Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

Но не мало ли этого плюса на всех?

Засекин твердит, что спасение – в улучшении человеческих качеств.

Но только из желания быть хорошим, веники вязать не всякий побежит…»

…А Яндаев скакал размеренной рысью к горизонту. Степь, где стремительно двигался всадник, ровная, как неохватных размеров стол, была пустынна. Трудно было найти глазами удобный и устойчивый ориентир.

Где-то там, в степи, порасселись нефтяные качалки. Как большие страшные кузнечики. Эти качалки-кузнечики при мареве в жаркую летнюю пору, в мираже превращались в огромных угрюмо шевелящихся драконов, величиной с большие дома. От этого становилось не по себе. Однажды, когда они с бабой Груней возвращались с далекого полевого стана пешком, эти драконы так напугали ее, что она крестилась, как от нечистой силы. Грозила им кулаком. Теперь их стало еще больше.

Александр долго из-под руки наблюдал за всадником. Пестрое ленивое стадо стояло в воде в конечке Бобрового озера, а он мчался в степи, в духоте к горизонту. Зачем, куда?

Зарябило в глазах, и Александр зажмурился. Потом пошел по стерне, по золотистому полю, и ему все казалось, что зря он уходит, что есть какая-то недоговоренность между ним и этим бело-синим, желтым простором. Неизреченность вот-вот нарушится. Только задержись еще немного, только прислушайся, приглядись. Улови язык, присущий этому вечному и ясному покою, и ты будешь другим. Будешь счастливым.

* * *

В тот же день, как только пришел домой, Ковальский узнал от матери, что Мишка Лашманкин собрался жениться на Олечке Козырновой. Уже подали заявление. Это удивило. Из армии Мишка пришел вытянувшимся, спортивным и ладным парнем. Пил мало. И не особо дебоширил, как остальные после службы. А вот номер выкинул. Оказывается, они все годы его службы переписывались. В письмах и договорились. Это для Ковальского было забавно. Мишка и Козырнова? Два самолюбивых, взбалмошных существа рядом. Олечка, оказывается, эти годы держала его на привязи письмам. «Создавала себе запасной вариант, не иначе», – думал Александр. Он знал, что у нее был бурный роман на втором курсе планового института с преподавателем. Знал, что делала аборт.

«По-моему, Мишка лезет в петлю. Куда он торопится? Что-то у него будет впереди?»

* * *

– Петро чтой-та не пишет давно, – жаловалась мать вечером за ужином на своего младшего. – Как уехал, так писал каждый месяц. Теперь замолчал в своем Курске. Беды б какой не было, с аэропланами этими связался.

– Катерина, ну что ты городишь? У него авиационное училище, а не летное – какие аэропланы? Он в приборах ковыряется. Хотел летать да приземлился быстро, – возражал отец.

– Все равно, – продолжала Катерина, занятая своими мыслями. – Давно не было письма. – Она присела к столу. – И ты, Шура, только на мои письма отвечаешь, а так: не напишу я, и ты – молчок, – продолжала она.

– Мам, да и писать-то не о чем.

– Это тебе так кажется, а мы здесь не знаем, что у вас там. Всякое может быть.

– Ладно, мам, исправлюсь, – пообещал Александр и сам искренне поверил, что будет впредь чаще писать. Уж больно ему не хотелось видеть мать печальной.

После того, как брат Петро уехал из дома, стало меньше в нем смеха. Петро всегда что-нибудь да «выкусывал» – с ним не соскучишься. Александр и Петро уж больно разные. У Александра нет того беззаботного озорства, которое сидит в младшем сыне Катерины. Ковальскому иногда казалось: мать грустит еще и от того, что он такой вот «через чур» серьезный, не такой, как брат его Петька.

Он уезжал в город вечерним рейсом в субботу; поездка к Анне в Пензу не получилась. Он ее себе наметил, но на военной кафедре что-то изменилось, и в понедельник все ребята их потока отправлялись на сборы. Надо было в восемь часов быть у здания военной кафедры.

– Кто опоздает, тот, как дезертир, будет строго наказан, – так было объявлено майором Федорчуком. А Федорчук слов на ветер не бросал.

Ковальский очень жалел, что не успел увидеть Анну. Отчего-то было тревожно. Очевидно, еще и поэтому он всю дорогу так задумчиво смотрел в окно автобуса.

Знать бы ему причину…

В это время Анна тоже думала о них. Теперь в эти дни она думала о Ковальском больше, чем о сыне и дочери. В этом она себе призналась и не устыдилась.

А сегодня утром, собирая детей, боялась потерять сознание. Когда вернулась свекровь, провожавшая сына Анны Сашу в садик, сноха ее все еще сидела в коридоре на стуле, устало положив руки на колени.

Анна не работала уже около двух месяцев. Страшный диагноз и последовавшее затем лечение лишили ее сил. Она понимала, что обречена.

Муж, хотя и прекратил бражничать, но смотрел на нее маленьким хищным зверьком. Он, как ей казалось, нетерпеливо ждал развязки. Но таился и молчал. Чувствовалось, что муж догадывается: она его только терпит, у нее кто-то давно есть. Но кто?

Анна принимала сейчас спокойно его поведение. Не в силах была и не хотела никого винить ни в чем. Со всеми уже мысленно простилась.

Ей хотелось видеть теперь только Сашу… Сашеньку… Нестерпимо!

И она не знала, что с этим делать.

Несколько раз Анна принималась писать письмо. И бросала. Не хватало слов. На бумаге все было не так, как она чувствовала.

Но ей надо было успеть написать. Она дала себе слово сделать это…

Поднявшись со стула, Анна прошла в спальню и легла в кровать.

Руки ее дрожали, на глазах были слезы. Она лежала на кровати вверх лицом. Закрыв глаза, пыталась на время забыться. Надо было набраться сил для письма…

Весь смысл ее угасающей жизни свелся теперь к одному этому письму…

Глава девятнадцатая

Самое яркое событие на четвертом курсе для многих из потока химиков-технологов – это, конечно, военные сборы.

В первый же день прибывших повели на инструктаж. Капитан медицинской службы изъяснялся незамысловато, но иронично.

– Считайте, господа будущие офицеры, что, прибыв на нашу военную базу, вы попали по меньшей мере в один из курортных городов России. Может, даже в Сочи, хотя и преодолели всего две сотни километров.

– Это же превосходно! Но верится с трудом. Полдня прошло – мы и не заметили прелестей, – рослый парень с инженерно-технологического факультета пробасил из дальнего ряда скамеек. – Может, мы чего не поняли.

– Поймете, когда придете ко мне с «наградой».

– Обратно не понял? – парень развел крепкие руки и почесал пятерней в густой бороде. Она скрывала все его лицо. Он в ней был, как в засаде. – У нас тут круглые отличники есть, товарища капитан, может, они раскумекают.

Капитан ответил резонно:

– И вы, и отличники раскумекаете, как вы говорите, сполна, когда приголубите небезызвестную заразу в собственных трусах. Самый незатейливый вариант – лобковая вошь.

Публика разом притихла. Шумок пропал. Не на каждой лекции услышишь такую терминологию. Да и ошеломляюще как-то звучало – просто, без обиняков.

А франтоватый капитан, потом стала известна его фамилия – Суходольский, довольный реакцией слушателей, продолжал рисовать эпическую картину действительности:

– Ситуация с сексуальными инфекциями в населенных пунктах, которые окружают нашу базу сравнима, я думаю, разве что с той, которая сложилась после первой и второй мировых войн.

– Ну, товарищ капитан, это вы, наверное, слишком уж – служба такая, да?

Этот парень с инженерно-технологического явно был озабочен предметом разговора больше, чем остальные. Или был посмелее. Верным, как потом оказалось, было первое. Он попал все-таки в число «награжденных», через две недели. А пока? Пока капитан вел менторским тоном свой инструктаж.

– На нашей базе работает около двух сотен женщин в цехах. Контингент самый разный. Большая часть незамужние. Вы представляете, с каким нетерпением они ждут каждый год заезда студентов? – Он выдержал паузу и сам уверенно ответил: – Нет. Не представляете!

– Нет, не представляем, – согласился кто-то из сидевших в углу около дальнего окна. – А то бы…

– Товарищ капитан, да нам таких и задач не ставили, – подключился Рамазанов. – Мы не готовы! – Он сокрушенно, сверкнув озорно глазами, начал покачивать головой. И прежде, чем инструктор заговорил, Рамазанов обронил уныло: – Нас семьдесят, а их двести. Это явный перевес противника. Мы не устоим. Нет!

Капитана трудно было сбить с толку, он каждый год проводил такие инструктажи. Наслушался всего и насмотрелся, и заранее знал, что говорит он зря. Никто его не послушается. Идет только подогрев. И он, как можно более унылым голосом, исполняя свои служебные обязанности, продолжал:

– К сожалению, глупое и романтичное человечество так и не отучилось ходить «налево». Вы, может быть, не самая худшая часть этого глупого вида популяции. Тем более ваш юный возраст! Надо учесть ряд обстоятельств: треть из этих местных женщин больна венерическими заболеваниями… и не лечится. Прийти к врачу с такой болезнью здесь для них хуже смерти. Дичь. Лучше раздарить. – Он внимательно посмотрел через свои массивные в роговой оправе очки на аудиторию. – Презервативов, конечно, у вас с собой нет?

– Ну, откуда, товарищ капитан? Мы думали, что будут условия, максимально приближенные к боевым, а тут – Сочи, курорт, – Рамазанов дурашливо смотрел на капитана.

– Отставить, – вяло сказал тот, не глядя даже на говорившего.

Это не устроило Рамазанова, и он добавил:

– Хотя, если хорошенько пошарить, вон Ваня Кутепов, он запасливый, может, где и завалялся у него в ботинке.

Он бесцеремонно указал смешно шевелящимся указательным пальцем на Кутепова. Раздался смех. Многие знали застенчивость Кутепова и его робость в отношениях с представительницами женской половины человечества.

– Нет презервативов, – констатировал капитан. – И тут их нет в радиусе километров двести. Делаем выводы! – призывно повысил он голос.

– Ну, влипли, ну, влипли, – раздалось в рядах. – Необученные!

– И не годные к строевой, – добавил кто-то в рядах.

– Еще раз отставить! И слушать дальше, – не оценил шутку капитан.

– Нам надо знать конкретно, что делать? – очень серьезно, очевидно, проникнувшись важностью темы, спросил парень в бороде.

– До того? Или после? – неожиданно изменил голос и с деланной учтивостью спросил капитан.

– И «до», и «после», – уточнил «борода». – Так сказать, план действий. Он ведь и на «гражданке» пригодится.

– Уже приготовились лечиться?

«Борода» не ответил.

– Если «до того», то надо применять правило «гильотины». Не слышали? – Все молчали. – Это правило звучит так: лучшее средство от перхоти – гильотина.

– Ничего не понял, – первым признался Рамазанов. – Отрубить, что ли, мне его, этого… под топор? Слишком радикально, – заключил он задумчиво. И вполне, казалось, интеллигентно.

Публика молчала. Очевидно, она готова была тоже возмутиться. Похоже…

– Зачем же? – тем тоном, которым говорят с не очень смышлеными людьми, обронил поучительно капитан. – Имеется в виду вообще не иметь половой связи. А если иметь, то только со знакомыми, меньше опасности.

– Знакомые не болеют? – удивился долговязый парень у окна.

– А «после»? – кто-то не выдержал из задних рядов.

И «борода» добавил:

– И как узнать, что «наградили»?

– Господа офицеры! – кисло улыбнулся Суходольский и бледное и аскетическое лицо его, отчего-то слегка зарумянилось. Казалось, в нем шел независимо от темы, от присутствующих и от места действия свой диалог с кем-то еще другим. Не с этими переполненными здоровьем и молодостью ребятами. – Вы комкаете наш разговор, я был намерен вам доложить на вашу же пользу все системно. Ведь это азбука вообще для нормального мужчины. Без всякой пудры. Никто и нигде вам об этом не скажет так обнажено. Армия многому учит. – Он помолчал. Потом, глядя поверх голов, продолжал: – Через три-пять дней после заражения, но иногда бывает запаздывание на две-три недели, появляется желто-зеленоватое выделение и ощущение жжения. Если это случилось, можете себя поздравить с «наградой» – это гонорея. Обычно она обнаруживается утром. Здесь она получила свое название: «с добрым утром». Остряки были у нас и до вас. Некоторые уезжали весьма озабоченные. Шутили. Больше «до того».

Ласковое и неожиданное название «с добрым утром» аудитория отметила общим смехом.

Когда шли в казарму, Рамазанов делился опытом:

– Такие пакостные заразы, как хламидиоз, герпес, даже сифилис, могут передаваться и через поцелуй. И через общее полотенце, общую кружку. Так что это, как рулетка…

– Откуда такие познания? – не удержался Ковальский.

– Да у меня старший брат на Венцека работает в венерологическом, медик. Наслушался.

Ковальский вспомнил про несостоявшуюся драку, тогда в свой приезд в город у здания этого самого диспансера, невольно рассмеялся.

– Ты что, не веришь?

– Да нет, я так, о своем вспомнил.

– Что уже носил «награду»?

– Да иди ты к лешему! Уже надоело.

– Я заметил, ты и в аудитории нос воротил.

– Уж больно как-то откровенно смакует пакости. Непривычно.

– Чудак, это ж необходимо. А как прошибить этих наших жеребцов?

Издержки есть. Но не будь слишком чистюлей – здесь в казарме иначе нельзя. У меня опыт есть. Грубее – доходчивее. А ты предпочитаешь не слышать и не знать о таких вещах.

– Может, быть лучше бы не знать, – неуверенно отозвался Ковальский.

– Ба, посмотрите на него! Да тогда ты такой же как местные девицы – туземец да и только!

Шагавший рядом Ваня Кутепов подал голос:

– Я все понял. Только вот одно слово. Ну, это, непонятное совсем…

– Какое слово? – насторожился эстет Иннокентий.

– Ну, похожее на этот, на бюстгальтер, – объяснил простодушный Кутепов.

– Адюльтер, что ли? – спросил Иннокентий и гоготнул в удовольствие.

– Ну да, – согласился покладисто Кутепов. – Вроде того. – Он не понял, почему все, кто слышал их диалог, разразились хохотом. – Дураки, – на всякий случай отреагировал Ваня. – На вас и обжаться нельзя.

Маленький диалог Кутепова и Иннокентия имел продолжение в событии, которое произошло через день. И которое напрочь выветрило из молодых голов будущих, потенциальных, скажем так, офицеров фамилию «Кутепов» и закрепило за ним простенькую, но емкую кличку «Штаны».

Тот капитан с истовым лицом был прав: студентов здесь ждали.

Танцплощадка, оборудованная столь романтично в гуще зеленой рощицы, прямо на пеньках выпиленных берез, призывно зазвучала в первый же вечер. И совсем недалеко, и на территории базы. Это вдохновляло. Те, кто побывали там, рассказывали: девчата здесь красивее, чем в Самаре. Парней местных – раз и обчелся. А тот капитан, который делал инструктаж, наверное, вывихнутый какой-то. Наговорил с три короба, фантазер местный!

Пятачок среди берез, освещенный развешанными гирляндами лампочек на деревьях манил, как на новогодний бал.

Но была одна маленькая сложность: в 22.45 каждый вечер старшина обязан был строить все семь десятков молодых «ореликов» в казарме для переклички строго по списку в присутствии старших офицеров. Вечерняя поверка. Она была, как кость в горле. Отсутствующего ждало строгое, но справедливое наказание.

Как совместить перекличку в 22.45 и окончание танцев в 23.00? А ведь танцы – прелюдия, основное-то после них!

Военная смекалка давала несколько возможных решений. Одно из них было опробовано с первого вечера. Проще простого. Надо было, если ты знал, что не придешь в срок, попросить кого-нибудь выкрикнуть, когда назовут твою фамилию, одну только буковку: «Я!» Это был прием номер один.

Но этот простой способ требовал четкости исполнения, отсутствие ее в первый же вечер и подвело. Когда прозвучало: «Сидоренко», – откликнулись сразу двое. Перестарались ребята. Офицер четко знал, что по списку должен быть один Сидоренко, а «раз два, значит: ни одного нет».

Второй прием был понадежней первого. Надо было успеть явиться с танцев к перекличке, отметиться и суметь улизнуть назад.

В тот злополучный вечер по команде старшины строились почему-то особенно вяло, не торопясь. Левое крыло шеренги вдруг колыхнулось головами к окну. Ковальский тоже обернулся и увидел большую тень за окном. Тень за мутными стеклами махала руками.

– Давай, давай, офицеров еще нет, успеешь, – зашумели голоса.

Было понятно, что кто-то торопится отметиться на перекличке. Вариант номер два в действии.

Непонятное произошло через секунды. Метнувшаяся вдоль стены ко входу в казарму тень вдруг пропала. Потом откуда-то издалека разнесся дикий, утробный зов:

– А… а… а…

Первое, что пришло в головы: возвращающегося подкараулили местные (так уже было) и крепко ему наподдали. О, как высоко чувство отзывчивости и готовности прийти на помощь! Особенно когда «наших бьют». И когда «наших» много.

Стремительной волной ринулись «наши» в узкий проход на улицу, увлекая за собой из коридора направляющееся в казарму свое военное начальство. А начальство в этот день было самое высокое: заведующий кафедрой щеголеватый полковник Скворцов и грузный, вальяжный командир базы полковник Подосинкин.

Ковальский оказался не самым проворным. Когда он очутился на улице, действие (его можно было считать вполне боевым) разворачивалось прямо за углом казармы. Толпа плотным кольцом окружила яму. Яма оказалась выгребной, полностью заполненной тем, что бывает в туалетах. Доски в месте пролома быстро растащили по сторонам. На удивление многих, в яме оказался ни кто иной, а Ванечка Кутепов. Открывшиеся амурные возможности на военной базе только подогрели его. И никакие предостережения капитана медслужбы не могли охладить его взбудораженных желаний. Он, очевидно, разом решил покончить, одним махом, и со своей невинностью, тяготившей его давно, и неопытностью. Поставил себе, так сказать, боевую задачу. Исходя из оперативной обстановки. Риск – благородное дело.

Иван держался стойко. Однокурсники имели возможность видеть, что один из лучших футболистов факультета еще и пловец. Размеры бывшего общественного туалета давали ему возможность показать это.

Командовали операцией Кутепова, конечно же, высшие чины. А куда им было деваться? Экстремальные условия!

Кто-то проворно раздобыл где-то с большую жердину. Ее подали терпящему бедствие. Все это делалось сосредоточенно и с какой-то прямо-таки военной слаженностью и серьезностью.

Натуженную обстановку разрядил сам Иван. Когда его, сосиской болтающегося на жердине, вытащили из ямы, он весь слипшийся и дрожащий, то ли от холода, то ли от возбуждения, очевидно, крепко помня свою цель: вернуться к танцплощадке, рванул первого попавшегося за рукав:

– Послушай, запасные штаны есть? Меня же девка ждет!

Рукав, за который Иван, не глядя, схватился был частью военного кителя заведующего военной кафедрой полковника Скворцова.

– Крепко же тебя, голубчик, заклинило, – проговорил удивленно, совсем не растерявшись, полковник. И сначала дернулись его франтоватые усы, а потом, ощерив смешно рот, он басовито хохотнул. Видать, еще не такое видал.

Это послужило как бы сигналом. Хохот веером, прошелся вокруг ямы. Одни, поджав животы пошли к стене. Другие, не надеясь, что дойдут до нее, сели тут же…

Перекличку в тот вечер больше делать не пытались. А Иван Кутепов, то есть теперь Ваня «Штаны», стал чем-то вроде большого сына маленького полка – самой популярной на всю базу личностью.

А на следующую вечернюю поверку пришел замполит части Барский и зычно объявил:

– Нужно срочно поднять идейный уровень. Нужна стенная газета.

Без нее нельзя. На двух ватманских листах два раз в неделю. Без проволочек. Вы студенты народ, того, неглупый. Таков приказ! Понятно объясняю?

Все молчали. Только во втором ряду кто-то согласился:

– Так точно! Неглупый народ студенты.

– Значит, понятно, – подытожил замполит. – А сейчас, – он сделал веселое лицо, – кто может рисовать, писать плакатными перьями, сочинять всякие шутки – три шага вперед!

Рамазанов ткнул локтем Ковальского:

– Выходим!

– Да я же…

– Выходим. Это халява, я чую…

– Что? Нет желающих? – громыхнул подполковник. – Дополняю: кто будет заниматься газетой, а потом у меня есть план окультурить площадь на базе, будет частично освобожден от занятий.

– Раз от занятий, то и от экзаменов, понял? – шептал Инок. – Я пошел.

– Тебе хорошо – у тебя художественное училище.

– Не скулить, – отозвался тот и вышел из строя. За ним последовал и Ковальский.

Когда вышел еще один парень, подполковник довольно подытожил:

– Вот и ладненько. Троих, как Кукрыниксы, пока хватит, а там посмотрим.

* * *

Итак, тройка засела за газету. Сразу оказалось, что лидер среди них Инок. Через два дня творение тройки было вывешено в казарме.

Вот где проявилось умение Инока рисовать. Были здесь и стихи. Их писали совместно Ковальский и Михаил Максимов, так звали третьего члена редколлегии. Михаил оказался веселым парнем. И хотя не умел ни писать, ни рисовать, зато смеялся по любому поводу. Что ни говори – это редкое качество.

Только что сочиненные Ковальским стихи, Михаил тут же пропел под гитару на мотив «В жизни раз бывает восемнадцать лет»:

 
Дождичком замыло
Почтальона след.
Сердце вновь заныло:
Перевода нет.
 

Это исполнение так понравилось подполковнику Барскому, что он тут же предложил провести вечер студенческой песни.

– Втроем и будете петь, ну чем не «Поющие бобры»?!

Он был, оказывается, поклонником известного трио самодеятельной авторской песни из Куйбышевского авиационного института.

Смотрины первого номера газеты прошли успешно. Когда в казарму вошли перед вечерней поверкой подполковник Барский и майор Федорчук, приехавший с проверкой от кафедры, все притихли в строю.

Федорчук молодцевато постоял у ватманских листов, повернулся к подполковнику и громко, чтобы все слышали, похвалил газету.

Подполковник, который тоже впервые видел газету, чем-то был явно озабочен. Он взял под руку майора, и старший по чину что-то начал объяснять майору, кивая то на газету, то на выстроившихся будущих офицеров. И вдруг майор начал громко хохотать.

Облегченно вздохнул разом и весь строй курсантов, переживающих за членов новоявленной редколлегии. Газета называлась весьма невинно, но с учетом местных условий: «С добрым утром!»

А майор Федорчук оказался дипломатом. Уезжая, он посоветовал второму номеру газеты придумать новое название.

– Знаете ли, – говорил он, желая выглядеть серьезным, поводя замысловато пальцем около виска, – надо бы поинтеллектуальнее, но чтобы звучало боевито!

С этого дня Рамако – такой псевдоним взяли себе Рамазанов, Максимов и Ковальский, перестали ходить на «самуху» – самоподготову к экзаменам. Подполковник Барский заверил, что с экзаменами у них все будет в порядке. В столовую теперь Рамако шагали в кедах, тогда как все остальные – в сапогах.

Когда же они взялись воплотить давнишнюю голубую мечту замполита: оформить красочно площадь посередине базы, да так, чтобы были стенды о жизни базы и большая, в пять метров высотой, фигура вождя мирового пролетариата, – их переселили на житье в гостиницу.

Фигуру вождя вырезали из одиннадцатимиллиметровой толщины металлического листа. Чтобы не нарушить покраску, это штучное изделие несли на руках пятнадцать молодцов-пожарников. А дабы пыль не садилась, прежде чем положено, на державный лик вождя, площадь загодя полила пожарная команда.

Всеми этими действиями руководил Инок. А Барский у него был как бы ординарцем. Такова была сила таланта и творческой фантазии художника. Она покоряла. И не одного подполковника. Замполиту очень хотелось много успеть, пока такой талантище, как Инок, на сборах. И он старался. Брюки трещали в шагу. Совсем замотался.

Иногда Инок, явно жалея его, говорил, вращая диковато своими круглыми навыкате белками:

– Товарищ подполковник, можно обратиться?

– Конечно, – отвечал тот.

– Извините, у вас ширинка, пардон, расстегнута.

– Опять? – спохватывался не в первый раз тот. И прямо на площади исправлял оплошность.

Инок с серьезным видом осматривался окрест. В его голове роились идеи.

Порой от причуд Инока у Ковальского начинал болеть живот. Они с Максимовым часто уходили в кусты отсмеяться. А Инок был суров, как Мефистофель.

Вскоре к нему приехала жена Ольга. Барский выделил супругам отдельный номер в гостинице. И строил новые планы. Он начал поговаривать, чтобы ребята остались после сборов еще на пару недель поработать. Рамазанов не торопился соглашаться. Он знал себе цену в таких делах.