Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

…Он поразмыслил и решил пока прекратить всякие попытки разыскать своего польского отца – Станислава Ковальского.

Всю неделю после отъезда матери Александр был сам не свой. Ему не хватало в теперешней жизни того, что было у него до приезда в город. Той жизни не хватало, которая была до института. Что-то оборвалось. И не соединялось…

И как теперь быть, он не знал.

* * *

Курилка в цехе – особое место. Ковальскому нравится бывать в ней. Но неудобно сидеть просто так, без папиросы. Некурящему не с руки вроде быть здесь. Потому-то Александр стал покупать сигареты. Они у него всегда лежат в кармане рабочих брюк. С собой в общежитие он их не берет. Да и в курилке часто забывает про них.

В ночную смену в курилке обычно свет потушен. Можно без курева посидеть, послушать, как травят в темноте. В кромешной тьме одни голоса. И огоньки папирос.

…Ковальский вошел и присел в теплом уголке недалеко от бойлера с горячей водой. Его «нитка» сегодня на ремонте. Можно расслабиться. За ним следом, знакомо покряхтывая, вошел сержант пожарной службы.

– Опять впотьмах сидите, энергию экономите!

– Кузьмич, не надо – не включай, – хрипловатый голос прозвучал из дальнего угла. – Дай спокойно посидеть.

– Ну-ну, – неопределенно отозвался Кузьмич и присел прямо против Ковальского, – придет «Бугор», сметет вас всех с насеста.

Наступила пауза, и незнакомый голос попросил:

– Ты бы рассказал что-нибудь, Кузьмич, новенького нам про пожарную вашу жизнь, больно в прошлый раз забавно было.

– Где ж я вам кажный раз веселых историй наберу. Пока еще не случилась веселая. – Прикурил, осветив носатое свое лицо с рыжеватыми усами, делающими его хищным и беспокойным. – Заботка вот тут одна у меня есть: разыскиваю одного полячонка.

При этих словах Ковальский от неожиданности вздрогнул.

– Какого такого полячонка? – спросил Витька Белохвостиков, аппаратчик полимеризации. Его Ковальский давно выделил среди других. Ходил он в нерабочее время непременно в красной рубашке с погончиками. И всегда первый смеется в курилке, когда рассказывают смешное.

– А такого. Землячка моего, с одного села. Он поступил в институт дневной, а их прислали к нам на практику. Брательник из дома написал мне.

«Это ж Матвей Кузьмич, как я не узнал в прошлый раз его, двоюродный брат Синегубого», – догадался Ковальский. Но объявиться не спешил, притушил сигарету.

– Где-та сдеся работает или на нефтеперерабатывающем, с осени прошлого года, да…

– А как он попал из Польши к вам в село-то? – вяло спросил Белохвостиков.

– Да не он, а в свое время отец его.

– Они, поляки, в войну были и наши, и не наши, – веско сказал Саня Березин и сплюнул смачно, громыхнув ботинком по полупустому бойлеру. – Кто только не вертится вокруг русских. Немцы, вот нам поговаривают, всучили старый проект полиэтиленовый. От того и на всю нужную мощность не выйдем никак. В войну положили сколько наших! А теперь еще и на нас зарабатывают… А поляки в семнадцатом веке брали Москву, пировали тогда ясновельможные паны в Кремле. Потом их пригладили в следующем веке, по-моему, и Суворов отличился… – продолжал обнародовать свои познания Березин. – Я вот сейчас гляжу на немцев, которые в цехе работают и руки иногда чешутся. Он мне, фриц этот, шариковую авторучку давал, я не взял. Вишь, диковинка. Ну нет пока у нас таких, но мы же не папуасы.

– А я, когда Мюллер вчера на центрифуге наклонился, хотел свиснуть у него авторучку шариковую трехцветную – она торчала у него из кармана штанов, да передумал, – пожаловался Белохвостиков.

– Че ж ты передумал? – спросил Кузьмич. – Побоялся?

– Да нет, под зад захотелось дать хорошенько, да не решился. Все вот и перепуталось в голове, ногу уже приготовил. А не решился. Нога затекла – опустил.

Курилка огласилась дружным хохотом. Под шумок Ковальский встал и боясь, что его узнают, вышел.

«Олухи, с немцами сравнили, не понимают, что ли? Они догадались, что Кузьмич молотил про меня или нет?»

Александр прошел через коридор в цеховую молочную попить молока и встретился с Владой Чарушиной. В ее цехе не было раздаточного молочного пункта и она бегала к ним.

– Тебя что-то на занятиях не видно? Мы по тебе соскучились, – непринужденно объявила она громко, ни на кого обращая внимания. И остановилась, поймав его за руку.

– Да смены все как-то меняются. То в одну, то в другую переведут.

– Ты уж как-нибудь приходи, – сказала она и усмехнулась сама себе.

Ее пухлые яркие губы, казалось ему, были одни на ее лице. Он вспоминал их теперь часто.

На последней вечеринке в женском общежитии она сама, требовательно взяв его за руку, увлекла в соседнюю пустующую комнату, заваленную одеждой и стала, хмельная, целовать.

Он и тогда, и после не знал, что с этим делать. Особенно теперь, после того, что случилось у них с Анной. Он все полагал, что то была хмельная блажь Влады. Все забудется.

Но она, он видел, не хотела забывать…

Глава девятая

– Послушай, Валентин, как это здорово получилось, что ты оказался на волне большой химии. Это прекрасно! Перспектива! Дух захватывает, – так говорил высокий стройный человек с черными большими глазами.

– А что же так долго не ехал в гости? – улыбнувшись, спросил Самарин, в упор глядя на своего бывшего школьного товарища. – Вы, Зацепины, все, как разлетелись после школы, так и не заманишь в родные места.

– Понимаешь, семейные дела у меня непростые. Москва крутит. Есть еще кое-какие обстоятельства… Москва – не Чапаевск или Новокуйбышевск, – пытался объяснить Зацепин. Он рад был, что все-таки приехал и прямо на завод.

– Ну так переезжай к нам, раз говоришь, что вы, художники, идете в передних рядах борцов за большую химию.

– Так-то оно так, но пока надо быть ближе к столице, пока… а к тебе я буду ездить. Твой полиэтилен – это ж то, что надо сейчас и нам. Правление Союза художников РСФСР вместе с министерством культуры обсуждает вопрос об организации государственного заказа на создание образцов предметов, изделий из современных, новых синтетических материалов. Потом будет проведен республиканский конкурс.

– Специально будете создавать предметы быта? Вы, художники? – усомнился начальник цеха.

– Знаешь, у нас в России около десяти тысяч художников. Надо, чтобы ни одна бытовая вещь не шла в народ без того, чтобы прежде над ней не поработал художник, – пояснил Зацепин.

– Новая кампания? – иронично обронил Самарин.

– Да нет же, нет! – горячо возразил художник. – Не кампания, а план художественной деятельности нашего Союза на многие годы. Это раньше говорили, что прикладников не ценят. Сейчас иное время. Художник-прикладник – незаменимая фигура в промышленности, в оформлении быта.

В кабинет, постучавшись, вошла стройная, в опрятной, ладно сидевшей на ней спецовке молодая женщина:

– Валентин Сафронович, на пятнадцать тридцать намечали собрание в смене. Вы просили напомнить…

– Да-да, я буду, еще час почти в запасе…

Когда женщина вышла, Зацепин воскликнул:

– Какая женщина, а? Лицо какое!

Самарин удивленно и насмешливо посмотрел на приятеля.

– Валь, я о чем? Типаж! – поспешил тот почему-то с пояснением. И продолжил уже спокойно: – Наше правление организует сейчас творческие командировки на предприятия стройки большой химии – вроде вашей. На зональных выставках будут экспонироваться портретные галереи «Люди большой химии». Будут созданы плакаты, эстампы, рисунка на темы жизни и труда героев химической индустрии. Мы в струе!

– В струе? – переспросил Самарин и иронично, в который уже раз усмехнулся: – А моя струя – вон, вытащить и закрепиться на проектной мощности по выпуску полиэтилена. Иначе головы лишат.

– А что? Большие сложности? – тонкие брови художника энергично дернулись.

– Как в любом живом деле есть проблемы, здесь же: новое производство, а технология не отработана.

– А что же немцы?

Самарин ответил не спеша.

– Немцы торопятся и очень, они не сдадут нам цех, как положено…

– Почему? Так может быть?

– Может. Очень много в цехе вращающегося оборудования: газодувки, грануляторы, очистители, расфасовочные машины, насосы, весы. И все немецкое, западных немцев…

– Ну и что? Они же обязаны сдать.

Начальник цеха продолжал, будто не слышал:

– Чтобы все работало безотказно, они меняют быстроизнашивающиеся детали, хотя они еще в хорошем состоянии. Но мы так долго не сможем, у нас валюты на запчасти очень мало. Два года назад на электродвигателе главного привода гранулятора выскочил импортный подшипник. Заменили его по каталогу на отечественный. Но он тут же вышел из строя. А их восемь грануляторов таких… Ну ладно, подшипники уже везут. Морока и с остальным оборудованием. Чертежей на запасные части немцы не дают. Такие, если и есть, то они «слепые». Немцы так хитро внесли погрешности в них, что изготовленные по ним детали непригодны для работы. Мы уже пробовали. Порой среди немцев проскакивают откровенно недружелюбные отношения.

– Даже так! – удивился художник.

– Да, но есть и доброжелательные. Например, Вернер Герман – грамотный специалист, правда, по-русски говорит с трудом. Так вот он считает, что когда немцы уедут, мы года два продержимся, а потом производство развалится.

– Разве такое возможно? Тогда не надо принимать у немцев не достигшее проектной мощности производство. Или я чего-то не понимаю?

– Понимаешь, но не берешь в учет одно обстоятельство.

– Поясни.

– Нам надо, чтобы производство вступило в ряд действующих в намеченный и записанный в самых верхах срок. А им – как можно быстрее уйти с площадки.

– И так будет?

– Скорее всего.

– А как же?.. Потом-то?..

– На завод приезжал Алексей Николаевич Косыгин. Я думаю, скоро дела поправятся. И валюта на запчасти будет, и мы кое-что сейчас уже придумали. Потихонечку начинаем готовить свои чертежи на оборудование. Будем сами делать, нашли на стороне заводы-изготовители.

– Ну, это все притрется, все уляжется, – проговорил уверенно Зацепин. – Кто же позволит, начав такую раскрутку, вдруг затормозить объективный процесс: химизацию целой страны? Прорвемся. После приезда Косыгина сдвиги есть?

– Конечно. Во многом. В том числе и в строительстве жилья. Он распорядился о возведении двух пятиэтажек для тех, кто живет здесь, на территории завода. Дома уже начали строить.

– Вот видишь! – Художник возбужденно прошелся по кабинету. Наткнулся на стул. Кабинет ему был тесен. – Может быть, я не вижу частностей, но я вижу целое! Я вижу цель! Какой всплеск развития, а? Не могу привыкнуть. Как это могло произойти! Не ожидал здесь, в Поволжье!

– Толчок дали решения майского 58-го года Пленума ЦК КПСС, – обстоятельно пояснял Самарин. – Его назвали у нас пленумом по химии. Намечено создание новых районов химической промышленности. Одним из них должна стать наша область. Задумано ввести в строй целый ряд химических и нефтехимических заводов. В том числе в Ставрополе и в Новокуйбышевске. Потом пуск последнего агрегата Волжской ГЭС – это тоже способствовало развитию региона. Ты это должен знать, – Самарин посмотрел на товарища и приветливо улыбнулся.

– Да, конечно, – отвечал Зацепин. – Но я, когда уехал жить к тетке в Москву, перестал быть в курсе. А ты в гуще всего этого оказался.

– Когда ты заходил ко мне, столкнулся у входа с парнем, заметил его? – спросил Самарин.

– Да, я обратил внимания, молоденький такой.

– Ковальский – студент вечернего института, вернее, поступил на дневной, а потом вот направили к нам на завод. Таких теперь сотни. Они, прошедшие первые полтора года практику на заводе и те молодые рабочие, которым открыли дорогу в институт, будут развивать нашу нефтехимию. Все, кого я знаю, удивительно целеустремленные ребята. Многое у Ковальского может получиться. Чувствую, далеко пойдет, если помеха какая-нибудь на пути не встанет. Уже освоил два рабочих места, сейчас готовится сдавать экзамен на третье.

– Послушай, Валентин, – нетерпеливо перебил художник, – ты получил диплом с отличием. Знаю, что тебе было сделано предложение поступить в аспирантуру, а ты отказался, почему? Ты выбрал инженерную работу, считаешь так правильнее?

– Все по тому, что здесь сейчас интереснее. И я не зря перешел с фенола на полиэтилен. Это такое глобальное направление – полиэтиленовые пластмассы. А совмещение науки и практики сейчас очень важно. Кафедра «Технология органического синтеза, синтетического каучука и пластмасс» во главе с профессором, доктором химических наук Дмитрием Николаевичем Андреевским очень хороша. Кстати, это – первая кафедра, открытая на химическом факультете. Но здесь, на заводе, короче путь до практического внедрения.

– Ты же так увлеченно работал в науке, в институте?

– Я и сейчас работаю в науке, на заводе.

– По полиэтилену?

– Нет, занимаюсь проблемой получения стирола. Очень важное направление. Хочу сам внедрить новый процесс. У меня на кафедре Андриевского есть помощники: Александр Рожнов, Светлана Леванова. У них светлые головы.

– По-моему, мне говорили, ты стал одним из первых совмещенников, вроде этого Ковальского.

– Ну, что-то похоже. Неофициально. В 1960 году я, Валентин Кузьмин, Сергей Баранов делали дипломные проекты без отрыва от практики. Мы работали на пуске второй очереди нашего «Синтезспирта». После двух месячной практики решили не возвращаться в институт и не брать положенных пятнадцать недель для выполнения дипломного проекта. В начале эксперимента руководство факультета пошло на этот шаг. Да, мы были первыми в этом деле. – Самарин вышел из-за стола. Провел рукой по рыжей шевелюре, задумался глядя на Зацепина. Сказал с расстановкой: – Работы здесь на всю жизнь, интересной работы! Нефтехимия – промышленность наукоемкая. У меня уже есть кое-какие соображения по одному из процессов. Кажется, может быть, значительная вещь. Освоим окончательно мощности, займусь наукой плотно.

– Послушай, нам по тридцать лет всего! Столько можно сделать! Я известности хочу! Художнику без этого нельзя. – Зацепин поколебался и докончил фразу: – И, конечно, славы хочу – не улыбайся.

– Вот возьми, прочти, – Самарин протянул художнику газету «Волжский комсомолец». Показал пальцем заметку «Наступление на сроки».

Виталий Иванович прочел вслух:

– «Новокуйбышевск – город большой химии. Какие подарки готовят молодые строители приближающемуся Пленуму ЦК КПСС, обратились мы по телефону у секретарю комитета ВЛКСМ треста Владимиру Берлину. «Никогда еще на Всесоюзных ударных стройках нашего города не было такого трудового подъема, как в эти дни. Коллектив СУ-6 дал слово закончить строительные работы на пусковом цехе пищевого спирта не к 20 декабря, как предполагалось, а ко дню открытия партийного пленума. Инициатором соревнования за сокращение сроков строительства на этом объекте выступила комсомольско-молодежная бригада А. Романова».

Когда художник кончил читать, Самарин посоветовал:

– Вот возьми и нарисуй одного из наших первенцев, этого Романова, а может, Ковальского. Хочешь, познакомлю? У него судьба интересная. От поляка в конце войны в Утевке родился. Кто знает, может быть, он своим портретом тебя и прославит. А? Приглядись к нему!.. Там и характер, и мужество просматриваются. Познакомить?

– Конечно, познакомь, – проговорил Зацепин. – Это верно – не газгольдеры и колонны надо рисовать, а людей. Постой, – проговорил он безо всякого перехода, – мы что, скоро будем пить ваш спирт? Из нефти который? Тут написано – «пищевой».

– Вполне возможно. Но здесь торопиться нельзя. Это ж все непонятно как аукнется, – проговорил задумчиво Самарин.

– Я закурю.

– Валяй.

– Ты так и не научился курить? В таких заботах-то?

– Нет, некогда было.

– В Москве есть завод «Полиэтилен», знаешь? – спросил Зацепин.

– Я там был. Хороший завод.

– Да? Так вот, на нем сделали из полиэтилена десятилитровый бочонок для вина. Сверху он расписан под деревянную бочку. Понимаешь, попытка стилизации полиэтилена под изделия из дуба – антихудожественна. Надо идти к глубокому постижению новых материалов, чтобы выявить особую красоту, которая свойственна именно пластическим массам. Именно синтетическим материалам, а не подделываться под них.

– Ты нас, производственников, обвиняешь в том, что мы хотим наделать таких синтетических бочек, наполнить их синтетическим пищевым спиртом и поить народ, да?

– Я понимаю, ты намеренно огрубляешь, но… – Он прошелся по кабинету, поискал взглядом пепельницу. Не найдя ее, остановился и убежденно проговорил: – Пластмассы, синтетика ждут своих поэтов. Таких, которые влюблены в новые материалы, так же, как мастера скульптуры любят мрамор, дерево, гранит, медь, бронзу. Важно для будущего, чтобы в прикладном искусстве появились большие художники. И дело рук человеческих, и сам человек в большой химии – это все интересно настоящему художнику.

Он замолчал. Молчал и Самарин. Им не о чем было спорить. Они оба были обуреваемы жаждой деятельности. И оба хотели понять глубже то, чем каждый занимался.

– Эта женщина, ну, которая заходила… – начал Зацепин.

– Ирина Гражданкина, – подсказал Самарин.

– Наверное, она интересный человек. Как она попала в цех?

– Когда вышло обращение ЦК комсомола к молодым, они вдвоем с подругой Любой снялись с насиженных мест и приехали на стройку.

– Вновь характер! И мужество! Мы, художники, должны принять самое активное участие в пропаганде решений декабрьского Пленума, разъяснять их глубокий смысл и необыкновенную перспективу, которую открывает большая химия перед нашим обществом.

– Ты, Виталий, стал художником и остался комсоргом, – констатировал Самарин.

– Да! – отозвался с готовностью собеседник. – Остался. Но не в этом дело. Дело в том, что искусство не должно быть аполитично. Ведь не зря же партия провозгласила, что коммунизм – это советская власть плюс электрификация и плюс химизация народного хозяйства. Это политически очень верно! Это прогресс! Это прорыв! Наша партия поняла, где передовой рубеж преобразований общества.

Начальник цеха, чуть покачивая головой, сказал, очевидно, больше самому себе:

– Каким ты был, таким ты и остался – казак.

– Художник должен быть идейным, – с ходу завелся Зацепин. – Я не понимаю, почему ты не в партии до сих пор? Тебе же надо расти. А если так – то вне рядов партии… сам понимаешь!

Самарин не торопился с ответом. Ему было здесь все понятно. И он был рад видеть своего друга детства. Рад, что тот много хочет. Он был честолюбив, этот будущий народный художник. И не скрывал этого. Ему хотелось известности. В молодости кто не мечтает быть великим?

– И еще, Сафроныч: Сергей Эйзенштейн считал, что в точке пересечения природы и индустрии лежит искусство. Он это сказал на докладе в Кембриджском университете. Кажется еще в тридцать первом году. Ты понимаешь, в каком времени мы с тобой сейчас живем?! И где мне повезло оказаться? В какой точке пересечения! – Он замолчал, но не надолго. Добавил, как само собой разумеющееся: – Все пропитано по сути идеологией, партийностью. Как, впрочем, и твоя работа начальником цеха. Ты согласен?

– Да, с тобой, как и раньше, трудно спорить. Ты как-то всегда оказываешься прав.

– На моих – пятнадцать десять. Тебя, начальник, ждут на собрание.

– Я сейчас пойду, давай отмечу пропуск. Сегодня уже не увидимся.

Ты когда в белокаменную?

– Через четыре дня. Давай я к тебе послезавтра в четверг приеду вечером в Чапаевск, к матери твоей. Часов в восемь вечера. Как раньше, посидим под яблонями. Идет?

– Идет.

Когда они вышли из кабинета, внизу в красном уголке уже слышен был шум молодых голосов. Дневная смена технологов и механическая служба, очевидно, были уже в сборе.

– А может, к нам на собрание, – неожиданно для себя предложил Самарин. – Так сказать, искусство в массы, а?

– Да ну, что я там, как… Мое дело – не твое. Твое – не мое…

– Ладно, – махнул рукой Самарин. – Увидимся, комсорг.

* * *

Это был первый приезд Александра к Анне в Пензу после их лунной ночи на Самарке. Он долго обдумывал, как организовать их встречу. Оказалось это несложным. Сестра Анны Мария жила одна. Она-то и уступила им на два дня свою комнату. Сама ушла к подруге.

Анна прибегала к нему украдкой несколько раз в эти дни. И этот их заговор, двоих против всех, обжигал его. Он не представлял себе, как он может уехать от нее? Как она может остаться одна, без него?

Анна тонко чувствовала его настроение. Это его поражало. К нему снова явилось чувство тихого светлого восторга и ликования, которое было в их первую ночь на Самарке.

Уже в первый день, когда он едва задумался на минуту, забыв о ней, она спокойно глядя ему в глаза, спросила:

– Саша, ты о чем думаешь?

– Да так, – спохватился он. – Так себе. Не беспокойся.

– Но я вижу. У нас с тобой проблемы?

– Да нет, не у нас. У меня. Трясина какая-то.

– Ты о чем? – спросила она и придвинулась плотнее к нему, прижавшись щекой к его плечу. Кровать в такт скрипнула. – Мария нам счет предъявит, если она рухнет, – весело рассмеялась Анна.

Он думал, что она забудет о своем вопросе, но Анна вновь проговорила:

– О чем ты, Саша?

– Трясина какая-то… – выдохнул вновь Александр.

– Сашенька, мне непонятно.

– В городе я не свой – деревенский. И в России вроде бы не свой – поляк.

Он не спеша рассказал ей о случае в курилке.

– Саша, ну что ты говоришь? Маленький мой. Это же шелуха! Ты слишком восприимчив. Все пройдет.

– Каким образом?

– Надо преодолеть!

– Как?

– Просто. Пройдет годик и ты станешь в городе другим. Вся Россия из деревни вышла. Не ты один такой. А сейчас особенно города, как магниты, тянут к себе молодежь. – Она продолжала лежать, прижавшись щекой к его плечу. – Ты себя русским чувствуешь?

– А кем я себя еще могу чувствовать? Я не видел ничего другого. Я крещен в православной церкви.

– Ну, тогда в чем же дело? Ты слишком чувствителен. Я это знаю. Надо быть чуть позащищеннее.

– Как и чем защищаться? – Он слегка гладил правой свободной рукой ее голову, как ребенку. Она покорно не шевелилась. – Я тогда из курилки потихонечку в темноте вышел и все. Вот моя защита. Не знаю, как себя защитить активно.

– Сказать как?

– Скажи, – он приподнялся слегка и недоверчиво посмотрел на нее.

Она почувствовала это, но не стала реагировать.

– У каждого должна быть своя религия. Пусть твоей религией будет технический прогресс. Я тебе на эту веру благословляю! Но этого мало. Ты должен иметь успехи! В учебе! В работе, в жизни! Ты должен очень многое уметь делать в жизни хорошо! Или лучше, чем хорошо! Это панацея от всего. – Она говорила, а он все доверчивее глядел на нее.

– Ты можешь так много сделать! – Она, спокойно и просветленно глядя на него, продолжала: – Будь уверен в себе. И тогда ты всем докажешь. Но – делами! Докажешь, что ты и деревенский, и городской. Всякий! А что ты русский – само собой видно будет. Русские всегда будут впереди всех!

– Аня! – произнес он полушепотом.

– Да? – с готовностью отозвалась она.

– Ты моя пионервожатая, да? До сих пор?!

Вместо ответа она так крепко (не ожидала сама) схватила его нос двумя своими крепенькими пальцами, что он вскрикнул. Она сама испугалась и разжала пальцы.

Привстав на коленях и уронив на него свои длинные легкие волосы, стала целовать его лицо. И все спрашивала:

– Ты не обиделся, правда? Тебе не очень больно?

А он притворно сердито молчал. Сколько мог.

Потом уже, когда сидели за столом, покрытым красивой розовой скатертью, Анна безо всякого перехода, видно, что она об этом не переставала думать, начала говорить. Он слушал, почти не перебивая. Его, в который раз, завораживала уверенность и убедительность ее высказываний.

– Эти две веры: вера, что ты русский, и вера в технический прогресс, где ты больше всего преуспеешь по складу своего характера, пусть будут твоим стержнем. Ты осознай важность этого. Он в тебе уже есть, этот стержень, эта вера! Но осознай их. И берегись безверья! Зацепись за этот якорь! И пусть это будет твоей загадкой для других. Верь в себя – и ты добьешься многого. И не надо никому ничего доказывать. Люди живут серыми от того, что не знают, кто они и чего хотят. А ты – знай! Мой незаметный никому отец выжил только потому, что у него была своя вера.

Эта несколько непонятная последняя фраза не смутила его. Он отозвался:

– Да, мне надо трудиться прилично, – согласился он простодушно.

– Школа дала мало. То ли от того, что сельская? А в институте на лекциях – рутина. Техническую литературу подбираю самостоятельно, сверх той, что дают в институте. Записался в Публичную городскую библиотеку. А она, конечно, не то, что у нас в Утевке. У меня там голова кругом идет, когда приезжаю. Но нету системной основы. Я не разбираюсь в религиях. Историю знаю очень плохо. Не чувствую время. Художественную литературу читаю урывками. Но Лермонтов постоянно теперь со мной.

При этих словах она признательно ему улыбнулась:

– Видишь, какой ты! Впитываешь с ходу.

– Это ты мне такие толчки даешь. Я до тебя Лермонтова в общем-то не знал. А теперь его «Выхожу один я на дорогу…» всегда пою, как только оказываюсь где-нибудь на просторе, где никого нет.

– Молодец! – обрадовалась она искренне.

– Это от того, что ты почти всегда правильно понимаешь меня.

– А это от того, что я тебя люблю! – сказала как выдохнула Анна.

Она примолкла и добавила почти шепотом: – Маленького моего люблю!

Александр молчал. Он вновь растворился в ней. И не хотел сопротивляться этому своему чувству.