Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

Муж, Михаил Матвеевич, работавший в Министерстве легкой промышленности на весьма высоком посту, так и не привык к ее бесконечным длительным командировкам. Повязанная своими директорскими обязанностями, она редко бывала в семье. Ни таланта, ни времени обустроить свою личную жизнь, домашний быт, увы, – это она теперь понимала – у нее никогда не было. Муж ее уже давно проживал отдельно от семьи. Дочка Майя не была похожа на мать. Она не понимала партийного фанатизма матери, ее преданности порученному ей делу.

Со смешанным чувством, смотрела Анна Сергеевна, когда приезжала в Москву, на внука и внучку. «Ох, ребятушки мои, какими же вы будете, неужто равнодушными, как многие сейчас… не может быть, ведь в вас же кровь моя, казацкая…»

…Вспоминалось детство. Их бедняцкая крестьянская семья еще как-то перебивалась в станице Урюпинской Хоперского округа Донской области, пока не утонул отец. Ей тогда не было и года. Мать вспомнилась. Вечная труженица, она скончалась в 1936 году. Многое мелькнуло перед глазами. «Да, сладкого было в детстве мало».

Но вот какое дело, все нелегкие перипетии ее детства и юности не подавили, а, наоборот, укрепили в ней твердость и решительность. Этим она отличалась везде, где бы не работала. А испугать ее решительно было нечем. Еще в тридцать седьмом году, когда Федотова была директором одного из московских заводов, у нее арестовали четырнадцать руководящих работников. Очевидно, им грозила гибель, предприятие же захромало. Федотовой удалось попасть к Сталину на прием. Тогда арестованных не освободили, но они продолжали работать под охраной. Жизни людей были сохранены.

В нефтехимии, которая только зарождалась, такие случаи были не редки.

Будущие авторы единственного тогда в мире кумольного способа получения фенола-ацетона Р. Удрис, Б. Кружалов, П. Сергеев были арестованы и несколько лет провели на нарах. В заключении, в «шарашке», они и разработали этот процесс. Теперь он заработал на заводе у Федотовой в многотоннажном варианте.

«Откуда у этого человека столько энергии и уверенности?» – часто думала Анна Федотова, наблюдая за своим главным инженером Валушко Иваном Андреевичем, забывая, очевидно, о своем характере. Отчасти удивлялась она неосознанно по той простой причине, что знала: Валушко около двадцати лет провел в ГУЛАГе, а ей повезло. Ее не тронули.

На заводской площадке под Куйбышевым Валушко появился в октябре 1956 года. Плотный, подвижный, среднего роста, он говорил с украинским акцентом, жестикулируя. Украинец Валушко вырос в Донбассе, в семье шахтера. После школы поступил в институт в Харькове, но вскоре понадобились кадры для промышленности синтетического каучука. Он – из рабочих, тогда это было очень важно, и его пригласили на переподготовку в Ленинград. А дальше – совсем просто. По направлению приехал работать на Ярославский завод синтетического каучука. Рос как специалист быстро. Ему не было и тридцати, когда стал главным инженером. Предшественника его обвинили как врага народа виновным во всех заводских авариях. Он успел поработать всего около трех месяцев. «За сколько и когда втянул тебя во вредительство твой бывший начальник – главный инженер», – таков был первый вопрос следователя. Так оказался Валушко на Колыме. Два года махал как каторжный обушком, но выжил. Когда началась война, его направили на завод, назначили начальником технического отдела. У него работали лучшие специалисты страны, но гордости этот факт не приносил. После войны расконвоировали, он женился. А уже после XX съезда КПСС его подчиненные, работавшие теперь на высоких постах в нефтехимии потребовали пересмотра дела. Так Валушко реабилитировали. Он прилетел самолетом в Москву. И выбрал строящийся в Новокуйбышевске завод. Интеллигентный и деликатный, имеющий огромные знания, он дополнял этими качествами Федотову как руководителя.

«Конечно же, директором можно и надо бы ставить Ивана Андреевича Валушко, но его уже нет на заводе, – рассуждала мысленно Анна Сергеевна. – Да, Зинин. Михаил Васильевич должен стать директором, ведь он начальник главного цеха на заводе, а главным инженером – Смирнова Антонина Андреевна, работающая начальником цеха. Да, да, – обрадовалась она своей находке – теперешний главный, Зорислав Николаевич Поляков, не удержится, уйдет в науку, а вот Смирнова – и светлый ум, и волевые качества. И тонкая душевная настроенность. Все есть для специалиста нового времени. Мы-то были и есть погрубее».

Приняв окончательное решение, она невольно успокоилась. Завод был для нее как ребенок и передать его надо было в надежные руки.

Да, ей довелось учиться когда-то, в 1932 году, вместе с Н. С. Хрущевым в Промышленной Академии. Она училась на химическом факультете. Он тогда еще был секретарем парторганизации. Учились там и жены Сталина, Молотова, с которым она хорошо была знакома. Федотова окончила Академию в 1937 году, когда развернувшийся в стране террор выкашивал и укладывал не на земельку, а глубже порой самых лучших. Стране нужны были новые люди, нужны были руководящие кадры. Она была назначена сразу на две должности: директором завода «Пластик» и руководителем Московского научно-исследовательского института резиновой промышленности. Так Федотова, начиная с 1925 года, проработала в Москве на руководящих должностях до самого 20 февраля 1950 года, до своего пятидесятилетия, когда была назначена директором строящегося в Новокуйбышевске завода синтетического спирта.

…Если бы сейчас Александр Ковальский вернулся и вошел в кабинет, он, скорее всего, не узнал бы ее. Воспоминания размягчили Федотову. За столом спокойно сидела раздумчивая седеющая женщина с серыми усталыми глазами. Одетая в привычный свой серый костюм, с зачесанными назад волосами, собранными в косу…

И сейчас она вовсе не была похожа на директора первого в Среднем Поволжье завода нефтехимии. Скорее всего, ее можно было принять за учительницу или врача. Но это была она – Анна Сергеевна Федотова, ставшая легендой в нефтехимической отрасли страны.

Знать бы Александру, как сложится его судьба через пять-семь лет, он, с его дотошностью, на многое бы посмотрел по-иному на заводе, но откуда ж он мог предположить, что будет работать на нем, и не малое количество лет. Знать бы ему наперед. А, может, и хорошо, что не знал. Так жить интереснее.

…Раздался звонок «вертушки». Анна Сергеевна, слегка усмехнувшись, подняла трубку. Когда вернула трубку на аппарат, закончив короткий разговор, провела зачем-то в задумчивости ладонью правой руки по столу, словно раздвигая кипы залежалых бумаг, и вновь улыбка пробежала по ее лицу. Ее приглашали к заведующему промышленным отделом.

– Раз приглашают – поедем, – произнесла Анна Сергеевна. – Мы люди дисциплинированные.

…Под открытым небом Средней Волги раскручивался маховик химизации земель волжского Левобережья, и Анна Сергеевна Федотова была одним из тех «винтиков» огромной российской индустриализации, которые давали изначально движение этой огромной машине.

…Утевские ехали назад весело. Обнаружилось, что химичка Валентина Сергеевна знает очень много песен. И русских народных, и студенческих. Пели почти всю дорогу, а, подъезжая уже к Бариновке, Сашка и Лашманкин Мишка вдвоем запели, осмелев, «Там вдали за рекой…»; остальные вполголоса подпевали, не мешая им. И всем очень понравилось.

На обратном пути Ковальский сидел в автобусе с Олечкой Козыревой. В темноте Олечка два раза «со значением» пожала Ковальскому руку. И хотя он уже догадывался, что Олечке по природе досталось коварное и сильное оружие – кокетство, но удивлялся: откуда у нее это, ведь она же еще совсем девчонка. А порой, с такими ее поступками, казалось, что она знает и умеет страшно многое. Будто – опытная, как Элен Курагина из «Войны и мира».

Раньше он даже не делал попыток ухаживать за ней, но постоянно попадал в ее ловушки, выстроенные, то из слов, то из нечаянных прикосновений и взгляда темных красивых и умных глаз; в таких случаях летел куда-то в пропасть. А она то легонько приближала его к себе, то отталкивала. Он догадывался, что это может быть просто ее игра. А вдруг нет? То при встрече в клубном коридоре, одними глазами говорила, что будет не против его откровенных ухаживаний и пусть знают об этом все, то он слышал: «Как ты на меня смотришь, увидят же!» – и убегала. Оставляя за собой право вроде бы на что-то, а на что он и сам не знал. Олечка Козырева будто владела каким-то мощным оружием воздействия. После таких встреч он чувствовал, что его будто ведут в какой-то капкан и он сам, совсем порой не сопротивляясь, а наоборот, готовенький быть одураченным, пусть, но верящий: «А вдруг она действительно во мне что-то видит такое… что я сам не могу знать. И с нами может произойти то, чего мы оба не можем предположить… но нам это суждено».

В неопытной душе его не было места лукавству и хитрости. Ему казалось, что их и не должно быть. Но когда чувствовал игру Олечки с ним, да еще такую тонкую, ее лукавство и томительные недомолвки, начинали его завораживать. Игра эта манила своим таинством и открывающимися смутными возможностями. Он уже давно обнаружил, что влюбчив и очень, и относил это к своим недостаткам. И старался этого никому не показывать.

10

В юности всегда найдутся две-три молодки, которым без тебя – тоска, да и все тут – жизни нет. Не миновало это и Ковальского. Но он был не готов к этому.

Александр чувствовал, что приходит время, когда он оказывается в перекрестье девичьего внимания. Он видел, как Мишка Лашманкин, который был всего на год старше его, совершает «подвиги» на любовном фронте. А сам не торопился. Достаточно было решиться сделать всего лишь небольшое движение… чуть притвориться… порой и этого не требовалось, чтобы встать в один ряд с теми, кто хвастался своими победами.

То, что они первые одиннадцатикласники, то есть как бы по обычным меркам уже и не школьники, к чему-то уже вроде бы обязывало…

– Один раз только и всего, а потом стесняться не будешь, – поучал шустрый Лашманкин. И даже как-то при этом застенчиво улыбался. Но потом, не выдержав роль, начинал ржать как молоденький жеребчик.

Олечька Козырева, с тех пор как они вместе ездили в Новокуйбышевск на завод, периодически напоминала о себе. Она кончала вечерний десятый класс и готовилась в плановый институт. Работала в поселке Ветлянка в какой-то гаражной бухгалтерии.

И хотя они и не учились вместе, так получалось, что они часто попадали на одни мероприятия, где не общаться было просто невозможно.

В мае на одной вечеринке она напилась. Как-то так все решили, что Ковальский должен отвести Олечку домой. Он согласился, тем более, она висла на нем и, икая, согласно кивала головой. Он еле довел ее…

Когда присели на лавочку около дома, она вначале уронила голову ему на плечо, потом что-то невнятное сказав, выпрямилась и, задрав голову к небу, с закрытыми глазами продолжала сидеть. Ковальский терпеливо ждал, когда ей станет лучше.

Резко повернувшись, он взглянул на нее и… встретился с совершенно трезвым взглядом открытого ее левого, косящего на него, глаза.

Оказывается, она была трезвой! Она притворялась, провоцировала его.

Александр засмеялся. Он был изумлен ее выходкой и выдержкой в своих проделках, но дал ей тогда доиграть роль до конца.

Покачивающуюся, подтолкнул ее в калитку, помог подняться на крыльцо, держа ее обеими руками за талию и испытывая при этом невольное волнение.

…Еще в десятом классе он по очереди влюблялся едва ли не в каждую из одноклассниц. А было их шестеро. Влюбляясь, внешне он никаких признаков своего «великого» чувства не выказывал. Все было внутри его. Но проходил месяц, второй и он разочаровывался в своей привязанности. Через некоторое время все повторялось…

В конце концов он решил, что в Утевке нет той, в которую он мог бы влюбиться по-настоящему. Приняв это, он успокоился, поверил: его женщина его ждет. Откуда это у него взялось, он не понимал, но твердо знал: настоящая его женщина у него уже есть. Они обязательно встретятся. Они встретятся, когда будут готовы к этому. Тогда и узнают друг друга.

А то, что и случится у него до того, до нее, это не в счет, это как бы черновой вариант личной интимной жизни.

* * *

…Яблоневый сад в степи сажали дружно.

Директор школы появлялся часто среди работающих. Худой, высокий, в соломенной шляпе и всегда веселый, он выделялся, как подсолнух среди картофельного поля.

Он, оказывается, ловок был в работе этот учитель-очкарик. Школьники это сразу определили. И потом он много говорил неожиданно смешного.

И бригадир Аксюта Васяева была под стать ему – в карман за словом не лезла.

– Я тебя, Аксюта, взял бы в школу завхозом, больно ты ловкая какая, – восхищенно говорил директор, не ожидая подвоха.

– Я б не пошла.

– Почему так?

– Больно парней много у вас там симпатичных – дисциплину б расшатала.

– Не надорвалась бы? – спрашивал он невинным тоном.

Закладка сада велась не первый сезон. Большая часть яблонь была уже посажена. И прошлой весной, и сейчас, осенью, три класса: девятый, десятый и одиннадцатый трудились наравне со взрослыми.

Взрослые и дети Утевки, Покровки и Красной Самарки с удовольствием работали в питомнике. По первому разряду платили 9 рублей 83 копейки, а за третий и четвертый разряды 14 рублей и 16 рублей за норму. Таких денег нигде в округе не платили. И был заведен порядок: на второй день утром на видном месте вывешивались ведомости, где было видно, кто сколько заработал.

Уже после первой весенней посадки ребята так хорошо заработали, что в школе появилась штанга для кружка тяжелоатлетов и теннисный стол. Все впервые, к общей радости.

Аксюта оказалась властной начальницей. И толковой. Все у нее было по распорядку. Всем она успевала разъяснить, что и как. А что ей оставалось делать при бестолковом-то муже… Аксюта Васяева все время при посадке была на виду. Ее кумачовый платок мелькал то там, то здесь.

– Веселей, друзья-комсомольцы! Представьте, что мы строим коммунизм и каждая яблонька в нем – кирпичик большого здания.

И комсомольцы старались. Даже дед Проняй, совсем старый, возивший в бочке воду для работающих, и тот пыхтел – тоже строил будущее. Ему Аксюта нравилась давно. Он старался с ней при любой возможности заговорить.

Сажали и верили: будет огромный сад. Без веры нельзя. И дед Проняй верил. Только один раз он засомневался малость, в короткий перерыв, пока подвозили саженцы:

– Ветрищи поднимутся, степь гольная. Ломать ведь будет все. Разгуляй-поле.

– Ты, дед, не гундось, – уверенно сказала бригадир Аксюта, – ты уже отработанный матерьял – еще при капитализме родился, а туда же.

Даже директор Михаил Дмитриевич не ожидал от нее такой прыткости.

Он закашлялся и чуть не обжегся папиросой, но не засмеялся, как и Проняй.

Засмеялись все остальные. И Аксюта вместе со всеми.

Проняй посмотрел на нее вяло и махнул, было, неопределенно рукой, чуть не выронив незажженную папироску, которую он только что «стрельнул» у директора. Помолчал. Но, поправив не торопясь папироску между пальцами левой рукой, он все же решился выправить за одно и свою пошатнувшуюся репутацию:

– Отработанный матерьял, говоришь? А сама боишься со мной ехать за водой. Не спроста чать…

Он усмехнулся незлобиво и прислонился к своей бочке на дрожках, расслабившись. Старик не ожидал ответного удара, решив, что дело он свое сделал: поставил Аксюту на место – знай наших.

– Дак не тебя же боюсь, а твоего рысака, – быстро нашлась Васяева.

– Чевой-то так? – вежливо спросил Проняй.

– Разнесет: куда какие моталыжки полетят и все остальные части.

Не срамись, дедуля! У тя чертежи какие есть? – деловито, сделав строгое лицо, спросила Аксюта.

– Какие такие чертежи? – не понял дед.

Ребята затаились в молчании, уже смекнув, в чем дело, а Аксюта вполне поучительным тоном продолжила:

– Вот, видишь, дед, не охватываешь ты всю сложность момента. Нас потом без чертежей собирать как будут? И перепутать запросто могут. А зачем мне, к примеру, твои износившиеся части, а?

Никто не ожидал такого ответа.

– Во шельма, вот окаянная, – забуркал удивленно дед Проняй.

Но его не было слышно: взрыв хохота опередил старика.

Александр удивленно смотрел на Аксюту. А она, как ни в чем не бывало, вальяжно поправляла крепкими слегка полноватыми загорелыми руками свою красную косынку. И смотрела голубыми большими глазами сразу на всех не мигая. Яркие губы ее едва шевелились в улыбке.

– Вот мастерица, девка, обшиновала старого, нечего лезть! – восхищался шумно водитель автобуса Виктор, крепкий коренастый парень.

Проняй посмотрел на него, на директора школы и усмехнулся себе в усы. Он подумал и оценил ее выходку по-своему: «Все вы тут мастера голой задницей гвозди дергать». Подумать-подумал, но не сказал. Он стеснялся говорить такое вслух при учителях и учениках. «Это ж никуда не годиться. Поживите с мое. Аксюте что? Она от молодого задора. А мне с чего?»

Не знал из них, смеющихся, никто, что когда-то в поселке Лебяжьем без его разудалых песенок-частушек не обходилась ни одна вечерка. Что весельчак Пронька был в таких делах заводилой. И у девок – всегда на примете. А когда перебрался в Утевку и женился – и тут были молодки, которые его высматривали. Похлеще Аксюты. Ревновала его Спиридоновна жуть как, а все сходило с рук. Такой шустрый был и веселый. И не хвастался, а про себя гордился, что знает женскую породу.

«Вишь она какая, – щурясь на Аксюту, обстоятельно кумекал про себя дед, – как кобыла. Все становится задом – норовит лягнуть. И мужичка-то нет у нас ей вровень».

Он задумался, наконец раскурив папиросу и, скользнув локтем по мокрой бочке, чуть было не упал, но вовремя ухватился рукой и устоял. Надо было держать свой фасон любым макаром.

Проняй всегда хотел иметь много детей, но Бог дал одного. Синенького такого сначала, лет до семи, сына. Назвали его красиво, всем на удивление – Аркадий. И вот штука какая: из него, как говорил сам Проняй, «случилась большая даже шишка» – главный инженер огромного авиационного завода. У Проняя чуть не у самого первого появился в избе телевизор. Сын подарил. Этим Проняй про себя очень гордился. И старался поведением своим соответствовать удачливому сыну.

Проняй для Ковальского был свой – он доводился дальним родственникам Головачевым.

…Александру нравилась четкая организация работ в питомнике. Многое было не как в колхозе. Оказывается. можно без мата, под шуточки и песни делать тяжелую, но радостную работу. Да и не так тяжела была посадка. Лунки готовили за день до посадки. Для этого был «Беларусь» с буром. Красивые ядреные саженцы привозили перед самой посадкой. Все без суеты, спешки. Стройные «многоточия» пустых лунок встречали ребят с утра, а вечером глаз радовали стройные ряды «антоновки», «аниса», «китайки золотистой ранней», «московской грушовки». Сад рос и ширился. И каждый думал, что когда-нибудь он придет под эти яблони.

– Ребята, а давайте договоримся встретиться здесь лет через двадцать пять, а? – это сказала во время общего перерыва Тамара Заречнова.

– Девочки! Вы все старухами будете уже, – среагировала сходу Аксюта.

– Да, ну, что вы, Аксюта, ради бога! Прекрасная идея, ребята! – загорелся директор Михаил Дмитриевич. – Как я не догадался!

Он даже встал, чтобы его все видели.

– Ребята, через двадцать пять лет – в 1986 году встретимся. Понимаете, будет новый город Нефтегорск и наш с вами сад. Прекрасно, а?

– Ура! – закричал Сашка Чапайкин. – Кто за встречу? Поднимите руки! – Он оглядел присутствующих. – Ковальский, руку поднимаем без помидор. – Повернувшись к директору, доложил: – Единогласно.

– Ребята, это превосходно, – Михаил Дмитриевич говорил негромко, мягким голосом, – не каждому это дано: заложить сад в юности, да потом в зрелом возрасте вернуться в него. Ведь ясное дело: большая половина из вас уедет из своих сел, вы молодые. А память? Вот она!

– А я еще придумала, – как-то даже виновато сказала Тамара Заречнова. – Можно в дополнение?

– Давай, – разрешил, опередив директора Чапайкин.

– Надо еще встретиться здесь, в саду, осенью 2000 года.

– Какого? – удивилась смуглая и шумная девятиклассница Ниночка Таганина.

– Ну, понимаете, – пояснила Тамара, – рубеж: конец второго тысячелетия и начало третьего – это же исторический момент. Мы с вами шагнем в третье тысячелетие.

Воцарилась тишина. Видимо было, что тысячелетия как-то придавили присутствующих, никто такого не ожидал, тем более от Тамары.

– А мы жить тогда будем? – робко решила прояснить ситуацию Маня Останкина, пышногрудая и голенастая девка с большим родимым пятном на левой щеке.

– А куды ж ты денешься, приспичит и будешь жить, – нарушил вязкую тишину водитель «ГАЗ-51», на котором возили саженцы.

Все разом охотно засмеялись.

Было решено собраться и осенью 2000 года. После этого перерыва Ковальский и Тамара Заречная несколько раз во время работы встретились взглядами. У них затеялся разговор глазами с той вечеринки, с которой он провожал Ольгу Козыреву. Тогда Ковальский дважды танцевал с ней.

Глаза у нее были очень спокойные и внимательные. Как у его мамы. Тогда она сказала всего несколько слов. Но ему почему-то казалось, что разговаривали они весь вечер. Он постоянно ощущал ее присутствие и между ними будто шел некий неспешный диалог. Ему казалось, что она о нем все знает. Она не пригласила его, когда объявили дамский танец. И он это оценил. Он не хотел, чтобы на них смотрели, когда они вместе. То хрупкое и ломкое, что образовалось между ними, они не желали выставлять напоказ. Она и на посадке яблонь сама не подходила к нему. И он не подходил. У них как будто был заговор. Это его необычно волновало.

Ко многим вопросам, мучившим его, добавился теперь и этот: как быть? Он не знал, что делать и поэтому решил не торопиться.

Она была доверчива, он чувствовал это. И это обезоруживало его, нечего было преодолевать. Он догадывался, что возможно она его себе придумала. Он не такой, каким она его себе видит и, когда это обнаружится, он невольно окажется виноватым. Александр не хотел для себя такой роли, был не готов к этому.

Но он понял: это не Олечька Козырева. Что-то цельное и настоящее встало у него на пути. Такое, с чем нельзя было просто так играть. И он опасался сделать неверный шаг…