Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

– Подкинь ее нам, будем сидеть, как надо, – Минька был здесь в своей стихии. Это не законы обсуждать, как Проняй.

– Бензопилой расхетай осины, которые к воротам волоком привезли, будет с чем посидеть.

– Мы могем, надо посмотреть. А если вот он подмогнет, тем более…

– Ну да, – отвечал Синегубый, повернув лицо к неяркому солнышку.

– Своя трава сохнет, а мне чужую косить? У меня у самого два таких осокоря у избы дожидаются.

Миня пошел смотреть осины. Синегубый и Проняй по тропинке тоже направились к калитке. Ковальский слышал, как Синегубый говорил:

– Удивил ты меня своими законами. А как же тогда Карл Маркс?

Проняй остановился. Вспомнил, что оставил у колодца сумку с «пушниной». Вернулся. Догнал спутника своего уже у калитки и что-то ответил ему. Синегубый посторонился, пропуская Проняя вперед. Лицо у него было сосредоточенное.

Проняю, как и профессорам Засекину и Калашникову, небезразличны были мировые проблемы. Куда от них деться русскому человеку. Любил старик пофилософствовать. А ведь известно: чем меньше знаний, тем эта любовь сильнее.

…Когда Ковальский пришел с огорода в дом, Катерина спросила, как бы нечаянно, вскользь:

– Саша, а ты знаешь, что Маша Бочарова, сестра Анны, в монашки ушла, в монастырь?

– Как? – удивился Александр. И, чуть помолчав, добавил раздумчиво: – Разве сейчас это делают? Можно?

– Коль ушла, значит, можно.

Тут же вспомнились слова Марии, сказанные будто только сейчас, а не тогда в Пензе: «Надо нести в повседневной жизни свет божественной истины окружающим… Этому стоит посвятить всю жизнь…»

Ковальский уже не в первый раз вспомнил карие, большие, печальные глаза ее. И лик – суховатый, удлиненный. Увидел обращенный к нему, Ковальскому, ее спокойный взгляд. «Что же это за женщины такие – Анна и Мария! Что за порода? И откуда у них такая власть надо мной?» Потом, когда мать куда-то вышла, сидя один за столом, он спокойно подумал: «Значит, Мария нашла свою дорогу, поняла, какая она и где? Очевидно, она ее уже тогда знала, когда мы разговаривали у могилы Анны. Смерть Анны тому толчок. Неужели, говоря это тогда, она думала и обо мне?.. Нет, не может быть. У каждого своя дорога…».

Вернулась мать, и Александр спросил:

– Мам, а ты откуда знаешь-то? – Он поднял голову и увидел ее взгляд… и все понял. – Ты была у них, у Бочаровых?

– Конечно, что ж теперь… жить надо…

– Одна? – спросил, волнуясь.

– Пока одна. Но решили потом пойти и с отцом.

– А они мне не говорили об этом.

– Я… это, – будто не слыша последних слов сына, продолжила Катерина, – как только к ним вошла: батюшки мои – ты маленький сидишь на полу. Вылитый. Даже зализ, ну, вихорок на правом виске такой же, как у тебя. Будто теленочек волосики тронул чуток.

– И как он там? Саша?

– Да сидит среди передней избы, крепенький такой. В чистой рубашонке, светленькой и вколачивает большущие гвозди молотком в щели между половых досок. Десятка полтора шляпок торчит в линейку, аж до середины избы. Прострочил пол, как на машинке, три годка – большенький.

– А они, мам, как тебе показались?

– Что они… Дашку-то Романову я еще в девках знала, – деловая.

Федька Леток гнался шибко за ней. И она вроде была не против. Погиб на фронте. Она вышла за этого молчальника Гришку Бочарова. Он с Поплавского поселка, грамотный – бухгалтер. А в Поплавский вроде бы попал из большого какого города. Отец у него был белый офицер. Погиб. – То, что сказала мать, удивило Александра. Анна об этом никогда ничего ему не говорила. – Ганя Мижавова из Тягаловки сказывала мне тогда, что Григорий-то не отцовскую фамилию носил. Таился от властей.

– А к тебе они как относятся?

– Вместе хетать будем внучка. Вот так. Григорий говорит, что внук для них радость великая. Они ему там все разрешают. Не избаловали бы. – Она примолкла, а потом не выдержала: – А я-то? Туда шла: какая-никакая. Как говорить обо всем? О тебе? А оттуда – радешенька. Внук-то какой, господи! И я вот вам – бабкой стала. Невзначай! – Помолчала. Потом добавила: – Судьба-то у вас с сыном какая! Ты – без родного отца, он – без матери. И оба Сашки. И так похожи! Только у него глаза не твои, не зеленые, а голубые: то ли от матери, Ани, то ли от деда – отца твоего Станислава!

На следующий день из Утевки он уехал повеселевший. Казалось, как-то все потихоньку налаживается по-своему.

«Почему так? Я еще и не общался как следует с Сашей, а уже так сильно к нему привязан. Я даже готов говорить, что люблю его. Что это? Что-то патологическое? Оттого, что у меня с моими отцами так все? И мне хочется, чтобы у него было все нормально. Или это в природе человеческой так устроено? А может, все идет от Анны? Не знаю. Но я готов ради сына на многое. Я готов. Заранее», – так думал он теперь.

Мысли об Анне и сыне не отпускали его. И слова матери не отпускали.

– Шура, куда бы ты ни махнул, кем бы ни стал, а главнее всего в жизни – дите свое поднять. Не забывай!..

* * *

…Времени до защиты дипломов оставалось немного. В общежитии кипела работа. У кого лихорадочно, у кого вальяжно, спокойно. В зависимости от темперамента и наличия материала…

Случайно встретив на Ленинградской знакомого, Александр узнал, что Синегубый лежит в больнице. Почти совсем слепой. Съездил. Приехал притихший… Спасал от невеселых дум дипломный проект.

* * *

Наступили ноябрьские праздники. Ковальский домой не поехал. За три дня закончил все семь листов чертежей и почувствовал, что дела пошли теперь совсем в гору. Защита в конце декабря, а у него уже вчерне на две трети готова и пояснительная записка.

На следующей неделе он намеревался заполучить на своих чертежах все необходимые подписи.

Глава двадцать третья

Прошло две недели, прежде чем на давно готовых чертежах появились подписи руководителя проекта. Заместитель главного инженера по новой технике Самарин наконец-то приехал из Москвы. Валентин Сафронович одобрил не только схемы, но и графику.

Ковальский действительно постарался. Перевод с «миллиметровки» на ватманские листы значительно все упростил. Не было помарок, переделок. Все чисто и аккуратно. Кроме того, основные потоки Александр чертил жирными, утолщенными линиями, остальные – мельче, но разной, в зависимости от потоков, толщины.

Все аппараты, а их на каждом листе набиралось до десятка, он «поднял»: нанес штриховку так, что они стали объемными и выделялись на схеме. Вместе с жирными линиями основных потоков сразу давали представление о процессе. Выглядело это, кроме всего, эстетично. Так никто из дипломников не делал. Роясь в архиве проектного института, Александр обнаружил такие схемы в заграничных записках и взял это на заметку.

Когда Самарин подписывал чертежи, в кабинет вошел кареглазый, так же подергивающий левым плечом, как и четыре года назад, когда Ковальский работал на полиэтилене, Яков Розенберг – теперь уже заместитель начальника производства.

– Я на минутку, Сафроныч, можно?

– Садись, я сейчас.

Но Розенберг не сел. Он впился взглядом в чертеж, который лежал на столе перед Самариным.

«Этот Яков, – поежившись, подумал Ковальский, – он всегда что-нибудь найдет. На экзаменах на допуск к самостоятельной работе меня трепал крепко, заставляя составлять материальный баланс чуть ли не всего цеха».

– А почему дипломный проект не по полиэтилену? Зря, что ли, мы все пересчитали в свое время, – задал он вопрос сразу обоим.

– Это же гидрирование, Яков, ты знаешь, качество этилена – наше узкое место на заводе…

– Да, – то ли соглашаясь, то ли обдумывая что-то, произнес Розенберг. И добавил внушительно: – Но чертежи делал не он. Это вообще делал не студент.

– Как? – только и произнес Ковальский.

– Так. Я был студентом. Второй год рецензирую дипломные работы. Вижу.

– Ну, Яков, – расхохотался Самарин, глядя на изменившегося в лице Ковальского, – ты парня не обижай. Он наш. Мы его заберем к себе на завод.

Зазвонил телефон. Самарин взял трубку. Звонок был из диспетчерской. Разыскивали Розенберга. Он вышел.

– Садись к столу поближе, – собирая чертежи, произнес Самарин. – Серьезный разговор будет.

Ковальский пристроил тубус в уголке между стенкой и книжным шкафом. Сел на стул около стола.

– Значит так, когда у тебя защита? Какого числа? – И не дожидаясь ответа, открыл свою записную книжку. – Четыре дня защита идет, – произнес он. – двадцать второе, двадцать третье, двадцать четвертое, двадцать пятое декабря. Так?

– Мой день – двадцать четвертое.

– Вот. А двадцать шестого приезжай ко мне часиков к одиннадцати на завод. Я буду на месте, здесь.

– Валентин Сафронович, зачем?

Самарин помедлил чуть и веско сказал:

– Я думаю, тебе надо бы у нас на заводе начать. Смысла нет ехать в Саратов. Сразу у нас никто и ничего обещать не будет тебе. Все будет зависеть от тебя самого. У тебя родители где?

– Под Нефтегорском живут.

– Ну да, я помню, но, может, переехали. Зачем тебе Саратов?

– Все-таки областной центр, – ответил нерешительно Ковальский.

Самарин прижал зашевелившиеся на краю стола чертежи и продолжал, не обращая внимания на последние слова Александра:

– Я уже говорил с главным инженером и директором. Они не против. Но двадцать шестого приезжай. Хотят на тебя посмотреть.

– Так быстро все?

– Не быстро. Я ищу варианты, как тебя перераспределить. Если уж вдруг у тебя на нашем заводе по какой-то причине дела не заладятся, тогда есть Тольятти, как запасной вариант. Там тоже сейчас серьезные дела разворачиваются. И, вообще, наша область – простор для работы нефтехимику. А ты хочешь в Саратов. Смысл какой? – Он поправил трубку на телефонном аппарате и с напором продолжал: – А нефтехимический комбинат в нашем Новокуйбышевске? Совсем недавно введен комплекс первой очереди завода по производству дивинила. В нем пятьдесят шесть технологических установок и шестьдесят вспомогательных цехов. Построили свой водозабор, свои очистные сооружения. Давай, решайся перебираться в Новокуйбышевск. Думай – раздумывай, а двадцать шестого – ко мне с решением. Если «да» – идем к директору. – И добавил: – У нас очень хорошие специалисты собрались: один Яков чего стоит, Ахмед Мазгаров в шестом цехе. Думающие все и молодые. С защитой, я думаю, все будет хорошо. Ты крепко потрудился. У тебя неплохие знания.

– И безо всякого перехода спросил: – Тебе предлагали остаться работать на кафедре, ты отказался. Почему?

Ковальский ответил так, как было:

– Надоело безденежье. – И, помолчав, добавил: – Решил сделать перерыв.

– Тогда понятно. Может, это и правильно. Завод еще и большая школа. Ты уже, наверное, почувствовал. Здесь свой ритм. Мощный.

«Может, эта запойная работа над дипломом мне и помогла пережить то, что случилось с Анной и со мной? – Так откликнулись последние слова Самарина в сознании Ковальского. – А теперь, когда у меня есть сын, очевидно, и вправду не стоит уезжать в Саратов? Все таки здесь ближе… Кто знает, вдруг этот неожиданный поворот мне и нужен?»

* * *

За неделею до защиты он поехал в Утевку. Никто в группе не знал, что у него растет сын. И в Утевке, из родственников, знали, кажется, только мать и отец. Он ничего не скрывал от ребят в группе – просто не видел необходимости говорить об этом.

…К Бочаровым на этот раз они пошли с матерью, и пробыли там весь вечер допоздна.

Предстоящее перераспределение родители одобрили с радостью.

– В Новокуйбышевск я хоть разок-другой в году, а приеду, а в Саратов… такую далищу – ни в жизнь. Разве можно. А в Новокуйбышевске меня знают, – говорила мать, когда вернулись домой.

– Ага, – подхватил Василий, – знают. Тот парень, который твой кошелек вытянул, да кондуктор, у которого ты билеты съела. Вот и все.

– Да будет тебе, – не обижалась мать. – У нее их цельная катушка, хватило бы на всех попробовать этих билетов. А вот Феня, вахтер, мне очень понравилась. Она мне про жизнь свою порассказывала. Ой, какая жизненка досталась ей. А бабенка хорошая.

* * *

Защитился Ковальский на «отлично». И двадцать шестого утром был у Самарина.

Когда они вошли в кабинет директора, Ковальский сразу все вспомнил. Весь разговор в шестьдесят первом году с Анной Сергеевной, тогдашней хозяйкой этого кабинета. Все было, как и прежде. Только за столом сидел плотный человек с реденькими белыми волосами на крупной голове.

Он кивнул обоим и пригласил сесть за столик около своего большого рабочего стола, на удивление Ковальского, свободного от бумаг. «Тогда у Федотовой было все завалено и пепельница полна окурков. Этот толстяк, наверное, и не курит?»

– Вот ты какой? – произнес директор.

Ковальский не понял, чтобы это значило.

Хозяин кабинета нажал на кнопку и спросил:

– А где там Сабитов и Нарыкин.

Слышно было, как секретарь ответила:

– Идут, Александр Алексеевич. Вот в приемной уже.

Вошли два стройных, высоких человека.

– Садитесь, – пригласил директор и кивнул на дальний стол. – Они сели. – Так какое ваше общее мнение? Берем? Резван Османович, – обратился он к смуглому, резкому в движениях человеку. – Вы, как главный инженер, что скажите?

– Мы обсуждали меж собой. Берем. Нам нужны специалисты в пиролизные цехи. У него толковая дипломная работа. По нашему заводу.

Ковальский смотрел на директора. На его лбу чудно шевелились длинные морщинки и притом, в это же время, он как-то странно морщил лоб. Он двигался снизу-вверх, сверху-вниз. Ковальский такое видел впервые. И не понимал: имеет это какое-либо отношение к содержанию разговора или нет. Плохо это или хорошо?

– А на кого будем менять, Петр Андреевич, ты же знаешь: в Москве строго за этим следят.

– Есть один – Попов Вячеслав, он меня замучил с откреплением. У него родственники все в Волгоградской области. Просится – я не отпускал. У Попова и письмо есть с Волгоградского НПЗ.

– Так пусть оба пишут заявления. Отпустим одного в Саратов, другого заберем с Саратова. Письмо туда подготовьте, я подпишу. Мне Кторов не откажет. А потом надо будет ехать в Москву, к замминистра Авдеенко.

– Да, Александр Алексеевич, если письмо о согласии на обмен будет, может, все получится, – проговорил Самарин. – Я у кадровиков в министерстве узнавал.

– Надо бы, чтобы у парня сохранились права молодого специалиста, мало ли, возьмет и женится, – напомнил начальник отдела кадров Нарыкин.

– Вот так и пиши, чтобы сохранились, – согласился директор.

В кабинете Самарина Ковальский написал заявление с просьбой о перераспределении и отдал начальнику отдела кадров Нарыкину.

– Напишите адрес, где будете, и оставьте у Валентина Сафроновича. Как все уладится, мы вас найдем, – проговорил Нарыкин и ушел.

Александр стоял у стола Самарина.

– Ковальский, все! – Самарин, улыбаясь, смотрел на него.

– Все?! – удивился Александр. – Так просто?

– А что еще! Езжай к родителям. Не меньше месяца эта канитель с Москвой и Саратовом протянется. Отдыхай!

* * *

После получения диплома и всех суматошный событий, связанных с массовым отъездом новоиспеченных молодых инженеров из общежития, Ковальский остался один. И прожил так целую неделю.

Последним перед Ковальским уехал староста Гуртаев. Была на то своя причина. Вроде бы и не так уж масштабно «обмывали» выпускники дипломы. Но было дело. А потом оказалось, что пропал у Гуртаева этот самый предмет обмывания – диплом то есть.

«Непросто найти такую пропажу», – к такому малоутешительному выводу пришли искавшие. Но только не староста. Он на удивление являл собой образец хладнокровия.

Диплом так и не нашли, хотя старалась вся группа. Принесла его сухонькая старушка. Прямо в деканат, сказав, что обнаружила документ на набережной Волги. И ушла, благодетельница, не назвавшись.

А у Гуртаева и всех, кто искал бесценный документ, появился еще один повод ликовать и произносить тосты.

Задержался Ковальский из-за метелей. Все рейсы автобусов в Утевку и Нефтегорск были отменены. Он два раза ездил в поселок Кряж, надеясь поймать попутку. Но кто поедет в такую сумасшедшую январскую пургу?

Когда вернулся после второй неудачной попытки, в коридоре столкнулся с Галей Реутовой из параллельной группы.

– Ты не уехала еще? – удивился он, глядя в ее диковатые, всегда завораживающие глаза.

– Нет, сегодня вечером.

– Ты ведь к себе под Саратов распределилась? В Шиханы?

– Да, вместе с Владой. – Галина запнулась. Ковальский видел, она решается: говорить или нет? Решилась. – Влада очень жалеет, что ты перераспределился. Она из-за тебя Шиханы выбрала, потому что ты должен быть в Саратове.

– Да ладно, – махнул рукой Ковальский. – У нее таких, как я…

То, что услышал от этой обычной молчальницы Реутовой, Александр никак не ожидал:

– Не было у нее никого, кроме тебя, как вы начали дружить. Эти футболисты-хоккеисты, как манекены. Она тебя дразнила, понял?

– Нет, – досадливо выдохнул Ковальский. – Не верю.

– Не верь – твое дело. Но я сказала, что знаю. Думай!

– Где она сейчас? – почти машинально спросил Ковальский.

– Дома, где же еще? На перепутье трех дорог. Одна дорога – к тебе. – И она ушла.

Ковальский усмехнулся, направляясь к своей комнате: «Думай, не думай, а всему свое время. У меня сейчас – Анна. И ничего не надо больше. Сейчас, как никогда, Анна постоянно со мной. Я не принадлежу себе».

…А следующим вечером он был в Покровском соборе. В том самом, который построили когда-то самарские купцы Шихобаловы. Он и сам не смог бы объяснить, как решил пойти в церковь.

Александр несколько раз проходил случайно мимо собора, каждый раз вспоминая слова Марии, которые та сказала на могиле Анны: «Помолился бы за ее душу».

…Он был первый раз в действующей церкви.

Внутри Покровский храм казался намного больше, чем снаружи. Купол уходил высоко вверх. Ковальский вначале не видел его целиком. Шла служба, и Александр растерялся, не зная, как себя вести. Не решаясь идти вглубь церкви, подошел туда, где худая, седая женщина продавала свечи. Две старушки на его глазах купили по одной свече и пошли к столу, на котором стояли подсвечники.

– Можно и мне одну? – попросил Ковальский.

– Конечно, – отозвалась старушка, что-то деловито записывая огрызком карандаша в старенькой тетрадке.

Купил одну свечу и тут же спохватился: «А Саше? Саше поставлю за здравие».

Он купил вторую и спросил, волнуясь:

– А как поставить свечи? Одну за здравие, другую – за упокой души?

– Направо – за здравие. Налево – за упокой, где старушка сидит.

Он подошел вначале туда, где ставят свечи за упокой и спохватился: «Я же не умею креститься, напутаю».

Вернулся туда, где покупал свечи и виновато, конфузясь, попросил:

– Подскажите, как правильно креститься?

– А ты, миленький, пройди вон в притвор, там на стене в рамочке сказано, как вести себя в церкви, как креститься.

– Спасибо.

В притворе на стене висели «Правила благочестивого поведения в храме». Он прочел и подивился тому, как сдержано и уважительно написано.

В параграфе двадцатом нашел и как креститься: «Делаем это так: первые три пальца правой руки соединяем вместе в честь Пресвятой Троицы, два последних – безымянный и мизинец, соединяем, прикладывая к ладони, что означает две природы Христа: Он Бог и Человек. сложив правильно пальцы, мы полагаем их на лоб, затем на «чрево», потом на правое и левое плечи и только потом совершаем поклон. Крест не только пальцами должно изображать, но должны ему предшествовать сердечное расположение и полная вера».

«И полная вера, и полная вера, – волнами расходились слова в голове. – И полная вера».

Александр поставил свечи за упокой души Анны и сыну Саше – за здравие. И у каждой свечи перекрестился с поклоном, как это понял из «Правил». Обе свечи горели спокойно и таинственно. Огонь притягивал взгляд. У свечи за здравие он стоял дольше. Под куполом храма чувствовал, что с ним происходит нечто такое, что рождает в нем новое и глубокое отношение к миру, в котором быть и ему, и его сыну.

Выходил Ковальский из церкви оглядываясь. Все казалось, что здесь оставляет то, к чему надо обязательно вернуться. Александр физически чувствовал, что прикоснулся к чему-то огромному и всепокоряющему.

«Если наши институтские деятели узнают, что был в церкви, да еще молился, наверняка поднимут шум, а может, и из комсомола исключат, – отрешенно подумал он. – Да ведь поздно, я уже не их».

Он пошел по улице Льва Толстого к Волге. Хотелось туда, где много воздуха, где нет домов, автомобилей и людей, уподобившихся маленьким копошащимся непонятным существам, оторванным от огромного бездонного неба, которое многие научились не замечать и которое он чувствовал всегда. А теперь, после того, как побывал в соборе, еще острее, чем раньше.

Что все-таки подтолкнуло пойти в храм? Только ли слова Марии?

Что шептали его губы, когда он крестился первый раз в своей жизни?

Когда Александр уже почти вышел к Волге, справа из форточки второго этажа крайнего продолговатого дома полилась музыка. Это был полонез Огинского.

«Странно, будто специально для меня». Александр огляделся вокруг. Прохожих рядом не было. Музыка была не громкой, но отчетливо слышимой. Он вспомнил тот далекий день в детстве, когда неожиданно узнал, что Верочка Рогожинская, не простившись, уехала. Эти волшебные звуки тогда тоже были. Такие же свободные и величественные. Но тогда было просторнее душе. Светлее. И до конца не верилось в потери. Казалось, что впереди будут только встречи.

Странная улыбка тронула лицо. Он впервые ясно почувствовал возникшее недоверие к жизни. Такое с ним было впервые.

В задумчивости Ковальский медленно направился к реке…

* * *

Влада вошла внезапно. Розовощекая с мороза. И уверенная.

Он сидел на койке, читал газету.

Она в первую же минуту взяла инициативу на себя.

– Нелетная погода? В твоей столице аэропорт не принимает?

Вместо ответа Александр спросил вяло:

– Реутова доложила?

– Так точно, Ковальский, она!

Он встал с кровати.

– Хочешь, поставлю чайник?

– Хочу, – ответила Влада.

Ковальский пошел в другой конец коридора, где была кухня. Проходя мимо вахтера, увидел понимающую ухмылку.

Когда Александр вернулся, Влада уже сняла пальто, шапку и сидела за столом.

– Вот бирючина! Ты хоть «здравствуй» скажи!

– Здравствуй, Влада, – тут же сказал он без тени иронии и добавил: – Но ведь ты вошла без приветствия?

– Дыхание перехватило.

– Это у тебя-то? – искренне усомнился он.

– Не обольщайся, от мороза, – легонько показала коготки гостья.

И когда он проходил к койке, ловко и порывисто обхватила его обеими руками за талию.

– Так ловко, будто репетировала.

Ковальский легонько попытался освободиться. Но не тут-то было!

Она встала, не отпуская его. Руки ее оказались у него под мышками.

– Хочу к тебе. Я всегда хотела иметь от тебя ребенка. Понятно?

– Ты не в себе? Что ты говоришь? – Александр вновь попытался освободиться.

Влада не отпускала.

– Нет, я знаю, чего хочу и что говорю.

– Но ты всегда так береглась.

– Это когда было? Теперь мы люди самостоятельные.

– Хочешь, чтобы мы поженились? Но я не могу. Если бы хотел вообще жениться, может быть, и женился бы на тебе, но я не могу этого сделать теперь. Мне чудно смотреть, как все наши переженились после распределения. Прямо какая-то эпидемия. Кто друг друга целых пять лет не замечал, и те бросились расписываться. Я никого не осуждаю. Просто не могу так.

– Почему ты так говоришь? – Влада наконец-то убрала руки, и он подошел к окну. – Я ведь о женитьбе не сказала ни слова.

Александр молчал.

– У тебя есть женщина? Нет? Я знаю, что сейчас нет! – Влада встала рядом, почти вплотную с ним. – Быть без женщины – для тебя просто неестественно. Я же тебя знаю.

– Я гол, как сокол. Ни кола, ни двора, – начал было Ковальский.

– Ты что, поговорки собираешь? О чем ты говоришь? У других, что?

Миллионы? Если разъедемся – все, нам потом не соединиться.

«Не могу же я говорить про Анну, про сына. Не могу. Почему она не уйдет? – мучался он. – Я же ничего не могу. Мне не нужно ни женщины, ни жены, ни семьи. Все это для меня сейчас адское мученье».

Он почувствовал, что сильно заболела голова.

– Послушай, я схожу за чайником, забыл…

По коридору Александр шел нетвердой походкой. Когда вернулся, лицо Влады было злым, это он отметил сразу. Будто на что-то натыкаясь, она начала сбивчиво:

– Я поняла: ты болен. Доигрался, верно? Оттого и избегал меня.

Тебе надо лечиться, а тут – я, да? Я поняла.

Она закрыла глаза и долго молчала.

«Кино какое-то, вернее, театр, – неприязненно думал Ковальский.

– Неужели не понимает, что это так плоско?»

Ковальский поставил горячий чайник на пол.

– Какая же я дура. Пока я мучалась, переживала, ты продолжал свои амурные похождения.

– Ты в каком месте и когда переживала? – не выдержал он. – И с кем? – Последние слова сказал, морщась, как от зубной боли, досадуя на себя за то, что говорит такое.

– У меня никого не было. Дурачилась. До тебя были, потом – нет.

– Но ведь это неправда! – непроизвольно возразил Александр. И добавил: – Правды ты никогда не скажешь.

Но она не приняла этого.

– Всю правду нельзя сказать даже себе самой.

Он посмотрел на нее недоуменно. Влада ответила на его немой вопрос:

– А ты правду о себе всю можешь рассказать? – она испытующе посмотрела на него.

Ковальский невольно смутился.

Она молча и понимающе усмехнулась.

– Влада, не надо. Давай прекратим разбирательство, – Александр пытался говорить односложно, спокойно, желая не подталкивать разговор дальше. Голос звучал глухо.

Но она не могла успокоиться.

– Эта та Майя с пединстиута, да? Я знаю, ты у нее бывал. Она тебе услужила, да?

– Пусть будет она, – не выдержал Ковальский. – Она – так она.

Александр сел на кровать. Влада встала. Взяла пальто.

– Я знаю, что к тебе еще какая-то Оля Козырнова два раза приезжала…

Влада никак не могла попасть в рукав своего красивого зимнего пальто с пышным лисьим воротником. Он поднялся и помог ей.

У нее были слезы на глазах. Такой он видел ее впервые. Она начала их было вытирать кончиком пальчика своей вязаной перчатки, но махнула рукой и зарыдала. Так искренне, что он растерялся. Александр не знал, что делать. И заколебался: правильно ли поступает.

А она вдруг, решительно шагнув к двери, бросила:

– Ты страшный себялюб, с тобой с ума сойти можно. Я ухожу.

Ответить Александр не успел, да он и не был готов.

Когда дверь захлопнулась, вновь сел на кровать.

«Что это было? – вяло подумал он, будто наблюдал все со стороны.

Потом снял ботинки и, не раздеваясь, лег. Ковальский не чувствовал полной уверенности, что был прав, не сказав ей правды. – Но зачем она ей, моя правда, когда все, случившееся со мной, – это мое? И ее ничего в этом нет. Нет, и не могло быть…»

Горела тускло лампочка на потолке. «Как пахнет пустотой, – подумал он. – Нет, – мысль его вернулась назад: – Как пахнет одиночеством», – поправил он себя и усомнился: можно ли так думать?

Александр смотрел на серый потолок, голые стены комнаты, самодельные полки над кроватями, на которых прежде всегда лежали книги, шахматы, разная всячина, а теперь ничего не было. Одни стены, как скалы. И ему показалось, что он находится не в комнате, а в каком-то ущелье, вернее, расселине. Между двух скал – прошлым своим студенческим и будущим.

«Я сейчас завис. Все уже разъехались – карабкаются меж скал. Одни бодро, другие вяло, по необходимости. Но все, цепляясь, карабкаясь, выходят из расселины. И в этом для всех – смысл их теперешней жизни?! Каждый надеется, что у него будет своя вершина или хотя бы равнина, но не расселина. И каждый прав».

Мысли начали путаться. Он припомнил, что такие же ощущения были, когда он узнал, что не прошел по конкурсу в институт.

Александр хотел было встать, чтобы закрыть дверь и лечь спать по-настоящему, но передумал. «Я ж почти один в общежитии, а на этаже только один, кроме вахтера». Усталость навалилась неодолимо. Хотелось скорее забыться и уснуть. Нервы истощились. Свет от лампочки на потолке стал нестерпимо ярким. Он нашарил на столе газету и положил на лицо. Стало спокойнее. Мысли путались, наплывая одна за другую, вяло соединяясь.

Ковальский вспомнил, как лежал на копне соломы у озера Бобрового совсем еще недавно: «Вот там я, наверное, был близко к тому, чтобы понять, зачем живу. Или хотя бы поверить, в то, что знаю, зачем живу. Я, кажется, не живу, а исследую жизнь. Нет, вернее, наблюдаю ее. Хорошо это сейчас или плохо? Не знаю. Но кое-что могу попытаться уже сказать.

Этот мир будто специально создан так, что, когда человек только начинает кое-что понимать, жизнь кончается, и накопленные знания, умение уходят чаще всего не реализованными. Каждый почти заново сам постигает мир, путем ошибок и потерь. Мало кто приобретает опыт на ошибках других. Но ведь это нерационально. Человек растрачивает свой ресурс, а воплотить, постигнутое уже не хватает сил, здоровья, времени… Книги, литература – вот костыли, на которые опирается человек в своем познании. Но учишься все равно не у них, а у самой жизни – тратишь ее на постижение истин. А иной до определенной поры, а иногда и всю свою жизнь, вовсе не хочет знать никакой истины. Им владеют только страсти…

Большинство людей, за редким исключением, уходит, не привнеся ничего существенного в копилку человечества. Разве что нарожав детей и этим наметив возможность того, что потомки по-другому, глубже и раньше познают мир. Но дети повторяют те же ошибки: в них заложено природой мощное стремление сначала жить, потом думать о жизни… Так и идет все по кругу. Просто? Сложно? Мудро или глупо? Даже это не дано осознать. Некогда осознать».

Эти сбивчивые рассуждения, кажется, ослабили его совсем. Постепенно нежелание думать все больше овладевало им. Александр не противился, наоборот, чтобы отвлечься, начал медленно считать до ста.

Уже засыпая, с закрытыми глазами, увидел ясно большой иконостас и купол Покровского храма. Под куполом храма, когда он ставил свечи и впервые перекрестился, было так легко. Как никогда…

* * *

На третий раз ему повезло. У продовольственного магазина стоял грузовик с тентом. Шофер весело подтвердил:

– В Нефтегорск!

Александр с радостью забрался под тент. Веселость шофера стала понятна, когда прибежали еще двое парней, гремя бутылками. Все трое были пьяны. А трезвый в такую погоду и не решился бы ехать.

Ковальский добирался до дома почти двое суток. Дороги были занесены снегом. Ночевал в Домашке в училище механизаторов. На лацкане пиджака был прикручен «поплавок» – знак об окончании института. А в чемодане лежал диплом инженера.

Через неделю после защиты областная газета «Волжская коммуна» напечатала интервью своего корреспондента с деканом Калашниковым и председателем Государственной экзаменационной комиссии Самариным. Ковальский был назван одним из выпускников, подающих большие надежды. Упомянут был и Инок – Иннокентий Рамазанов. Тот, как всегда, удивил всех: защитился с блеском, и комиссия особо отметила неоспоримую научную новизну его работы. Из сноба и циника он враз превратился в восходящую звезду.