил единственную на выпускных экзаменах четверку.

Заскочили ему в аттестат еще три четверки и все, как он полагал, случайно. Вот хотя бы по астрономии. В школе никогда не было преподавателей по астрономии. Но вдруг появилась пухленькая такая с блестящими глазками круглолицая учительница по астрономии.

Она провела первый урок, выдала задание на следующий и на этом, на втором уроке, отвечал один-единственный он – Ковальский… ему понравился предмет, он с удовольствием готовился. Она поставила ему четверку.

Других желающих отвечать не было. Она не настаивала. Третьего урока уже не было. «Звездочка» уехала из Утевки, ей не очень понравилось в селе. Так у Ковальского, одного из класса, оказалась законная четверка по астрономии. Когда заполняли выпускные документы, всем поставили такую отметку, которая как бы соответствовала общему среднему балу, а ему менять оценку не стали – она была, ее исправлять вроде бы не положено. Медаль Ковальскому «не светила», он и не волновался на этот счет.

* * *

После выпускного вечера в школе они еще веселились дома у Ивановых. Танцевали, пели, вспоминали школьные истории. Пробовали то ликер, то водку. Потом гуляли по селу всю ночь. Вновь пели, ходили по улицам. Притихшие сидели на берегу озера Приказного, там где ивы склонились на крутом берегу, со стороны Самарки. Александр пришел домой в пять часов утра.

А в семь вернулся из клуба отец и разбудил его. По планам Василия выходило, что надо обязательно сегодня начать крыть дом шифером. Старую тесовую крышу они с отцом разобрали еще на майские праздники и доски давно лежали около сельницы.

Перечить отцу Александр не мог. Молча повиновался. Когда он вышел на залитый утренним солнцем двор, его пошатывало. Есть не хотелось. Хотелось пить.

Влез на крышу, и ему показалось, что долго он на ней не пробудет – упадет. Вяло подумал, что будет очень даже некстати.

Но мало-помалу расшевелился, и дело не ходко, но пошло. Отец будто ничего не замечал. Или делал вид, что не видит его состояния. У него были свои непоколебимые установки. Он им сам подчинялся. Он сам был во власти того, что задумал. Любаев не менялся с годами.

…Когда Катерина вышла из кухни во двор и поглядела на Шурку, она спохватилась и тут же объявила перерыв, предлог она нашла быстро.

– Вась, ведь Николай Степанов два раза уже приходил за овечьими ножницами. А ты так и не наточишь; они сегодня стричь своих будут – сделай, мне уж неудобно, Танька его вчера в магазине мне выговаривала тоже…

Она знала, как уговорить отца. Когда Любаев включил точильный станок в своей мастерской, Шурка был вновь в сельнице.

Вскоре резкие визжащие звуки доносящиеся из мастерской куда-то отодвинулись далеко-далеко, будто за село, в Ильмень, стали похожи на шипенье домашних гусей. Потом эти гуси почему-то стали делаться большими. Александр видел с закрытыми глазами, как они стали увеличиваться до размеров крупной белой лошади, на которой ездил лесник Николай Степанов. Шипящие гуси росли на глазах, как тогда, когда они с матерью прошлой осенью ходили в поле за семечками и их застал туман – этот туман тогда сильно удивил Ковальского: все росло в размерах и искажалось. Марево окружило их со всех сторон и они, став маленькими, тонули в окружающем. Гуси огромными, белыми драконами высились, маячили рядом, спереди, сзади, вокруг…

Катерина тогда напугалась, а Шурка, поняв, в чем дело, смеялся тихонько, чтобы не обидеть мать. Оптический обман. Проваливаясь в сон, он увидел и лицо отца в мастерской, ему показалось, что он тоже потихонечку, чтобы Шурка не обиделся, улыбается. Отец всегда видит многое, но не торопится вмешиваться.

«Сейчас придет Степанов и они, наверное, будут говорить о сенокосе в это лето. Интересно: где будем косить. Косить начнут, наверно, уже без меня, у меня институт на носу…»

…Он проспал до вечера.

Разбудил его брат Петька, сказав, что за ним приходили одноклассники, звали в школу. С их слов Петька узнал, что повеселились выпускники неплохо. Отличился Сашка Чапайкин по причине полного отсутствия меры и опыта в выпивке.

Будто и хозяйка дома, где они были после школьного вечера, мать Маши Ивановой, приходила и рассказывала Катерине:

– Вчера я его, Чапайкина, все выталкивала на улицу. А он – ни в какую. Все мотался бедный, как подсолнух в задней и в сенях… Ну, он в ларь в сенях и… вырвало его. Молоденький еще. Я утром обнаружила такое дело. Пышиница в ларе сверху вся в винегрете. Что делать? Сгребла и во двор выкинула. А потом смотрю куры наши пьяные ходят. Наклевались. Солнце поднялось, их разморило. А соседский петух, который нашего все забивает, важно так смотрит на всех, но никак колоду с водой не обойдет, все поперек нее лезет. И смех, и грех! Чуть не утонул в ней. Как у людей, у курей-то. Пьяный петух очень похож на Мазилина, он такой бывает.

Петька говорил, что мать очень смеялась, а отец не слышал, ушел куда-то с лесником Степановым.

…На следующий день Александр взял у отца в мастерской две метровые доски и смастерил в сельнице на двух, врытых в землю ножках, стол. Отыскал и крепкую широкую табуретку. Надо было готовиться к вступительным экзаменам в институт. В избе не дадут – бывает много народу. А тут свободнее, хотя кругом живность всякая: пыхтит, квохчет, хрюкает, мычит под боком, но зато свежий воздух и разговоры не отвлекают разные…

15

Самарка – река по весне взбалмошная. Рвет полой водой с высоких песчаных круч и около Утевки и в верховьях по ходу своему дерева. Несет их по течению. Многие оседают в песчаном дне и годами торчат коряжинами из воды, смущая купальщиков и рыбаков, путая сетки и бредни. Если застревает в воде дуб, то он становится со временем черным как уголь. Василий Любаев зовет такие дубы мореными.

Несколько таких дубов он обнаружил около Полоузного ключа и решил их расхетать, как он говорит, на дрова. Чтобы не ездить в дальнее Моховое, на ту сторону Самарки, махнув рукой в сердцах на возню в сельсовете с затянувшимся выделением делянок для инвалидов войны. Он взял у Степки Синегубого меренка, запряженного в дрожки и без всякого предупреждения, как всегда, скомандовал:

– Шурка, едем ноне пилить дрова, а то и так задержка получилась, скоро уедешь поступать в город, с кем я тогда?

У Александра были совсем другие планы, но перечить в таких делах, он не мог.

– Пап, а давай соседа Евгения позовем с собой?

– Чтой-то вдруг?

– Да он мне раза два говорил, что хотел бы с нами куда-нибудь съездить по делу. Ему интересно. Он ничего парень. Говорит, село ему нравится.

– Ничего? – переспросил Любаев и пристально посмотрел на Александра.

«Сейчас он что-нибудь скажет про его борьбу с Сергеем в проулке и про их дела», – промелькнула мысль.

Но отец сказал другое:

– Я инструмент приготовлю, а ты посмотри: там мать поесть собрать должна. И зови соседа, коли ему хочется.

– А Петьку возьмем?

– Не к чему, у него еще болячка на ноге не сошла, не трогай его.

…Евгений проснулся рано. Было воскресенье и торопиться вроде бы некуда, но не спалось. Натянув фланелевую рубашку на голое тело, он вышел во двор. У Любаевых была уже звонкая жизнь. Василий Федорович что-то точил в приземистой мастерской. «Когда он вообще отдыхает, этот хромой крепыш?»

Евгений через реденький забор не раз видел, как тот, голый по пояс, бодро фыркая, мылся около дребезжащего рукомойника, прикрепленного к сохе у забора. И каждый раз опытным глазом спортсмена отмечал крепость коренастого инвалида. Сила этого человека чувствовалась даже на расстоянии.

Когда Александр вышел из избы, Евгений уже разминался с двухпудовой гирей. Ковальский подошел к забору.

– Привет! – Он подумал, что поздоровался суховато. Ему хотелось, чтобы Евгений не отказался от поездки и он добавил уже мягче: – Мы сегодня едем пилить дрова на Самарку.

– Когда? – спросил сосед, забыв ответить на приветствие.

– Да вот, лошадь у ворот стоит, отец уже собирает, что надо.

– А он не возражает?

– Да нет, я спросил.

– А надолго это?

– Может, и надолго. Как отец, как дело пойдет.

– Тогда надо что-нибудь поесть взять.

– Да не надо, я маме уже сказал, она еще бутылку молока налила и там яички, помидоры есть.

– Ага, тогда я мигом.

Перед самым их отъездом Надя, как маленькая, стала хныкать:

– Пап, возьмите с собой, я так давно на Самарке не была.

Отец отмахивался. И Надюха упросила бы, все знали, что отец, когда его по-хорошему просят, тем более кто-нибудь из дочерей, редко отказывает. Сестра уже было победно посматривала на Александра, но все враз определила вышедшая на крыльцо мать. Она слышала разговор.

– Куда тебе, у них же мужицкая артель, не выдумывай у меня. Пойдешь со мной полоть в огород.

Все лицо Надюхи сделалось тяжелокаменным. Она встала и пробежала мима брата в избу. Он видел, что сестра боялась расплакаться, и ему стало жалко ее.

…На дрожках ехать удобнее, чем в телеге или фургоне. Свесить ноги легче. И Федору Любаеву на дрожках проще. За последние два года его нога и позвоночник окрепли. Хотя не сгибаются, но и не болят, как раньше – и он на дрожках уже давно ездит: раза три-четыре до Самарки останавливался и шел подолгу, не спеша, пешком, держа лошадь в поводу, и это, как он говорит, «мировой прогресс».

– Я смотрю, вчера ты с дружком своим в сумерках гирю, по-моему, задами со двора вашей учительницы английского тащили. Сбондили, что ли, украли? – весело спросил Евгений, мотая поджатыми ногами, чтобы не задеть земли.

Отец посмотрел, услышав сказанное, искоса на сына.

– Люди добрые, ну, ответьте мне, – мотая головой с закрытыми глазами, проговорил Александр, – зачем красивой такой учительнице английского языка двухпудовая старая гиря, а?

Василий Любаев и Евгений разом дружно засмеялись.

– У ее хозяйки сын гирьку тягал, но еще весной уехал в Кинель учиться.

– Тебе бы тренера, у тебя, Александр, данные природные отличные, ты бы мог хорошие показатели иметь в тяжелой атлетике, ты крепкий.

– Сейчас приедем на место, я вам покажу, где проявить себя. Вот там тяжелая вам атлетика и будет. Погляжу на вас обоих, – весело пообещал Любаев.

– У нас есть штанга в школе. В десятом классе купили, когда работали в питомнике. – сообщил Ковальский.

– Ну и что?

– Я третий разряд в полулегком весе уже сделал.

– Да ну! – удивился сосед. – Это же здорово!

– Отцова тренировка, он нам с братом Петром такие нагрузки дает, что я по жиму уже на второй тяну.

– Ладно, – проговорил Евгений, – специально штангой я не занимался. Но вот по борьбе я тебе кое-что покажу и боксировать поучу малость…

Они ехали не спеша, раза три Василий метров по сто прошел пешечком, а так все на дрожках. Евгений и Александр больше шли, чем ехали.

– Как жизненка-то там у вас, на Ветлянке? – спросил Любаев Евгения, усаживаясь после очередной своей «проходки» на фуфайку и трогая меринка.

– Да ничего, обустраиваемся.

– Нефти-то много обнаружили?

– Очень много. На десятилетия работы.

– Да, дела, – неопределенно высказался Любаев. – А ты скажи, Евгений, в Африке нефть есть или в Бразилии какой?

– Не знаю, – ответил тот. – Вот сахар в Бразилии есть, кофе тоже есть.

– Как так не знаю? – удивился Любаев. – Может, они лучше нас добывать умеют ее.

– Ну нет, у нас – техника! – неуверенно возразил Разлацкий.

– Эка! – удивился Любаев. – А они что? Пальцем делают дырки в земле?

– Нет, – резонно возразил Евгений и добродушно рассмеялся.

– Смейся, смейся, голова садовая, – поучительно сказал Любаев. – Но раз ты ученый. То должен соответствовать, правильно?

Он обернулся, посмотрел на обоих своих спутников и тоже весело засмеялся.

– Сдаюсь, – сказал миролюбиво Разлацкий, – положил на лопатки.

Но только я ведь всего-то техник.

– Техник – не техник, а мотай на ус. Техник – это мастер, – уверенно произнес он. – Надо все знать, голова.

– Знать все нельзя, Василий. Не осилить.

– Все в своем деле я так понимаю, – уточнил, не оборачиваясь Любаев.

– В селе, может, можно все знать, в сельском деле, – неосторожно порассуждал вслух Разлацкий.

– Э-э-э, – тут же отозвался Любаев, – вот это общая ошибка у нас в России.

Александр слушал полушутливый разговор и не торопился вмешиваться. Он никак не ожидал, что его отец и Разлацкий так быстро найдут, о чем поговорить.

– Сдаюсь и здесь я, наверное, не прав, я ведь городской, и отец, и дед были горожане – я многого не знаю. Но вопрос, Федрыч, можно?

– Отчего нельзя, давай, – сбивая ловко вожжей надоедливого слепня с потного меринка, согласил «Федрыч».

– Вот соловей, какой он на вид, а?

– Что-то вдруг про соловья-то?

– А у нас, у хозяйки же, да и у вас на задах стоят, ну, эти, как пирамиды, кучи кизяка.

– Стоят, – великодушно согласился Василий.

– Там по утрам соловей поет, и я долго караулил его – посмотреть.

– Это когда от Таньки-то возвращаешься?

– Ну, допустим, – мотнул головой Разлацкий. – Но все же, какой он на вид?

– Серенькая такая птичка, поменьше воробья.

– Верно, – обрадовался чему-то своему Евгений. – Маленькая и серая. Совсем неприметная. – Помолчал и добавил: – Как поет! А живет в навозе.

– Не в навозе, – попытался поправить Александр, – в кизяках, которые из навоза.

– Да все равно.

Александр никак не ожидал такого от Разлацкого. Спортивный парень. Ловкий. Все деревенские ребята признали его и завидовали по-хорошему. Жесткий с виду и неприступный – вблизи оказался таким простым. Или это присутствие Василия Любаева так на него подействовало?

…Они уже подъезжали к Самарке. Летом запахи на Самарке особенные. У Полоузного ключа: намешанные на каленом желтеньком песочке, лопухах и осиннике. Такой запах не спутаешь с другим каким. Это когда ты на рыбалке, если повезло со временем или просто приехал быстренько искупаться. Если же ты работаешь на Самарке в артели – дело другое. Запах пота и мат гуляет вокруг тебя. Работа бывает больно тяжелая, вот и матерок нелегонький, а как вага, с помощью которой любое бревно поднять легче. Но это в артели, с отцом же, когда работаешь или с дедом, такого не бывает. И без мата как-то ловко все получается.

Александр всегда этому удивлялся: с дедом все делалось красивее и неспешно. С отцом – азартно и результативней. У него была на все своя придумка и во всем своя линия, порой такая твердая, что перечить было нельзя да и не к чему – всегда эта линия выводила куда надо.

…– Ну вот она и работенка, – сказал Любаев, указывая на два огромных бревна, торчавших из воды, когда они подъехали совсем близко к обрыву метрах в пятидесяти ниже Ледянки.

– А с десяток еще в воде. Их пригнало, наверно, этой весной. Не было раньше. Или вылезли, смотри, обрыв куда ушел.

Втроем они спустились к воде. Разлацкий и Александр, раздевшись до трусов, начали обследовать дубы. Они оказались на удивление ровными, почти одинаковыми по толщине, сантиметров по семьдесят, и уходящими в глубину, видимо, комли там были крепко заилены на дне.

– Саш, ты иди распряги лошадь. Расхомутай, но не пускай, а привяжи к кустам пока.

Поперечная пила была загодя наточена и разведена, но уж больно тверды были дубы, невесть сколько пролежавшие в воде. Пилить было тяжело, да и зажимало пилу часто, приходилось подкапывать лопатой песчаное дно под деревом.

Пилили кряжинами примерно по метру-полтора. Когда сделали восьмой рез и восьмой кряж, как чугунная литая чушка, плюхнулся глухо на сыроватый песок, Любаев скомандовал отбой.

– Я такой работы никогда не видел, – отдуваясь, устало выдохнул Разлацкий и сел повыше на горячий песок, грея пятки. Достал часы из кармана висевших на осинке брюк. – Час времени.

– Эх, мать, давайте тогда перекусим, ребята, как? – предложил Любаев.

– Мы – за, – сразу за обоих ответил Александр.

Решили обедать у воды, не поднимаясь на кручу. Александр расстелил мешок и достал из сумки провизию. Вскоре Александр и Евгений, держа в руках по бутылке молока, восседали над кучкой яичек и помидор. Любаев лежал на старенькой куртке. Сидеть на земле он не мог. Хотя и был конец августа, солнце палило крепко. Александр накрыл майкой голову, отец – в стареньком выцветшем картузе.

– Может, запасмурит на денек, марит очень, – предположил Любаев.

У обрывистого песчаного берега сновали в воздухе юркие, нарядные щурки. У них в норах гнезда, оттого берег весь похож со стороны воды на пчелиные соты. А над разноцветной полянкой, поросшей по краям дикой вишней и чилигой, совсем рядом, в летнем мареве повисла, словно на невидимой длинной нитке, как заводная игрушка, пустельга. «Странная птица, – думал, глядя на хищного ястребка Евгений. – Умеет подолгу висеть в воздухе на одном месте, почти не шевеля крылами и высматривать свою жертву на земле бесшумно и зорко. Почему она так создана и для чего? – И чуть позже лениво подумал: – Каждый высматривает свою добычу. Так все устроено».

Было светло и спокойно на реке. И только он хотел сказать Александру о пустельге, как сонный воздух прорезал бодрый насмешливый голос:

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
 

Сашка Мазилин на своей плоскодонке, вынырнув из-за мыса Ледянки, мчал прямо по стремнине, по урчащим утробно и угрюмо воронкам.

– Кого я вижу, Василий!

– Давай, ушкуйник, греби к нам, – деловито сказал Любаев.

– А я сюда и греблю, то ись – гребу, – объявил веселый Сашка. – Вы, че же, лешие, дубье попилили, а я хотел их тоже разделать.

– Опоздал, значит, – констатировал Любаев. – Хотя один остался еще. Как раз для твоей грыжи.

– Да ладно, – отмахнулся Сашка, – я повыше там нашел еще, они поспособне, тоньше. Этими надорваться можно.

Он причалил, чуть ниже комля оставшегося в воде дуба. Когда лодка ткнулась в песок, привстал в ней – худой как весло.

– Надо же распарило с самого утра, а!

Раскинув руки, потянулся, видавшая виды тельняшка прилипла к телу, обозначив Сашкины ребра. Он стал похож на забавную пичужку.

– Ты своей тельняшкой всю рыбу распужал, наверно, – сказал Александр. – Светлая же она.

– Да нет, Шурк, вот смотри!

И он вытащил из-под сиденья на корме схваченного за жабры поводком большого с полметра голавля.

– Стервец-красавец, на лягушку попался, я на носу лодки удочку пристроил. А так на подуста сидел с утра раннего. Я со своей бутылкой молока к вам, можно?

Он мог и не спрашивать, тем более уже позвали; Мазилин в кампании – находка.

– А что за рыба, подуст? Я слышал, но не видел, – спросил Разлацкий.

– Я только сейчас узнал, ты – постоялец, сосед Любаевых, да?

– Ага, – по-свойски, расслабившись, ответил Евгений.

Глаза Мазилина сверкнули, он словно прицелился в Разлацкого правым глазом, прикрыв левый и смешно выпятив нижнюю губу, как это он часто делал, когда начинал дурачиться, пояснил:

– Подуст, я извиняюсь, он как ты: ловкий, прогонистый, мускулистый. Но только по губе верхней ударенный… по сопатке самой, значит.

Александр и Любаев переглянулись тревожно. Удивительно, Евгений полулежа снисходительно снизу вверх смотрел на говорившего. Лицо его было спокойно.

– Ага, – продолжал Мазилин, будто дразня, – ему будто кто хлобыстнул однажды по ней, по сопатке всей.

– Сашк, он наших деревенских парней запросто так кладет на лопатки, ты знаешь? – предупредил Любаев.

Но Мазилина понесло, непонятно с чего:

– И не только парней, Василий, и девок – запросто на лопатки.

Вру, конечно, сами они…

– Покажи! – бесстрастно, но внятно сказал Разлацкий.

– Чего? – не понял Мазилин.

– Подуста.

– А-а, подуста, – переспросил, что-то соображая Сашка, – пойдем к лодке.

«Сейчас они подерутся», – спохватился Ковальский, не зная, что делать.

Разлацкий встал и они пошли было, но четкий голос Любаева, как тогда, давно, когда однажды Шурка дрался на дороге с Мишкой Лашманкиным, остановил их:

– Женька, останься, Мазилин тащи своего подуста сюда.

Мазилин стрельнул глазами в Любаева:

– Да ладно тебе: сапоги всмятку.

Когда Мазилин отошел, Любаев спросил Разлацкого:

– Ты что, тронул бы его? Он же безобиднее мухи. Плюнь и разотри.

– Но жжужит, – засмеялся Евгений. – Не тронул бы. Он чуть не в два раза старше меня. Забавно просто.

Мазилин задержался у лодки, а Разлацкий, к удивлению Ковальского, сказал вполголоса, только для Любаева:

– За мной следит. Все видит. Сторожил бы лучше женушку свою, Татьяну.

– А что? – нехотя удивился Любаев.

– Да трется около нее этот ваш учителишка, Селедков, прохиндей страшный. И около дома я его видел ночью. Подсказать бы еще как.

– Да не лезь ты в эти дела.

…– На смотри, – спокойно сказал Мазилин и протянул две рыбины.

Разлацкий принял и стал сосредоточенно рассматривать.

Ковальский поднялся наверх посмотреть лошадь, а Мазилин, не обращая внимания на Разлацкого, проговорил:

– Ты знаешь, Любаев, я когда на тебя и Шурку твоего смотрю, вот ей бо… давно хочу сказать, он как твой родной сын – похож очень. Тут какая-то может быть медицинская загадка, да, он, может, правда, твоим быть. Наука откроет когда-нибудь.

– Чего, Сашк, городишь-то. Вот своих заимеешь, будешь калякать, – беззлобно отмахнулся Любаев.

Мазилин сморщился, и долго стоял с таким лицом. И было непонятно, то ли он жалеет Любаева, то ли ему наступили на жало, которым он хотел с досады ткнуть в Василия, но не получилось.

Он не простой был, этот Мазилин.

Вскоре рыбак уплыл и они начали вытаскивать напиленные короткие, но толстые и тяжелые, бревна-чушки на высокий берег. В самый разгар работы Евгений тронул молча плечо Ковальского:

– Смотри, кто это?

– Ласка, – вполголоса удивленно произнес Александр. – И не боится.

Он попридержал меринка за повод, чтобы притих. Любаев вопросительно глянул на сына, но увидев шустрого зверька, тоже стал наблюдать. На их глазах к тому месту, где они только что обедали, юркнул удивительно подвижный зверек – ласка.

Белая зимой, она на лето меняла цвет своей шубки на коричневый и делалась на речном песчаном берегу малоприметной. Ласка обнюхала с интересом объедки от помидора, они ей не понравились. Легко перескочила на другой край разостланной для обеда мешковины. Затаилась, когда большие существа там у воды шумно уронили что-то огромное и тяжелое на мокрый песок, а потом продолжила осмотр остатков еды. Она лизнула белую жидкость, капелькой повисшую из свалившейся на бок почти пустой бутылки. Молоко ей понравилось. Но больше капелек не было. Лизнула горлышко бутылки своим остреньким язычком и… рядышком увидела недоеденное куриное яйцо всмятку. Это ей было знакомо. Она любила выпивать птичьи яйца. Но тут было немножко другое. Попробовала – понравилось, ловко зацепила зубами ломанный край скорлупы и потащила в лопухи, туда, где над головой были щуркины гнезда. Запасливая дамочка!

– У вас в деревне прямо какой-то открытый зоопарк, всего насмотришься, – позавидовал Разлацкий.

…Четыре первых бревна чубарый меринок вытянул тяжело, но успешно. Сыпучий песчаный крутой берег плыл под лошадиными копытами. Меринок тянул захваченные кряжи удавкой, что было сил. Вожжи, привязанные к гужам, натягивались струной до звона, вот-вот готовые лопнуть. Часто лошадиная сила шла вбочь, и тогда темная кряжина зарывалась в песок.

Александр помогал меринку, как мог, управляя поводом. Разлацкий подталкивал бревно, не давая зарываться. Любаеву с его ногой было просто опасно подходить, да он и не мог – склон был слишком крутой.

Мерин старался изо всех исл, пена повисла на губах и удилах. И все косил своим глазом, налитым кровью вниз на неподатливые кряжи и недобро ржал. Казалось, он недоумевал: было же видно – одной лошадиной силой не превозмочь затеянное. И лишь жесткие команды Любаева подстегивали его.

На шестой ходке вожжи лопнули, литой кряж пошел вниз, встав на попа, опрокинулся и в один момент оказался у самой воды. Лошадь, с проворностью, похожей на собачью или кошачью, вытянув шею вдоль кручи, потеряв свою природную осанку, выскочила на кручу и скрылась в кустах.

– Шурка, беги – перехватить, иначе она убежит на общий двор.

В одних трусах, мокрый и в песке, Александр кинулся наверх. Меринок уже бежал по дороге, не останавливаясь, мелкой трусцой, казалось, не слишком шибко, но когда Александру все же удавалось догнать, он делал либо рывок вперед, либо в бок и поводья вместе с обрывком вожжей уходили почти из рук. Несколько раз меринок, похожий на Карего, того, который был у деда, но поменьше ростом, вроде бы спохватывался и останавливался – ему, словно становилось стыдно за свое дезертирство. Он стоял и смотрел, но когда рука Александра уже готова была схватить повод, либо вожжу, лежавшую на земле, не выдерживал, снова бежал, виновато оглядываясь и не в силах остановиться. Что было в голове у меринка в эти минуты, кто его знает.

Когда они добежали до крайних домов села, Александр спохватился, что был в одних трусах. Ему показалось глупым бежать через все село в таком виде, и он остановился. Потом уже, сообразив, что ему в любом случае надо будет пройти мимо дома классного руководителя, химички, он снова упал духом. О преследовании Карего-II, как он окрестил его на бегу, не могло быть и речи.

Он пошел назад на Самарку.

…Отца встретил в леске, на полпути к селу.

– Не догнал, – совсем вроде без досады сказал Любаев.

– Не давался. Хитрый. Наш Карий был сознательней, свой.

– Ладно, я пойду потихоньку, там разберусь. Отложим все до завтра. Вы с дрожек все спрячьте в кустах и идите домой.

…Они с Разлацким все так и сделали. Пилу закопали в песок, зубьями вниз, чтобы вдруг кто не напоролся. Лопату и все остальное недалеко от пилы схоронили в кустах шиповника – кому взбредет в голову лезть в такую чащобу. И пошли налегке домой.

У Лопушного озера из кустов вышел на дорогу Мазилин. Он был пьяненький.

– Ты как домовой или леший, – незлобно, словно легко обороняясь, сказал Александр.

– А кто ж я? Может, и леший какой, кто знает обо всех все.

Немножко принял, ну и что?

– У тебя где зарыто, что ли, было?

– Запасливый лучше богатого, – уклончиво ответил Мазилин.

Они пошли вместе.

Узнав, что случилось, Сашка пожалел и тут же посоветовал:

– Не пукайте в бредень – не пугайте карасиков.

Его спутники рассмеялись.

– Во, видите, не так все плохо. Я вам скажу, что они, животные, очень часто выделывают неожиданные пакости человеку, прямо на ровном месте. Хотите расскажу историю, короче дорога будет.

– Валяй, – разрешил Разлацкий равнодушно, – ври.

Ковальский подумал, что Мазилин обидится, но тот начал почти патетически:

– У других цельная бадья вранья, а у меня гольная правда, – он передохнул и продолжал: – Приобрел я, эдак лет пять назад, котенка. Желтенький такой, да. И ласковый вроде. Но стал подрастать и сделался агрессором каким-то. Потом мне сказали, что он такой породы особенной. У бабки Акулины брал его. У нее, по-моему, все породы перемешаны. Но признаки породы были, точно. Однажды вдоль моего двора две собачищи огромные, правда, молодые, бежали и он им на дороге попался. Я у ворот стоял. Они на него – он на них! И такую дугу из своей спины изобразил, хоть вашего мерина впрягай, он враз чуть больше этих собак не стал и зашипел: ну, Змей Горыныч, не меньше. Бляха-муха… Сбердили собаки. Поджали хвосты и в переулок. Я тогда котяру своего зауважал сильно даже.

Рассказчик затих. Прошли в тишине с десяток шагов и Мазилин продолжил:

– Но он к Татьяне моей стал приставать, ага. Ноги драть ей стал.

Меня не трогает, а ей царапает и кусает ноги. Я его начал шлепать, а он противится. Шипит на меня. Вроде бы и не я в доме хозяин, а он, котяра окаянный. Потом выдумал к нам в постель ложиться, я еще тогда днем работал. Вечером ложимся спать, кот тут как тут – промеж нас. Ревнует меня к ней. Она его защищает. Ах, нахал! Я его за ухо и на кухню. И так несколько раз. Вроде образумился, не стал лезть. А то ведь спишь, бывало, и боишься ночью его задавить. У себя в постели как в гостях. Все вроде у нас дома стало в норме. Только стал я замечать, что по утрам Татьяна моет мои ботинки. Чуть не каждый день. Я не придал значения, до поры… А потом случай вышел. Надо мне было утром раненько к директору школы явиться. Торопился. Еще дорогой чувствовал, что какой-то запашок на улице есть, ну, как на ферме какой, ветер, что ли, думаю, такой ноне, ага… откуда-то несет… Ну, прибежал я и скорее в учительскую. Директор, может, уже ждет! А его нет. «Вы присаживайтесь, Александр Иванович, говорит завуч Валентина Дмитриевна, – подождите, директор сейчас придет, очевидно». Она такая у нас интеллигентная, пример всем. Ну, я и присел. Сижу и чувствую, что учителки, которые там были, начали носами кривить. Я сам принюхался, комната небольшая, запах тот уличный, что за мной гнался, всю комнату захватил. Чувствую, что-то не то. Чтобы как-то разведать обстановку, говорю: «Воздух какой-то здесь, непонятно…» Все молчат, а этот ехидна, Селедков, физрук, говорит: «Так точно, Мазилин, запашек-с присутствует, а до вас, извините, не было». Ну, я его, конечно, понял, этого стервозу. На улицу выскочил, а запах-то со мной же. Едренте в копалку – ботинки мои того, разносят аромат. Домой пришел – все прояснилось. Татьяна не успела ботинки помыть – мой Тарзан в отместку мне по утрам в мои ботинки того… писал, ей бо! А она это знала, но жалела его и кажный раз, чтобы скрыть его проделки, мыла ботинки. Он мстил мне, пакостник такой, а она покрывала его, будто и правда между ними чего-то как бы было… Пришли почти, – Мазилин мотнул рукой в сторону села. И признался, как покаялся: – Грех на душе моей: около Малюгиных колодец старый, я его с кирпичиком сбросил, чтоб не царапался… и все прочее.