Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

3

Были и другие пришлые люди…

Появившиеся около Утевки, бригады буровиков взбудоражили окрест устоявшуюся размеренную сельскую жизнь.

Майские праздничные дни украсились не цветами, а грязными брызгами рвущегося и беснующегося фонтана. За околицей села, ближе к поселку Чапаевский, вырвался этот черный бес из скважины и который день и ночь поливал окрестность. Оплошали при бурении рабочие, и газ с нефтью заявил о себе непредсказуемо и дико.

Многометровой высоты фонтан за несколько суток превратил веселые дома поселка, лес со стороны Самарки, саму землю, в нечто темно-серое, мрачное и неживое. И даже то, что, к счастью, не возник пожар, как-то не очень успокаивало, все едино: то, что было поселком, превратилось в ничто.

…Шурка и Мишка Лашманкин примчались за околицу Утевки на велосипедах.

Они не узнали ни поселка, ни леса, ни ильменька.

Все было, как в дурном сне.

Ребята положили свои велосипеды на траву, сбоку от дороги, а сами пошли поближе к поселку со стороны ильменя.

Стайка крупных кряковых уток, вернувшихся к себе на гнездовье, два раза прошелестела над головой, над кругленьким ильменьком и, не решаясь сесть на бурую со свинцовыми проблесками гладь, потянула к Самарке, в сторону Лебяжьего.

В прошлом году Шурка с отцом здесь, вокруг ильменька, косили сено. Разная тут была трава. Но чаще всего и гуще эти пойменные луговины зарастали лисохвостом. Шурке нравилась эта трава, высокая, около метра, серовато-зеленая, украшенная султанчиками. И косить лисохвост легко, и скотина его любит. В мае он уже цветет. Если лисохвост скосить пораньше, то он скоро вновь отрастает и цветет. Можно косить заново.

…От неуспевших еще расцвесть верхушек и до ползучих корневищ лисохвост был теперь забрызган бурой непривычной влагой, как и все остальное вокруг.

Отыскал взглядом Шурка и чистюлю рогозу, небольшими кулижками поднимающуюся было в воде вдоль берегов. И она выглядела поникшей.

Сюда они часто с братом Петром приезжали нарвать ее коричневых и плотных початков. Выживет ли теперь все тут, трудно было поверить.

Когда они шли назад к велосипедам, Лашманкин все продолжал смотреть вверх на фонтан. А Шурка не мог отвести глаз от земли, от травы. Все было загажено.

Подорожник, листочки которого мать Шурки часто привязывала к воспаленным и ушибленным местам ребятишек, сам сейчас на обочине затравевшей было дороги выглядел ушибленным. Его время цветенья – середина мая – еще не пришло, но теперь уже и трудно было предположить, что в этом аду появятся его бледно-розовые просвечивающие венчики…

Лишь осот, от которого не отобьешься и косой, с длинными горизонтальными корнями сорняк, колючими зубчатыми листочками своими щетинился, словно вгрызаясь в землю.

…Татарник, непокорный обычно и жизнестойкий, лежал вдоль земли, надломившись под корень. На него наступил тяжелым ботинком у Шурки на глазах высокий и грузный начальник в новенькой плащпалатке, прибывший из областного центра на аварию.

Жизнь, связанная с нефтью, начиналась для Утевки непросто.

Бьющую фонтаном нефти и газа скважину в конце концов усмирили.

Жителей поселка переселили кого куда; остались мертвые дома, четыре дерева и мутно и угрюмо сверкающие на солнце огромные нефтяные лужи… Дыхание этой новой жизни, принесенной техническим прогрессом, химизацией, о которых так часто говорили по радио, писали в газетах резко и неожиданным образом, коснулась теперь и Шуркиной жизни. Пока еще вроде по касательной, вроде бы не трогая напрямую, и была в ней, в этой новой жизни некая неотразимая… притягательность. Она захватывала, звала к себе… Несмотря на свою неукротимость.

…Подъехали на подводе Синегубый и незнакомый седой старичок.

– Новая жизнь, она не сразу в руки дается, вишь, ее объезжать надо, как молодую кобылу, – сказал незнакомый. – Но зато – новая она… прогресс!

– Ага, – отозвался Синегубый, – один прогресс мы еле пережили.

– Какой?

– А у нас колхоз назывался «Новая жизнь» – тоже красиво. Сначала хотели назвать «Прогресс».

– Но это ж, второе Баку у нас под боком, мы на нефти с тобой живем, понимаешь? Это ж богатство какое! Весь край Утевский оживет. Утевка, поверь мне, через десяток лет образуется в город. Непременно. Я читал в «Ленинском луче»: ограмаднейшие запасы нефти. Загудит здесь скоро новая жизнь, – седой старичок говорил уверенно.

– Посмотрим, коль не помрем, – отозвался Синегубый и часто заморгал своими почти невидящими глазами, обратив рябое лицо свое к теплому утреннему солнышку: – Я к брату ездил в Чапаевск на той неделе. Дак они давно уже там зачервивели…

– Ты знаешь, из чего нефть состоит? – спросил Мишка.

– Из разложившихся останков животных, – неуверенно ответил Шурка.

– Во-во, точно, хотя и другая теория есть, мне мой дядька рассказывал.

– Он кто? – поинтересовался Шурка.

– Строитель. Сейчас строит нефтеперерабатывающий комбинат в Новокуйбышевске. Начинал с колышков. Он много кой-чего знает. Там работал знатный строитель Иван Миронов, он с ним в одном тресте был. Когда они погибли, взорвались в подвале, дядька был с ним, только уцелел.

– Ты не прав, – обращаясь к Синегубому, сказал его попутчик. – Первый колхоз в Утевке образовался под названием «Гигант», по первоначалу в него вошло почти все село.

– Добровольно, что ли? – уточнил Синегубый.

Наступила пауза. Старичок неспешно достал из левого кармана темного опрятного своего пиджака пачку папирос «Беломорканал», щелкнул по ее тыльной стороне, из двух выскочивших папиросин губами ухватил одну и попросил у Синегубого огня.

– Кто это такой аккуратненький да ладненький? – спросил Шурка своего дружка.

– Кузьма Емельянович Данилов, бывший директор нашей школы. Давно на пенсии, лет уже пятнадцать. Он историк-краевед, мужики зовут его «Дотошным».

– Иль ты не знаешь, как было добровольно-то? – сминая мундштук папиросы, ответил старичок. – В 1928 году из Самары прибыли первые уполномоченные для организации колхозов, а с ними и представители ОГПУ. И закрутилось: при сельском совете организовали штаб, который имел право раскулачивать кого надо. Амбары с хлебом у зажиточных крестьян опечатали, их самих вызвали в штаб для агитации. Не все сразу поддавались добровольно. Твою родственницу, Степан, Евдокию Сонюшкину активист Мишка Власов крепко ударил, когда она отказалась отдать свою корову.

– Так все и отдали в колхозы? – не утерпев, спросил Шурка.

– Да нет, – повернувшись к нему и глядя зоркими, колючими глазами из-под мохнатых бровей, отозвался старик. – Видишь ли, много зажиточных успели уехать до колхозов, на ихних дворах и начали размешать общественный скот. Раскулачивание началось в двадцать девятом году и саботажников начали выселять.

Порывы весеннего ветра усилились и брызги нефтяного фонтана стали долетать до зевак. Крупные капли буроватой жидкости упали прямо под ноги Шурки в весенний, прогретый уже майским солнцем, песок. Не успели они с Мишкой попятиться, как это сделали остальные, – крупное, рыжее пятно враз село на Шуркино голубую футболку и стало расплываться, превращаясь в своеобразный орден, чуть ниже ключицы с левой стороны груди.

– Во, гляди, Ковальский, тебя одного отметило. Это не спроста, это судьба, ребята, – заволновался старик Данилов. – Это знак, помяните мое слово, новая жизнь пришла в наши края, плохо это или хорошо, время покажет. Я – историк, и скажу: этот фонтан, нефть – лишь начало чего-то такого, что определит надолго многие судьбы, а уж утевцев-то само собой.

Шурка снял майку с бурым пятном, попробовал отжать влажное место. Маслянистая жидкость отдавала в нос знакомым запахом керосина.

Они все вчетвером, отступив от дороги, давая пройти зевакам, стояли на обочине. Смирная кобыла спокойно выщипывала траву, обнажая желтые, крупные зубы, позвякивали свободные удила.

– Про колхоз-то доскажи, Емельяныч!

– А что досказывать? Развалился, как и должно было быть. Колхозники спервоначала коллективно хозяйство вести не умели. Село разделили на бригады, бригадирами назначили коммунистов, комсомольцев. Закрепили ответственных за скот. С кормами-то осечка получилась, их старые хозяева уничтожили, а новые запасти не сумели. Пошел падеж скота. Коров вернули колхозникам, кто остался. А «Гигант» разделили в тридцать втором году на три колхоза, потом раздробили уже на семь. Колхоз «Новая жизнь» возглавлял Лобачев Дмитрий, твой, Ковальский, родственник, брат твоей бабки Груни, слыхал?

– Нет, – признался Шурка. – Откуда все так знаете? – Шурка взглянул на Данилова и вновь встретился с его колючим и каким-то дремуче-далеким взглядом.

– А вот живу долго, интересуюсь всем…

– Он книжку об Утевке пишет, «На крутом повороте» называется, переписывается с писателями. К нему из Свердловска даже известный журналист Девиков приезжал, интересовался нашим Григорием Журавлевым, безрукими художником.

– Ты-то откуда все знаешь? – в который раз удивился Шурка.

– А слышал, что сказал Данилов: живу, расспрашиваю…

– Да ладно, – хлопнул Шурка друга по плечу. Тоже мне историк нашелся.

А между Синегубым и Даниловым шел свой разговор:

– Был один у нас, еще до войны, в коллективизацию, Минька Гришаев, шалапут, громче Мазилина. Такой же, токма белявый, а не черненький. Он за обчими лошадьми приглядывал и заодно им всем клички выдал. Была у него Бомба, Кусачка, нашу, помню, Карюху переименовал в Матрену, отец мой тогда ругался на него. А одна была под названьем Индустрия.

– Что-то больно серьезное название, – отозвался Данилов.

– Дак у него жена еще серьезнее прозывалась: Интервенция, ага! – Он помолчал, пожевал губами и продолжал: – Вот эта лошадка – Индустрия – крепкая была, вроде б надежная, а так однова ему в пах лягнула, что он, Минька-то, валялся. Когда отошел, они малость вроде бы подружились и ничего бы, опять работенка у него пошла, но еще разок она ему чуть выше виска саданула, помню, рассекла кожу, черепок целым остался, а под глазом образовался огромадный синяк, страшенный. Долго ходил так с ним. Ушел он с конюхов-то. Не поладили они.

– Ты это к чему? – старик Данилов, улыбнувшись, посмотрел на Синегубого.

– Да уж больно случай похож на нонешний. Уж Миньки нет, лошадки той нет, а история продолжается. Обратом Индустрия лягнула и вон, смотри, все иссиня-коричневое вокруг стало. Лица нет. Это только у нас, здеся…

– Да, брат, крепок ты на аллегории, даже не ожидал, – загадочно проговорил Кузьма Емельянович.

– Чего? – не понял сказанного Синегубый.

Но старик его не слышал или не торопился отвечать. Он думал свою думу, и она сейчас была для него важней разговора с Синегубым.

…Старик Данилов, конечно, был прав, когда говорил об огромной роли добычи нефти для преобразования Утевского района. Но мог ли он предполагать, что нефть и газ скоро будут так глобально определять судьбу всей страны? А через сорок с небольшим лет вокруг черного золота и голубого топлива в стране и в мире будет много крови, стрельбы, возникнут настоящие войны.

Не догадывался и Синегубый, какая судьба ждет его первого внука, ставшего потом для него непонятно кем – топ-менеджером одной из нефтяных фирм, и которого с прострелянной головой привезут в морозный день перед самым новым девяносто пятым годом хоронить из Москвы в Самару.

Он не будет этого видеть по простой причине. Контузия, полученная под Курском, довершит дело: Степан Сонюшкин к тому времени ослепнет совсем.

…Старик Данилов немножко опаздывал, говоря о рождении новой жизни в майский день шестидесятого года, наблюдая нефтяной фонтан у поселка Чапаевский.

Еще в пятидесятые годы нефтеразведчики открыли Кулешовское месторождение нефти, оно и положило начало Южно-Куйбышевскому нефтегазоносному району.

Именно в 1958 году буровики разведочной конторы № 4 треста «Куйбышевнефтеразведка» заложили скважину под номером пятьдесят, а двадцать девятого апреля пятьдесят девятого года с глубины 1817 метров скважина, пробуренная нефтяниками Абросимовым и Филипповым, дала фонтанный приток нефти с суточным дебитом 100 тонн.

И начал раскручиваться маховик индустриализации степного края. Его машинное дыхание чувствовалось все сильнее.

В сентябре пятьдесят девятого был создан участок по добыче нефти и нефтепромысловое управление. Из Сызрани привезли первые домики (вагончики), расширялась материально-техническая база поселка Ветлянка, появилась первая улица нефтяников.

Уже не далек был тот день, 10 июня шестидесятого года, когда Облисполком выделит землю под строительство поселка нефтяников нового типа – Нефтегорска, которому позже суждено стать городом и центром всего Нефтегорского района.

То ли годы несли взрослеющего Шурку в водоворот событий, то ли сами события неминуемо должны были задеть его, но он чувствовал – судьба его скоро резко изменится, и мощный поток новой жизни увлечет его.

Много нового шло из степи, от нефтяников, из поселка Нефтегорск.

Жизнь и работа, которая текла там, удивительным образом задевала и преображала жизнь его села, его, Шуркину, жизнь. В поселок, в степь, туда, где только что начинали проявляться нормальные условия труда и жизни, строиться новые дома, двинулись люди, и не только с Утевского района.

Промышленные объекты были разбросаны по необъятной, казалось, степи, дороги как таковые отсутствовали. Не было – асфальтированных до города Куйбышева, до станции Богатое, откуда шли грузы для работы нефтяников.

Новая жизнь рождалась в бездорожье, в весенней и осенней распутице, в зимних морозах. Но люди не сдавались. На тракторах, телегах, пешком добирались до буровых. Над головами Шурки и его односельчан зашумели самолеты и вертолеты, которые здорово выручали нефтяников.

Строительство дорог становилось первостепенной задачей. Формировался новый промышленный район. Зазвучали фамилии руководителей. Во главе промышленно-производственного комитета стоял Железняков Виталий Андреевич и его заместители Постников Александр Васильевич, Ильин Алексей Михайлович и другие. И хотя Утевский район входил в состав Кинельского, затем Волжского, все же сама жизнь определила, что быть ему Нефтегорским.

4

Новая жизнь притягивала к себе многих. Апрель 1961 года. Полупустой зальчик автовокзала в Куйбышеве. К окошку справочного бюро пробирается крепко сбитый парень, смуглое лицо его украшают щеголеватые черные, как смоль, усы.

– Красивая, скажи, как добраться до Кулешовки?

– Если повезет с попуткой, сначала до Осинок, потом на «кукурузнике», – ответила «красивая» и, изучающе посмотрев на парня, спросила: – На работу, из Сызранского нефтяного техникума?

– Так точно, – удивился парень. – Откуда знаете?

– Да ваших вчера трое было, никак не могли уехать. Но куда-то делись.

– Какой тебе «кукурузник» сейчас, – пробасил стоявший рядом парень. – От снега одни клочки остались – кругом грязища, какой тебе самолет?

Евгений обернулся. На него в упор смотрел парень, сильно похожий на артиста Бориса Андреева.

– Дуй до Кряжа, потом попуткой до Дмитриевки, а там как повезет…

…Евгению действительно повезло с попутками. До поселка Ветлянка добрался на тракторной тележке с оборудованием. Городок из вагончиков и несколько щитовых бараков встретили непролазной грязью выпускника Сызранского нефтяного техникума Евгения Разлацкого. Позади была армия, техникум. Совсем недавно в Астрахани, где они жили, умерла мать. Ничто не удерживало его и в Сызрани, а что ждало в этой необъятной степи он и не ведал.

Прошла первая ночь, а наутро радость – встреча сразу с четырьмя такими же выпускниками, жаль, правда, что не сызранскими.

Разместили вновь прибывших в «офицерский» барак, где уже жили инженерно-технические работники бурения и промысловики. Прибывший чуть позже, приветливый и основательный начальник НПУ Иван Макк пообещал вначале кровати, а, когда будет построен город Нефтегорск, – квартиры.

– «Когда будет построен город» – это звучит! – смеялись ребята-буровики.

А уже на следующий день оператор по добыче нефти Евгений Разлацкий был назначен в первую бригаду к мастеру Рему Ивановичу Вяхиреву, который лично проводил инструктаж всем новичкам.

В поселке Ветлянка уже была столовая, клуб, контора разведочного бурения, транспортная контора и нефтепромысловое управление с двенадцатью нефтяными скважинами.

…На голом степном месте начинал расти город Нефтегорск, уже стояло четыре дома. Сами строители жили в селе Семеновка.

Единственным бревенчатым помещением был «Универмаг», единственным транспортом для доставки на работу весной и осенью были тракторы, а в Нефтегорск курсировал от плотины до огромного водохранилища «Ветлянное» трактор и прицеп к нему, оборудованный бортами из досок.

Непростое это дело обслуживать закрепленные за тобой скважины. Оператору Разлацкому приходилось, неся на плече противогаз, сумку с ключами и сальниковой набивкой, мерить расстояния между скважинами собственными ногами.

События неслись стремительно. Вскоре заработала механическая мастерская, нефтекачка начала откачивать нефть насосами, приведенными в работу дизелями. Уже в шестьдесят первом году буровики отмечали миллион добытой нефти.

Пройдет совсем немного времени, добыча нефти возрастет, будет построен нефтестабилизационный завод, и первым директором его станет инструктировавший Евгения улыбчивый человек мастер Рэм Иванович Вяхирев, будущий глава российского «Газпрома».

…Евгений же вскоре начнет трудиться оператором-инженером в отделе капитального строительства. Штаты всех контор располагались в Ветлянке, от которой пошла асфальтировка дороги до Нефтегорска. В первые годы жители Нефтегорска и Ветлянки знали друг друга – почти каждый. Радость и горе были общими.

Новый город, как магнит, притягивал людей. Много предстояло встреч Евгению впереди, будет у него и встреча с Шуркой Ковальским…

…И поселится он временно на одной улице с ним, рядышком с его нарядным домом.

* * *

Приближаются майские праздники. Катерина Любаева сегодня с утра, как только растеплилось, моет окна. Василий еще вчера, после дежурства в клубе, не спеша выставил рамы. С одними оконными рамами в избе стало сразу намного светлее.

Вторые рамы обычно ставили на зиму где-то в сентябре. Между ними Катерина прокладывала бугорки из ваты, предварительно заклеив все щели бумагой или ленточками из белых тряпок. Вместо клея она всегда брала мыльный раствор. На ватные бугорки между рамами хозяюшка насыпала мелко нарезанные кусочки цветной бумаги и блестки от новогодней клубной елки. Было красиво. Шесть окошек – четыре на улицу и два во двор – украшали избу Любаевых. Окна еще и оттого были нарядны, что Василий сам сделал резные наличники и выкрасил их в белый цвет.

На крайнее окошко со двора и на одном уличном, на том, где всегда было радио, Катерина поставила по большому горшку с цветами. И теперь эти два окошка постоянно встречали и провожали Шурку, когда он приходил и уходил из дома, – нежными огоньками приветливого взгляда приблудившейся дочери Южной Африки – комнатной герани.

И не одного Шурку, а и брата Петра, и двух их сестер Любку и Надюху, от которых всегда было шумно в горнице с геранью.

Ловкие руки Любаева умели из ничего делать конфетку.

Дом Любаевых – их саманная изба – всегда была приветлива. В нее каждому хотелось войти. Все окна имели распашные рамы, их сделал сам Любаев. Каждое окно готово было распахнуться, и веселая хозяйка или забавные девчата – позвать в гости.

Дом Любаевых не похож был на саманный. Василий наготовил дощечек, обрезок ото всего разного деревянного, остатки тарных ящиков, которые он брал в магазинах, и, провозившись кропотливо всю зиму в своей мастерской, к весне, в прошлом еще году, заготовил материал для обшивки дома. Василий, Шурка и Петро обшили избу деревом быстро. Ножовка у отца всегда была разведена и наточена отменно, материал – легкий и удобный, гвозди заранее выпрямлены и подобраны по размеру: пятидесятки – для досок, сотки – для прожилин. Почему же не работать слаженно и весело?

Дощечки набирали не торопясь: елочкой на стене, а углы обрамили и заключили в деревянный корсет из горизонтальных досочек, чуть покрупнее тех, что были на стенах. Получилось солидно.

Оказалось, что не хватает обшивки на глухую полную стену от соседки Мани Сисямкиной, и отец решил оставить ее отделку до следующего года.

Мать два раза старательно, в лад отцу, прошлась по этой стене хорошим слоем глины, намешанной с порциями конского навоза и песка. Глину она с Шуркой привезла специально от моста, что за Пашенькой безумной, на Саратовской улице.

Просохшая стена сразу всех порадовала. Она была ровной, нарядной. Ее светло-рыжий цвет оттенял дом с улицы, а потом Василий с Петром выкрасили ее светло-голубой краской.

И это еще не все – той же прошлой весной появился ровненький аккуратный палисадник. Изгородь его, хотя и была из тонких осиновых штакетин, которые напилил Василий на пилораме, на свой манер, но стояла ровно и достойно.

Осенью Шурка посадил в палисаднике справа под окном с улицы сирень и клен, который он принес от озера Лещевого в мокрой рубахе. Слева уже росли два больших карагача, с той поры, когда закладывали большой парк на Центральной улице от столовой до Лаптаева переулка. И над всем этим широкое утевское небо, которое Ковальский всегда чувствовал, его глаза всегда отдыхали и наполнялись светом, когда он смотрел в него.

…А во дворе отец подсказал посадить две яблони: китайку и московскую грушовку. Александр так и сделал, съездив за саженцами в питомник, привез их домой на велосипеде.

– Пап, у нас не дом, а резиденция! – сказал Петро, когда они подкрашивали наличники.

– Это что такое будет? – поинтересовался Любаев.

– Ну что, красивый дом такой.

– Откуда такие слова знаешь?

– Да вон, – он махнул в сторону брата, – у Шурки в словаре прочитал, у него – толстый такой.

…Они любили свой дом.

Чуть ли не метровой толщины стены из самана держали отменно температуру, тому способствовал и плотный завалинок, словно скатанный полушалок, охвативший все три стены дома. А четвертую стену защищали сени, сложенные из широких деревянных плах, толщиной сантиметров в пятнадцать.

Зимой в доме было тепло. Печь стояла на кухне – ее Катерина топила не каждый день. Выручала голландка, стоявшая слева на входе в горницу – элегантное сооружение из кирпича и жести, покрашенной в черный цвет. Большая, от пола до потолка, круглая тумба приветливо гудела, когда топилась. И яркие, красные огоньки высвечивались через неплотности чугунной дверцы топки – манили к себе.

Катерина любила в зимние вечера, вбежав с морозного двора, постоять около топившейся голландки, осторожно приблизившись к ее темному круглому телу, и что-нибудь рассказывать. Отец обычно ложился на кровать с краю, а ребятишки располагались кто где, Шурка с Петром на самодельном, обтянутом дерматином, диване, девчата в закутке спальни.

Катерина часто начинала рассказывать сходу. Обжигая руки о голландку, она держала их за спиной, смотрела в окошко и произносила чуть ли не строго:

– А вот еще разок мы с бабой Груней…

У всех ребятишек сразу были «ушки на макушке», они знали, что расстояние от того, когда их мама серьезная, и до хохота со слезами очень маленькое, надо успеть…

…А летом изба всех выручала своей прохладой. Если выгнать мух и завесить окна чем-нибудь плотным – лучшего места для отдыха не найти. Палящее летнее солнце, раскаленный воздух и знойная пыль – все это оставалось где-то там, кажется даже, совсем-совсем далеко.

Так изба старательно защищала своих жильцов, так благодарила за любовь к ней…

С тех пор, как отцу определили пенсию, связанную с инвалидностью, полученной на фронте, после постройки своей избы, жизнь Любаевых растеплилась. А вскоре Катерина и Василий стали работать вместе в клубе, Василия приняли туда ночным сторожем. Полегчало. А то жили постоянно под нуждой.

* * *

Катерина Любаева собирает обед.

– Петро, а, Петро?

– Че, мам? – семиклассник, брат Александра, только что пришел из школы, раздевается.

Катерина хлопочет у печки, достает еду. Василий объявился во дворе, и она готовит обед.

– Ты не зови Шурку-то поляком, нехорошо.

– А я и не зову, мамань, – быстро говорит Петро.

Катерина выпрямилась, посмотрела на него, он снимал валенки и одновременно махал рукой, пытаясь попасть шапкой на крючок вешалки.

– Ты когда-нибудь будешь хоть что-нибудь нормально делать? – сказала она больше для порядка. – Зовешь ведь. Вчера, когда калду от навоза чистили, назвал.

– Мамк, ну. Его ж все в школе так зовут и ничего.

– Пусть зовут, а ты не надо, дома тем более…

Петро задумался на секунду.

– Я уж придумал, как мне звать моего братана, – уверенно доложил он, наконец сняв и второй валенок и водрузив шапку на место: – Коляк!

– Чего еще придумал? – мать даже присела к столу.

– Ну, это, мам, ничего, даже красиво. Понимаешь, Ковальский и поляк. Если взять немножко и оттуда и отсюда – получится Коляк. Тудыль-судыль.

– И зачем тебе это надо?

– Да всех как-нибудь зовут.

– А зачем ты Мишку Лашманкина зовешь Вшивиком? Нехорошо-то как?

– Ну, он, мам, это, правда, как вшивый, дергается и дергается.

Вот поэтому.

– Он уши тебе оболтает, будешь знать. Это тебе не брат Шурка.

– Ага, правда, – соглашается придумщик Петро. – Наш Шурка и не дерется в школе, и матом не ругается. Как не свой. Коляк!

– Петьк, эх, ты и бестолочь неуемная: а Перова почему зовешь Перпухом?

– Ну, Перов пух, он как одуванчик, белый же и легкий такой, как второклашка…

Мать покачала головой и скомандовала:

– Иди отца крикни на обед, обязательно чеботы одень, а не галоши.

Только Петька выходить – дверь открыл, сестра Надя как тут:

– Анна Ильинична вздумала собрание проводить – вот и держали.

Когда сын вышел, Катерина спросила:

– Они Шурку там, в школе, поляком так и зовут, дураки?

– Да нет, мам, малышня там да Петька иногда, а так – нет. Его любят.

– Что так?

– Да с ним интересно, водится со всяким. Он такой правильный. У нас в пятом тоже есть, как он: Витька Зенин, только он заболел. Мамак, ты не слышала, – она осторожно взглянула на мать, – протащили его?

– Как это?

– Ну, в газете, в стенной.

– За что?

– Да он, Шурка, понимаешь, в футбол гонять любит. Там у них как-то получилось, то ли он нарочно, то ли ошибся: увел целый класс на стадион играть в футбол, а учитель-то истории оказывается выздоровел, пришел в класс, а никого нет. Пошли за ними на стадион.

– Беда-то невеликая, – сказала Катерина. – Этот учитель больно уж часто болеет.

– Ага, – согласилась дочь. – А Шурку нарисовали во всю газету, как он меняет комсомольский значок на футбольный мяч. Цветными красками, мам.

– Ну, куда они пропали? – вспомнила Катерина про сына с мужем, глядя в окно.

– Мамака, а Шурка с Любой, я их не видела по дороге в школу, вторая смена уже прошла.

– Да, они у бабы Груни, она их перед школой просила зайти чего-то помочь. – Вспомнив рассказанное про сына, спросила: – Не отберут значок-то? А то, как тогда, осенью.

– Да нет, мам, там все утихло уже.

Катерина вспомнила, как осенью четверо десятиклассников съездили в поселок Ветлянский и подстриглись под модную «канадку». Это было в школе необычное явление. И хотя их никто особо не ругал, не прорабатывал вроде бы, но им будто шлея под хвост попала. Взбрыкнули: взяли и постриглись опять вчетвером наголо. Это перед самым-то приемом в комсомол. Их тогда не стали принимать – перенесли срок. И вообще оставили в покое, чтобы не спровоцировать еще на что-то более отчаянное.

Тогда родителей вызывали в школу, но Любаевы не пошли.

– Не маленькие, сами разберутся, – отреагировал Василий. – На то они и учителя.

– Мы только хотели сказать вам, Катерина Ивановна, – говорила вежливо, нестрого чуть позже встретившаяся у клуба Валентина Сергеевна, – что будут себя так вести, могут быть не приняты в комсомол, а без комсомольского билета, знаете, трудно будет поступать в институт.

– Чать они не ошалапутили, ребята ведь хорошие, – сказала тогда у клуба Любаева.

Учительница вздрогнула. Она не поняла, кто это «не ошалапутили».

На том все и закончилось.

– Мам, папка ведь у Росляковых, – объявил вернувшийся Петька, потирая замерзшие руки.

– А чего он там забыл?

– Поросенка зарезали, а паяльная лампа у них не работает, его позвали посмотреть.

– Садитесь тогда вы, его не дождешься вечно.

* * *

…Головачевы тоже обедали.

– Иван, Шурка-то какой взрослый стал, – сказала баба Груня и вздохнула, доставая из печи бывший когда-то зеленым закопченный чайник.

– Растет, чай, вот и взрослый, – ответил Головачев, ломая хлеб на мелкие кусочки и бросая в суп.

Совсем стало плохо с зубами у Ивана Дмитриевича. То глаукома нашла на левый глаз, то теперь вот другое наказание.

Он не любил, когда она так вздыхала: начнет потом свое…

Баба Груня знала, что он не любит ее вздохов, но продолжала:

– Ты еще веришь, что Станислав-то вернется? – спросила она осторожно, а сама все думала и про сына Сергея, уже третий месяц его не было дома и письма нет – как пропал.

Они жили уже третий год одни без сыновей и тосковали. Каждый по-своему. Иван Дмитриевич старался не показывать этого. Ему проще – у него рыбалка. Уехал на озера и думай там свою думу, а ей…

– А помнишь, как Станислав тогда нам сказал: «Жив буду – вернусь к сыну». Он так верил, что сын будет. По его получилось ведь.

– Уж больно годов-то сколько прошло.

– Теперь бы хоть одним глазком посмотрел на Шурку – вылитый ведь он, и кудрявый, правда, немножко, не как он. Еще глаза серо-зеленые, а у отца были голубые. Катькины карие, наверно, перемешались… – И совсем неожиданно: – Иван, ну, давай я поеду к Сергею-то денька на два, хоть знать будем, что да как, город ведь как никак? Яичек прихвачу с собой.

– Делай, как хочешь, – сдался Головачев, – а я думаю, Сергей сам скоро приедет. Чую.

– Может, оно и так, – согласилась баба Груня, – но ноне ночью, когда я ходила теленочка посмотреть, куры с насести слетали – беды бы не было какой, знак нехороший.

– Да ладно наговаривать-то.

– Ей богу, – продолжала свое баба Груня, – инно кто их палкой сшиб с жердочек-то. У меня сердце ажник упало.

Дед Иван ребром ладони левой руки провел несколько раз по столу, собирая хлебные крошки в кучку и постарался перевести разговор в другое русло:

– Ты лучше скажи, куда зипун мой делся, хотел поправить немножко у него спинку, растрепалась.

– За мазанкой, где оглобельник, там видела вчера, там и есть наверно. – Бабе Груне не до зипуна. Куда он денется? – Ни однова так не было у нас с курами-то. А у Макарычихи-то, когда золовка гостевала ее, они дрова пилили, помнишь, было – вот она и хлебнула горюшка-то со своим Феденькой: ему бензопилой ширкнул по ноге муж ее – разведенец, который из Ташкента в гости приехал.

И она опять вздохнула. Хотела удержаться и не смогла.