Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

Глава пятнадцатая

– Знаешь, я ничего не имею против сельских ребят. В большинстве они симпатичные парни. Но ты и от них отличаешься.

– Чем же, поведай, – отозвался не без иронии Ковальский.

Александр и Влада лежали на опустевшем пляже почти одни. Ребята из их группы давно ушли в общежитие. Наступил уже вечер. Теплый сентябрьский. И не хотелось расходиться. Переговаривались не спеша.

– Например, мыслишь ты всегда на свой манер.

– Хочешь сказать по-деревенски, но боишься обидеть?

– Да нет, не по-деревенски, а как-то часто все «от себя». Все пропускаешь через себя. Так можно сказать.

– А что здесь плохого? И в чем я виноват?

– А я и не говорю, что это плохо. Может, даже наоборот. Но ты не открытый. Сознательно закрываешься. Еще меня удивляет, что ты говоришь чисто и правильно. Этим отличаешься от многих. И фамилия твоя «Ковальский», и твой характер – все с какой-то загадкой. Ты упертый! Страсть! С тобой не просто. Ты рассказывал, что кругами ходил вокруг здания драмтеатра, когда приехал в город. Что в школе занимался в драмкружке. Но не хочешь идти в наш студенческий театр миниатюр. Почему? Молчишь?

– Если скажу, ты обидишься. Потому и молчу. Ты же у них там чуть не звезда.

– Нет скажи, я хочу знать!

– Я так не понял пока, кем должен быть актер – скоморохом или жрецом. Но про себя знаю: скоморохом быть не хочу. А вы там все скоморохи. Я не вписываюсь в вашу компанию.

– Сашк, – резко поднявшись с песка, сказала Влада.

– Что?

– Иди ты к черту, вот! Больно серьезный. – И она пригоршнями стала черпать остывающий песок и бросать ему на спину. – Ты так сильно загорел. Где?

– На сенокосе, где же еще. Не на сцене.

– Ты будешь меня развлекать или занудство свое нарочно демонстрировать. У нас же студенческий театр. Специфика молодежная. Понял?

– Ну да, понял, – протянул Александр и замолчал. И чуть позже добавил: – Ведь актеру сверху что-то дано, а раз сверху, свыше – то стыдно размениваться на пустячки.

Она не стала спорить. Надоело, очевидно. Махнула рукой и, притворно сопя, легла на живот, положив лицо на сложенные крест на крест руки.

– Я на тебя сердита. Понял?

– На сердитых воду возят.

– Кто сказал?

– Моя бабка. Причем, давно еще, – говоря это, он старался сделать очень серьезное лицо.

– КÓшмар какой-то, – отреагировала Влада, делая ударение в первом слове на «о». – Воспитаньице у вас, сударь!

– Такое вот, куда таперича деватца? – пожаловался он, стараясь как можно правдоподобно изобразить на лице вселенскую скорбь по поводу такого ее заключения.

«Обернется она ко мне лицом или нет?» – думал он.

Она не выдержала и обернулась.

– Там Ефим Кирьянович Григорьев – актер драматического театра с нами занимается, понял?

– У тебя имя необычное, – вместо ответа проговорил Александр, наблюдая за тем, как она изящно поправляет прическу.

– А у тебя – фамилия, – ответила она. – У нас, у обоих, часть корней – на загнивающем Западе. Моя бабка была эстонкой… Мы с тобой не тутошние…

Он смотрел на нее и видел теперь только ее говорящий рот. Эти пухлые шевелящиеся губы! Они дразнили его. Он отвел взгляд и прикрыл глаза.

– Ты даже на меня не смотришь! – неподдельно возмутилась она. – Ты же мог бы кое-что в театре перенять, понял?

Александр открыл глаза. Влада подвинулась и теперь сидела напротив него так близко, что он видел маленькую родинку на светящейся мочке ее левого уха.

– Понял, – отозвался Александр, думая о своем. Потом не спеша добавил, помня о начале разговора: – Понимаешь, все-таки воспринимать жизнь надо не чужими глазами, а такой, какой ты ее видишь. Все-таки «свое» дает человеку те свойства, которые его отличают от толпы. У вас, в вашем театре, толпа кричащих, орущих, обезьянничающих – это уже было в моем сельском клубе.

– Ковальский! Ты – самоед. Ты слишком копаешься. И в себе, и во всем. Зачем тебе это? Это же мука! Ты кто?

– А можно вопрос?

– Конечно!

– Вот почему ты блондинка, а такая, извиняюсь, умная, а?

Вместо ответа она набросилась на него с кулаками. Кулачки у нее были крепенькие и до смешного маленькие. Когда атака захлебнулась, упершись в широкую, крепкую грудь, он повернулся к ней спиной. Влада, делая обиженный вид, всхлипнула почти натурально и шумно вздохнув, подвинулась, упершись намеренно плечом в его спину. Александр даже почувствовал мелкие песчинки, которые она вдавила в его лопатку.

– Я сотру с тебя эту нарость. Это жуть, а не характер.

Влада придвинулся и всей спиной своей припечаталась к нему.

Ямочкой между лопатками он почувствовал застежку ее купальника.

– Но договорить я имею право? – попытался он сохранить суверенитет.

– Как подсудимый, последнее слово имеешь. И все!

– Хорошо. Я в принципе думаю, что если человек думающий и желающий что-то в жизни сделать, то он всегда мучается. Копается в себе. Жизнь, сама по себе, мука. Если ты о чем-то думаешь, ты постоянно вышибаешь из-под себя табуретку.

В следующий момент произошло неожиданное. Она резко, чего он никак от нее не ожидал, повернувшись, прижала его спиной к песку. Дурачась, он стал сопротивляться взяв ее за плечи. Вырываясь и желая удержать его на песке, она дернулась и… застежка на купальнике у нее расстегнулась. Купальник упал ему на грудь. Два блеснувших тугих комочка, отмеченных изящными коричневыми сосками, как клювиками, заиграли на свободе. Она ойкнула от неожиданности и подалась к Ковальскому, очевидно, инстинктивно желая попасть ими, этими выпорхнувшими из плена созданиями, в чашечки купальника. Но не тут-то было – свобода пленительна! Зачем лишаться ее? Она промахнулась. Одно из этих прекрасных созданий, как белая птичка в гнездо, попала ему в ямочку на груди. Другая притаилась под мышкой. Он сомкнул свои руки у нее на спине. Влада почти вся лежала на нем. Александр почувствовал, как по ее загорелому легкому телу пробежала дрожь. Ее пухлые губы были приоткрыты, глаза распахнуты широко, но в них не было испуга. Было, скорее, удивление и ожидание. Он левой рукой нагнул ее красивую голову и поцеловал в давно дразнившие его, губы.

Пляж был почти безлюден. Те, кто видел их, могли подумать, что это давние любовники.

…– Поехали ко мне, – шептала она ему в ухо. – Две остановчки на трамвае – и мы у меня.

– А родители… – неуверенно отвечал он.

– Они оба заграницей… на два года. В Болгарии на стройке. Брат – на севере. Такая география.

– Удобная ты какая, – говорил Александр, пытаясь понять ее до конца.

– Кончено, удобная. Но не для всех, – и она стала его целовать.

– У меня губу уже больно, – взмолился Ковальский. – Пожалей.

– Какой слабак попался, – бесцеремонно заявила она. – А я-то думала…

Они три дня не ходили на лекции, Александр в эти дни не появлялся в общежитии.

* * *

Влада удивляла его своей активностью. В мыслях, в поступках. Одна черта делала ее занудливой. Она тщательно и деловито предохранялась. И требовала от него того же. Больно была деловита в постели. «Когда она успела этому обучиться? Или это свойство характера такое, натура?» – думал Ковальский. Он понял, что их связь не надолго. Ей скоро захочется новой игрушки. Видно же. И не жалел об этом. Александр заранее воспринимал это как некий этап в своей жизни. И оттого был не столь уязвим, как мог бы быть. Он согласился уже заранее с таким развитием их отношений. Не соглашался – с другим. Не хотел принимать ее постоянную установку: будь как все.

Он видел, что многие, неосознанно стремятся а, может, и осознанно, уйти от своего «я», хотят быть как все. Раствориться в массе усредненных и быть счастливыми. И мать, и отец его часто говорили: «Слава Богу, как у всех» или «Как все, так и мы». И это было важно для них. Его это удручало. И тихо внешне, но непримиримо внутри него протестовало его «я».

Александр желал, хотел быть не меньше, чем «как все», но при этом остаться еще и самим собой. Что это значило, он четко вслух не сказал бы. Но не хотел менять свое «я» на «как все». За его «я» было очень многое. Ковальский чувствовал: за ним стояла вся его прежняя жизнь. Он не мог ее предать, эту жизнь, если бы даже захотел. Тогда бы надо было себя сломать напрочь.

Александр радовался успехам артиста Куйбышевского драматического театра Ивана Санникова – крестьянского парня из приволжского села, пробившегося на профессиональную сцену. А он, Ковальский, даже и не попытался этого сделать. А мечтал когда-то.

Артист Санников всей своей фактурой, манерой держаться, играть на сцене был, что называется, свой.

Он был в восторге от игры Гриценко, Плятта, Смоктуновского. Он понимал, что отделяет их от Санникова. И в этом «что» было очень многое. Его надо было преодолеть, покорить, не теряя того, что дано от природы.

«Я, получается, тот же Санников, но только не в театре – в жизни. Моя сцена – жизнь, сколько же будет всего у меня такого, что нужно будет превозмочь и одолеть. Я выплываю, как в детстве своем, в разлив на плоскодонке на огромный будоражащий душу простор. Санникову несказанно повезло. У него в помощниках театр, драматурги-классики, актеры. Режиссер, наконец. Это все то, что можно назвать опорой, встречным потоком, который позволяет, как Пудовкину его авиация, набирать высоту. А у меня в чем опора? Где встречный поток?»

* * *

– Пойдем сегодня на Владимира Ростовцева, – предложила Влада, когда они встретились в лаборатории коллоидной химии.

– А кто он такой? – спросил Александр. – Что за зверь? Почему не знаю?

– Психиатр, телепат.

– Я недавно был в филармонии, смотрел Вольфа Мессинга.

– А я нет. Теперь там Ростовцев. Соседи билеты отдали, не могут, а мне хочется. Сегодня в восемнадцать часов. Сходим?

…Места у них оказались в первом ряду амфитеатра. Многое было похоже на то, что показывал Мессинг.

Ковальскому важно было проверить, поддается ли он гипнозу. Влада протестовала. Она не хотела, чтобы он был на сцене и с ним проделывали, как с куклой, разные штуки. Но ему было интересно.

Когда телепат попросил вытянуть сцепленные в один кулак руки и, забыв обо всем, слушать только его, передаваемые мысленно команды, Ковальский постарался все точно исполнить. Но ничего не чувствовал. Вдруг одна из сидевших рядом с ним девочек, почти подросток, начала биться, словно от избытка полученной извне энергии и устремилась с невидящими глазами вниз, на сцену. Руки ее по-прежнему были сцеплены в один кулак и она, похоже, не могла их расцепить. Бежала, выставив их перед собой. Ковальский с удивлением смотрел на свои – они у него вели себя безразлично к командам. Выбежавших на сцену набралось человек тридцать.

Телепат спокойно объяснил, что волноваться не следует. На сцену вышли самые поддающиеся на контакт. Он сейчас выберет половину из них, а остальных отпустит. Опыты совершенно не опасны для здоровья. Даже наоборот.

– Нинка, дура, куда ты попала, – волновалась сидевшая рядом ее подружка, оставшись одна.

Между тем, телепат отобрав пятнадцать человек и отпустив остальных, начал работать.

– Вы находитесь, – объявил он стоявшей на сцене пестрой кучке молодых людей, – на свадьбе. Рассаживайтесь и ведите себя, как всегда в таких случаях. Делайте то, что вам нравится.

Когда «свадебные гости» расселись, явилась забавная картинка. За воображаемым столом царило веселье. Сидевший самым крайним слева парень откашлялся и затянул баском:

 
Когда весна придет не знаю,
Пройдут дожди… Сойдут снега…
Но ты мне, улица родная,
И в непогоду дорога.
 

Нинка тоже не дремала. Она несколько раз приподнялась со стула и, дотянувшись до середины воображаемого стола, взяла что-то, потом положила в карман кофточки. Она, как после оказалось, складывала про запас шоколадные конфеты. А рядом товарищ лет сорока наливал уже не в первый раз что-то себе, очевидно, в рюмку.

– Что вы делаете? – поинтересовался телепат.

Мужчина с достоинством не спеша пояснил:

– Грешен, люблю коньячок!

Когда «свадьба» закончилась, Ростовцев взял за руки, как маленьких, Нинку и парня, который пел песню, и подвел почти к самому краю сцены. Пара повиновалась беспрекословно.

– Вы – дети, сидите в песочнице и играете вдвоем в разные игры, – объявил он.

После «свадьбы» в зале наступила, наконец, тишина.

– Как тебя звать, девочка? – ласково обратился Ростовцев к девице.

– Нинка, – отозвалась та покорно.

– Нинуля, играй в песочек.

Парень тем временем, присев, снял ботинок с ноги и держал его высоко над головой, описывая замысловатые круги.

– Что ты делаешь, мальчик? – участливо поинтересовался у него взрослый дядя гипнотизер.

– Играю в самолетики. Иду на посадку.

Нина в это время делала в песке норку. Туда должна была прибежать мышка. Так она объяснила.

Ассистентка принесла телепату что-то в салфетке.

– У меня в руке, – обратился тот к публике, – очищенная картофелина, сейчас мы предложим нашей Ниночке ее скушать. Поясню: сырой картофель ничуть не вреден. Он протянул руку с картофелем девушке. – Ниночка, на, скушай яблочко, мама твоя дала.

– У меня руки в песочке, я не могу, – резонно возразила она.

– Ничего, ты уже помыла. Видишь, они у тебя сухие.

Та покорно взяла «яблоко» и начала с хрустом есть. «Яблоко» у нее вежливо забрали, и телепат отдал его ассистентке. Оставшееся без внимания дитя у песочницы, очевидно, выпало из-под контроля… Чуть подобрав юбочку, Нинуля объявила:

– Мамочка, я хочу пи-пи… писать.

Когда она вернулась к своей подружке, та, смеясь, поинтересовалась:

– Ладно все остальное, но картошку сырую зачем есть?

– Какую картошку? – не понимая переспросила Нина. Лицо ее было бледное. Она вяло улыбалась.

Перед антрактом ассистентка объявила, что во втором отделении телепат будет угадывать желания зрителей. Необходимо всем желающим приготовить записки с заданием и сдать в наблюдательную комиссию. Наблюдатели будут выбраны из числа зрителей. Ковальский загорелся написать задание.

– Проверим, окончательно шарлатан он или все-таки телепат.

– Проверяй, проверяй! Он тебя как Нинку на сцене опозорит, – хихикнула Влада. – На весь город.

В перерыве на половинке листа из ученической тетради Ковальский написал: «Необходимо пройти в зал к ряду номер 14, место 20 и пригласить на сцену сидящего там молодого человека. На сцене налить из графина полстакана воды и предложить ему выпить. Александр Ковальский».

Он сложил вчетверо листок и сам отнес в небольшой ящичек, установленные на краю сцены. Ревностно следил, вернувшись на место, как перед началом второго отделения ящичек забрали и передали сидящим за столами на сцене членам комиссии. Его вскрывал грузный мужчина, очевидно, избранный главным. Ковальский видел его с поднятой рукой в бельэтаже, когда создавали комиссию.

Пригласить на сцену из зала по записке, которую написал Александр, надо было Володю Типтева – земляка Ковальского, выпускника вертолетного училища, с которым он не виделся года три уже. Типтев был одноклассником брата Петра. Его Александр приметил в зале еще в начале первого отделения. В перерыве специально не пошел к нему. Эксперимент должен быть абсолютно чист: знать о задании полагалось только комиссии и Ковальскому. Ряд и место ходила узнавать Влада.

Уже по тому, как один из членов комиссии принес и поставил на стол, покрытый красной скатертью, графин с водой и несколько стаканов, Ковальский понял: его задание приняли. Он внимательно следил за кучкой записок и действиями членов комиссии. Ничего сомнительного не было.

«Но зачем столько стаканов. Нужен-то всего один. Очевидно, жюри из зрителей решило сходу запутать телепата? Это неплохо», – отметил он.

«Грузный» из жюри назвал первой фамилию Ковальского и пригласил его на сцену. «Командам сопротивляться. Не поддаваться чужой воле», – так он твердил себе, пока шел, желая проверить и себя, и Ростовцева.

Ростовцев взял Ковальского за запястье левой руки и подвел к микрофону.

– Сосредоточьтесь на задании! Думайте о задании, – тихо, но четко несколько раз повторил телепат вслух.

«Не думать, совсем не думать о задании», – мысленно приказывал себе Ковальский, видя, как заволновался около него телепат. Александр решил быть непоколебимым. Телепат совершил какие-то свои еле уловимые движения. Ковальский это чувствовал: рука Ростовцева то ослабевала у него на запястье, то наоборот сжимала еще крепче. Зал настороженно молчал.

– Вы мне мешаете работать, – шептал телепат, вглядываясь в Ковальского. – Думайте!

Ковальский старался, насколько мог, не думать о задании. Вдруг Ростовцев гневно отбросил руку Ковальского и произнес громко в микрофон:

– Вы пьяны. С вами нельзя работать!

К такому Ковальский готов не был. Он совершенно естественно возразил. Тоже громко в микрофон:

– Недели две, точно, я не брал спиртного в рот. Даже пива…

В зале зашумели. Прозвучали даже аплодисменты.

– Ну, хорошо, попробуем еще! Раз так! – Громко сказал телепат.

Телепат вновь энергично взял руку Ковальского. Они встретились взглядами и Ковальскому вдруг стало жаль Ростовцева. Ведь он, Ковальский, не выполнял самую первую свою обязанность индуктора: думать о задании.

«Надо думать, – решил он. – Я уже понял, что никакого обмана нет: я не думаю, он – не принимает сигналы. Или не воспринимает мысли по реакции моей руки. Посмотрим, что будет, если начать думать».

Александр начал твердить про себя: «Ряд четырнадцатый, место двадцатое, вызвать на сцену». Так он скомандовал мысленно два раза, сосредоточившись только на своих мыслях, не видя никого.

Угадал ли мысли телепат или он их поймал, как приемник радиоволны, но в следующий момент, увлекая Ковальского за собой, Ростовцев устремился в зал.

«Получилось, получилось, – пока они бежали в зал, думал Александр. – Он то слышит мысли, то нет. Мой эксперимент удался, он – не шарлатан, он – молодец! А я могу себя контролировать. Ведь только когда мне жаль его стало, и я сам начал неотрывно думать о задании, он тогда ожил, этот «человек-приемник».

Когда они оказались около удивленного Типтева и телепат замешкался, Ковальский мысленно четко скомандовал: «На сцену!»

Через несколько мгновений все трое уже были на сцене.

– Я правильно все сделал? – спросил Ростовцев Ковальского, приблизившись к микрофону.

– Да, – односложно подтвердил Ковальский.

В зале раздались аплодисменты. Это кольнуло самолюбие Ковальского. Он поспешил добавить:

– Но не все задание выполнено.

– Да, да, – согласился быстро телепат и сжал его кисть.

Александр подумал, что, очевидно, когда зал поддерживает сильно Ростовцева, тому работать легче. Видимо, настроение зала влияет на телепата и на него, Ковальского. Не в его пользу. Он решил думать о задании, но намеренно обрывая мысли: «Стакан, вода, стакан, вода», – повторил он про себя, намеренно не думал о том, что с ним делать, с этим стаканом дальше.

Подойдя к столу жюри, телепат начал переставлять стаканы, взяв в руки графин. Видно было, что он боится ошибиться. Будто знал, что команду специально не договаривают.

Ростовцев правой рукой держал запястье Ковальского, а левой – графин. Он попытался приблизить графин к одному из стаканов, но Ковальский четко мысленно произнес: «Не тот стакан».

Телепат тут же среагировал. Это было поразительно. Александр давно уже проникся уважением к телепату… Он еще раз скомандовал про себя: «Стакан воды». И телепат вновь засуетился.

Когда он поднес графин к третьему стакану, Ковальский сдался:

«Налить воды в этот стакан и напоить земляка».

Ростовцев как-то даже поспешно, будто боялся, что Ковальский передумает, налил воды и протянул стакан Типтеву.

– Пейте! – бодро сказал он.

Типтев принял стакан. Телепат под руку привлек Ковальского к микрофону и галантно спросил:

– Я все выполнил правильно? – Голос его зазвучал звонко и уверенно. Ростовцев уже не смотрел на Ковальского так пристально, как несколько минут назад.

– Все точно, – согласился Александр. – Спасибо, – и с удовольствием пожал протянутую ему руку.

Зал аплодировал. Когда аплодисменты затихли, телепат уже в спину уходящего Ковальскому бросил:

– И вы мне не подсказывали, верно? – Он снова был хозяином положения.

Ковальскому показалась это несколько принижающим его в глазах публики. Он вернулся к микрофону и сдержанно, но внятно возразил в зал:

– Ну как же, конечно, подсказывал!

– Каким образом? – развел артистично руками телепат.

Выждав паузу, Александр ответил:

– Мысленно, конечно.

Зал шумно аплодировал.

Когда он вернулся на место, Влада искренне удивилась:

– Ну, Ковальский, ты действительно артист. Так свободно держишься на сцене! Все только на тебя и смотрели. Охотно верю, что ты был звездой в своем деревенском драмтеатре.

– Где уж нам, – отвечал Ковальский, все еще думая о чуде, к которому он только что прикоснулся.

Когда они выходили из филармонии, некоторые в толпе дружелюбно и одобрительно улыбались ему. Влада, видя это, забавно посмеивалась.

Уже на улице его кто-то легонько тронул за плечо. Он обернулся.

Перед ним стояла Ирина Гражданкина. Чуть располневшая, но такая же грациозная и улыбчивая. Они с Ковальским работали вместе на полиэтилене.

– Здравствуй, Ковальский!

– Здравствуй, Ирина!

– Смотрела на тебя, когда ты был на сцене. Ты так повзрослел!

– Ирина, знакомьтесь – Влада.

– Очень приятно. А это мой муж Виталий Зацепин, художник.

Они обменялись рукопожатиями.

«Я его, по-моему, где-то видел, – подумал Александр. – Кажется, это было на заводе».

– Не обижайтесь. Мы торопимся. Завтра Виталий рано уезжает. У него зональная выставка «Люди большой химии». Знаешь, у него есть картины о нашем цехе, где мы с тобой работали. Есть и мой портрет. Глядишь, прославимся, – Ирина непринужденно рассмеялась. – Звоните!

– Она назвала номер телефона.

И они пошли к троллейбусной обстановке. Оба такие стройные и красивые.

В общежитие Влада в этот вечер Ковальского не отпустила.

– Сколько на тебя жадно смотрело, а ты – мой.

Он ночевал у нее.