Текст книги "Очерки по русской семантике"

Полежаев – Сопиков – Храповицкий

Лето 1842 года Н. В. Гоголь вместе с поэтом Николаем Языковым провел в Германии, на курорте в Гастейне. Выехав на несколько дней в Мюнхен, он поспешил поделиться со своим другом свежими впечатлениями и 5 августа отправил ему письмо, резко отличающееся от других писем этого периода, полных творческими тревогами, заботами об издании «Мертвых душ» и религиозными раздумьями. Окрашенное знакомым нам гоголевским юмором, насыщенное шутками и легкой иронией над досадными мелочами жизни, оно заставляет вспомнить многие страницы его художественных произведений. Вот отрывок из этого письма:

«В Мюнхене жарко и душно – в сем да будет заключено первое слово. Того же дни я вспомнил о Гастейне. Комната у меня великолепна… но солнце меня тревожит все утро. Табльдот (общий обеденный стол в пансионатах, курортных столовых и ресторанах на Западе. – А. П.) для немецких табльдотов королевский, но кофий смотрит подлецом… Общество здесь почти то же, что и в Гастейне, но как-то не так обходительно: Полежаев, Храповицкий, Сопиков хотя и принимают, но не с таким радушием, нет той непринужденности в оборотах и поступках. Ходаковский тоже, хотя и наведывается чаще, но есть в нем что-то черствое, городское, слишком щеголеват, не так нараспашку, как в Гастейне, и еще беда: завел он дружбу страшную с помещиком, которого в Гастейне мы никогда не видали, и я сам даже не помню хорошо его фамилии, Пыляков, кажется, или Пылинский. Подлец, какого только ты можешь себе представить. Подобного нахальства в поступках и наглости я не видал давно: лезет в самый рот. Тепляков тоже здесь несносен, его бы следовало скорее назвать Допекаевым. Нет, Гастейн наш – рай… Здесь я не в силах даже письма написать, а не то, чтобы предаться как следует размышлению…»

Казалось бы, все здесь понятно и ясно. Гоголь смеется и шутит, но за шуткой его скрывается жалоба: на солнце, не дающее спать по утрам; на жару и духоту, из-за которых и письма не напишешь; на плохой кофе; и особенно – на здешнее русское общество, представителям которого даны развернутые шутливо-иронические характеристики.

Кто же они, эти лица из мюнхенского окружения Гоголя, носящие известные в истории русской культуры фамильные имена?

Может быть, Полежаев – это прославленный поэт, продолжатель традиций декабристской лирики, Александр Полежаев, автор знаменитой поэмы «Сашка»? Но А. И. Полежаев скончался еще в 1838 году.

Ну, а Сопиков? Не тот ли это Сопиков, чьи труды по книговедению создали ему славу основателя русской библиографии? Отпадает. В. С. Сопиков умер в Петербурге в 1818 году.

В таком случае, может быть, Тепляков (которого Гоголь, играя словами, предлагает назвать Допекаевым) – это известный в свое время поэт, автор «Фракийских элегий», заслуживших высокую оценку Пушкина? Не исключено. Виктор Тепляков умер в Париже 14 октября 1842 года и в августе мог бы находиться в Мюнхене и Гастейне.

Чтобы не гадать, обратимся к «Именному указателю», который дается в приложении к XII тому Полного собрания сочинений Гоголя (1952) и содержит все личные именования, представленные в опубликованных здесь письмах. Мы найдем в этом алфавитном списке имена, отчества и фамилии не только всех гоголевских адресатов, но также и всех лиц, о которых хотя бы раз упоминает Гоголь. Здесь указаны, например, банкир Авикдор, владелец дома Дейенгер, лакей графов Толстых Жозеф, слуга Л. К. Вьельгорской Петер и многие другие. Должны быть здесь и интересующие нас имена.

Должны быть, но… их нет. Значатся Н. А. Полевой и Я. П. Полонский, но между ними нет Полежаева. Названы С. М. Соллогуб и И. И. Сосницкий, но пропущен Сопиков. Есть Е. А. Хомякова и А. Д. Хрипков, но нет Храповицкого. Не найдем мы здесь также Ходаковского и Теплякова, не говоря уже о сомнительном Пылякове (Пылинском) и придуманном в шутку Допекаеве.

Странный пропуск! – и, чтобы объяснить его, нам не остается ничего другого, как заглянуть в комментарий к интересующему нас письму. На странице 608 того же XII тома автор комментария Г. М. Фридлендер (он же составитель «Именного указателя») пишет: «Полежаев, Храповицкий, Сопиков, Ходаковский и т. п. – шутливые прозвища знакомых Гоголя и Языкова, образованные из соответствующих действий (лежать, храпеть, сопеть и т. п.). Аналогичная игра слов часто встречается в письмах Гоголя, а также в “Мертвых душах”…».

Итак, Полежаев, Храповицкий, Сопиков, Ходаковский и другие – не фамилии, а прозвища знакомых Гоголя и Языкова! Именно поэтому они, вероятно, не попали в «Именной указатель». Но если это прозвища, то кто был их носителем? И каковы подлинные фамилии тех, кто их носил? Комментарий не дает ответа на эти вопросы и, как ни странно, даже не ставит их. А это необходимо было сделать – и тогда выяснилось бы, что знакомых, которые бы имели такие прозвища, в окружении Гоголя и Языкова не было.

Впрочем, чтобы прийти к такому выводу, достаточно лишь внимательно прочитать гоголевское письмо – и понять, что Гоголь шутит! Шутит, смеясь и предвкушая, как будет смеяться читающий письмо и понимающий его Языков. Потому что здесь – как всегда у Гоголя – смешное не в отдельном слове, выражении или обороте. Здесь все смешно и несерьезно. Серьезен только смех, охватывающий весь – в данном случае мюнхенский – мир, который под пером Гоголя превращается в мир смешного абсурда и веселых нелепиц. Но мюнхенское общество, описание которого занимает большую часть письма, – и есть абсурд и нелепица.

Ограничимся только одним примером. В самом деле, можно ли себе представить, что пятеро русских, знакомые Гоголя и Языкова (по-видимому, тоже выехавшие за границу для отдыха и лечения), все вместе и одновременно перебрались из Гастейна в Мюнхен и там – тоже все вместе! – как по волшебству, странным образом изменились в характерах, поведении и поступках?

В этой нелепице, однако, есть свой особый – смеховой – смысл, и он откроется нам, если мы согласимся, что мюнхенско-гастейнское общество русских – это сам Гоголь, с его действиями, психофизиологическими состояниями и самочувствием, которые естественно должны были измениться с изменением обстановки и условий жизни при переезде из Гастейна в Мюнхен.

Мягкое тепло курортного местечка сменилось духотой раскаленного на солнце города с его узкими, пыльными каменными улицами, и потому Тепляков превращается в несносного Допекаева (Гоголь играет здесь связью между значениями глаголов печь «жечь, нещадно палить» и допекать «надоедать»). Иными – более частыми, но зато менее приятными – стали и прогулки. Ходаковский «не так нараспашку, как в Гастейне» и завел дружбу с Пыляковым-Пылинским, который «лезет в самый рот». Хуже стал сон: «Полежаев, Храповицкий, Сопиков хотя и принимают, но не с таким радушием», как в Гастейне, на свежем воздухе…

Теперь понятно, что все фамилии, названные Гоголем в письме к Языкову, – вовсе не шутливые прозвища его знакомых, вроде «говорящих» квазифамильных имен типа Ахалкин (как называли чувствительных сентиментальных вздыхателей) или Любкин и Сердечкин, которые в XIX в. были общеупотребительным средством шутливой характеристики любого влюбчивого человека. Ср.: «Вставши ото сна, он непременно влюблялся в дочь своей хозяйки или в самую хозяйку <…> Окунев также был господин Любкин: он влюблялся в каждом городе, но не в хозяйку свою, а в ту, коей окна были напротив…» (Н. Н. Муравьев-Карский. Воспоминания, 1814); «Пушкин клеймил своим стихом лицейских сердечкиных, хотя и сам иногда попадал в эту категорию…» (И. И. Пущин. Записки о Пушкине, 1858). Ср. также: «…“Любезных прелестей любезный обожатель” – так определил Карамзина Державин и одновременно: труженик, профессиональный журналист, потом историк; человек, которого окружала слава “ахал™” и “сердечкина” и который был одним из наиболее трудолюбивых, непрерывно работающих писателей…» (Ю. М. Лотман. Сотворение Карамзина). Ср. еще: «Когда у меня болит хоть кончик пальца, я бедствую так, как будто бы весь организм мой разрушается. Эта плачевная чувствительность натуры, достойная какого-нибудь Эраста Слезкина во фраке мердуа и розовом платочке, отчасти испортила мне последние два дня…» (А. В. Дружинин. Дневник, 12 сентября 1853), где Эраст Слезкин – созданная автором антропонимическая маска условного персонажа, подобного героям сентиментальной литературы XVIII в.

Так и мы сегодня можем назвать того, кто говорит с апломбом, – Апломбовым, болтуна – Балалайкиным и даже Емелей Балалайкиным, а того, кто щедр на посулы, – Обещалкиным. Ср.: «Кажется, что это не Горький, а какой-то нудный Апломобов нарочно канителит и бубнит, чтобы надоесть окружающим…» (К. И. Чуковский. Две души Максима Горького, 1924); «Плюнул на докторскую профессию, перешел к другой <стал адвокатом>… – Продажная душа! Бесстыжий язык! Балалайкин!..» (Л. Андреев. Я, 1913); «Жена обзывала его при детях пустобрехом и обещалкиным.…» (Е. Воробьев. Охота к перемене мест); «Курочников, у которого Лосев принимал дела, выпивоха и “обещалкин”, тоже ведь оставил после себя память…» (Д. Гранин. Картина); «…еще более опасна необязательность, под которой стоит официальная подпись дирекции или администрации. Ведь в этом случае люди видят не одного конкретного Обещалкина, а целый коллектив» (Правда, 10 февраля 1985 г.). Ср. также: «…особенности таланта Федора Михайловича <Достоевского> едва ли позволят ему сойтиться с литературными закройщиками, вроде Брамбеуса, и виляевыми, вроде Греча, Булгарина и им подобных…» (С. Д. Яновский – О. Ф. Миллеру, 8 ноября 1882 г.); «От чего только и от кого не п<етерпевал бедный камбузяра, или камбузевич, как прозывали его помощника кока> в моряцкой среде, самая неквалифицированная личность на пароходе…» (А. Старков. Как я был камбузником); «– Ну, чего уставился? – Держи, говорю, лаптевич! – глаза его резанули меня. Я смолчал, опустил ведро и, наматывая веревку на руку, набрал воды… – Чего там у вас было? А? – спросил он. – Собрание, что ли? Чего так смотришь? Не узнал, босяковский?…» (Э. Ставский. Камыши, 1, 2); «…“Нельзя”. “Не положено”. “Запрещено”. Сколько любимых слов у бюрократа! Копнуть поглубже, окажется, что за иным “нельзя” нет ничего разумного, кроме желания застраховаться от любых неожиданностей… И ревностным Нельзяиным может заделаться самый рядовой служащий…» (А. Ильин. Хозяин ли Нельзяин?)

Очевидно, что рассматриваемые фамильные имена Полежаев, Сопиков, Храповицкий и другие используются и не как обычные фамилии, и не как фамильные прозвища реальных людей или литературных персонажей вроде только что приведенных Сердечкина, Балалайкина и Обещалкина и не как так называемые «говорящие» (а вернее было бы сказать – «кричащие») фамилии литературных героев типа Скотинин (у Фонвизина), Вороватым и Грабилин (у Булгарина), Криворожим, Надулин, Ворышев (у В. А. Соллогуба), Дикой и Лютое (у Островского) (ведь за такими именами стоят тоже люди, хотя и вымышленные). Эти гоголевские фамилии скрывают под собой обычные нарицательные имена – названия предметов, действий и состояний. Они выступают как своего рода маски. Словесные маски. И поскольку собственные имена людей наука обозначает термином «антропоним», можно назвать эти словесные маски антропонимическими.

* * *

Совершая такие переименования, Гоголь играет словом и создает веселый словесный маскарад, опираясь на многовековые традиции русской народной смеховой культуры, которая вырабатывалась в древней карнавально-скоморошьей речи, в комическом слове шутов, гаеров ярмарочных балаганов, странствующих школяров, сказочников. Это их веселая фантазия создала хоровод ряженых, который в русской сказке ведут животные, выступающие под масками-личинами собственных имен в личных именованиях различных типов: лиса Лисавета, кот Котофей, филин Филимон Иваныч, петух Петухан Куриханыч, гусь Гаган Каганович, заяц Виляюшкин, медведь Михаил Потапович Топтыгин и многие другие. В пословицах, поговорках, присловьях и загадках также обычно шутливое замещение названий предметов и действий собственными именами, похожими на географические названия – топонимы. Ср., например, топонимически замаскированный рассказ об ударе по лицу: «Съездить кого в Харьковскую губернию, Зубцовского (Мордасовского) уезда в город Рыльск, в Рожественский приход» (Даль В. И. Пословицы русского народа). То же в позднейшей вариации: «– Не обнаруживать себя, ни немцев, ни полицаев не задевать. Помните только о своей задаче. – Ну, а если крайность? – спросил сержант. – Ну, в таком случае, – засмеялся Корбут, – вас ведь трое, значит тихонько: по Харьковской губернии, да в Мордасовский уезд, в Рыльск, а если надо, так и сразу в Могилевскую область!..» (Я Чернов. Саперы//Октябрь. 1986.№ 7. С. 174).

Способность выступать в качестве шутливо-смеховых словесных масок у разных типов собственных имен оказывается различной. Крайне ограниченны такие возможности у личных имен, маскарадное использование которых целиком определяется их звуковой близостью к тем или иным нарицательным именам (таковы приведенные выше сказочные имена животных). Иначе обстоит дело с такими собственными именами, как отчества и фамилии, а также топонимы, которые свободно образуются от любой основы. Так, фамильные суффиксы – ин (ср. Малинин), – инский (ср. Белинский), – ицкий (ср. Искрицкий), – ов (ср. Кусков), – овицкий (ср. Маловицкий), – ович (ср. Носович), – евич (ср. Межевич) и другие обслуживают все типы основ, и, следовательно, любое нарицательное имя может быть преобразовано в фамильное имя-маску Вот несколько примеров таких фамильных антропонимических масок из современной художественной литературы: «Немного успокоившись, Дашка с обидой думала: “Вот дурья башка, с ним уже и пошутить нельзя… Пусть бы попробовал, сунулся, я бы ему такого пощечинского закатила”…» (В. Сукачев. Чудной); «– Везет же людям, – …позавидовал Самогорнов. – Небось коньячишку плеснет или ромишевича…» (Е. Марченко. Год без весны); «[Командированный] Тогда зайдем ко мне. Послушали бы музыку, есть бутылочка сухаревича. Можно продегустировать…» (А. Кургатников. Ракурсы); «– А вот и наш дипломат на своем “Жигулевиче” появился…» (Огонек. 1988. № 27); «– А что со стариком? – Ракевич… И такой, что ему уже не выкарабкаться…» (Г. Семенов. Федор Терентьевич); «Когда я служил в десантных войсках, у меня друг был один. Виктор звали. Русак… Такой здоровый парень был <…> Что такое мандраж, вообще не понимал! В самой ужасной ситуации он говорил свое любимое слово: “Нормалевич”.…» (Ф. Искандер. Бармен Адгур); «– Я думал, мы до “Праги” дойдем, посидим по случаю знакомства… – Отпаданский, – сказал Шармантский. – Я жене в кино обещал…» (А. Белов. Марш на три четверти, I, 4). Ср. у В. Шукшина (о ситуации игры в шахматы): «– Так, Славка… Ты так? А мы – так! Шахович.…» (Вянет, пропадает). Или у В. Хлебникова в поэме «Зангези» – слова мыслителя в ответ на голоса его критиков: «Я такович!». Ср. также у Писемского: «В настоящее время предметом его преследования был правитель канцелярии губернатора, и он говорил, что не умрет без того, чтоб не разбить в кровь его мордасово…» (Тысяча душ, 4, V). Или у Гоголя (в связи с врачебными рекомендациями не садиться и не ложиться после обеда, а стоять на ногах): «…чтоб это было непременный закон, как послушание, наложенное на послушника, то же, что после обеда Стойкович» (Н. В. Гоголь – Н. М. Языкову, 15 февр. 1844 г.). То же с лично-предметными нарицательными именами: «Зуев сидел в кресле нога на ногу. Он говорил по телефону <…>. – Старшевич, разве я против?…» (В. Белов. Все впереди, 1, 6); «Все мы были под наблюдением. На каждого находился свой Стукачевич…» (Ю.Давыдов. Интервью // Московские новости. 1991. № 23).

Очевидно, что во всех подобных случаях фамильные суффиксы не изменяют значение трансформируемого в фамилию слова. Они лишь формально преобразуют основу, придавая ей внешний облик фамильного имени, что и позволяет таким образованиям функционировать в качестве антропонимических масок. Осознавая противоречие между антропонимической формой имени и нарицательным его содержанием (отсюда свидетельствуемая приведенными выше текстами проблема выбора между прописной и строчной буквой), читающий или слушающий пытается устранить это противоречие, вновь и вновь переходя от формы к смыслу и обратно. В этих переходах как раз и заключен комизм антропонимических масок, их игровая, смеховая сила.

Их внутренняя двойственность и противоречивость проявляются также в колебаниях по отношению к категории одушевленности-неодушевленности. Они, обозначая неодушевленные предметы и действия, должны использоваться как существительные неодушевленные. Ср. устроить скандал и – в соответствии с этим – устроить скандалевич: «Устроил же он скандалевич дома из-за того, что ему не купили розу…» (В. Шукшин. Боря). Однако, имея форму русских мужских фамилий, они могут вести себя и как существительные грамматически одушевленные: «…такого пощечинского (а не такой пощечинский) закатила». Ср. устаревшее выражение платить глазопялова (а не глазопялов) ‘пялить глаза’ – от глазопял – «праздный зевака, кто стоит выпучив глаза» (В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I. С. 354) – у писателя второй половины XVIII и начала XIX века А. Т. Болотова: «…и как не было никого, с кем бы можно было мне заняться разговорами, то принужден был я, по пословице говоря, только “платить Глазопялова”.…» (Жизнь и приключения Андрея Болотова, XXIV).

* * *

Потенциальная грамматическая одушевленность антропонимических масок таит в себе возможности дальнейшего образного раз-вития и усиления заложенного в них игрового, комического начала. Осуществляется это путем персонификации, когда за пустой фамилией-маской возникает вымышленный образ того или иного лица. Простейшим приемом оказывается здесь осложнение антропонимической маски титульным именем или показателем чина и сословной принадлежности. Так чай превращается в адмирала Чаинского: «– Ну так пойдем поговорим. В двадцать минут, во-первых, успею вздушить адмирала Чаинского.…» (Ф. М. Достоевский. Униженные и оскорбленные, 2, V), а кукушка становится генералом Кукушкиным, в лесные владения которого бежали сибирские каторжане: «Идти на вести к генералу Кукушкину» (В. И. Даль. Толковый словарь великорусского языка. Т. II. С. 214). Ср. развернутые описания этого преобразования: «Я припоминаю какую-то песню о том, как ведут наказывать молодого рекрута за то, что он бежал с часов, и он говорит: “Братцы, не я виноват – это птица виновата, она все кричала и свела меня в родимую сторону”. Эта птица была, конечно, кукушка. Какая другая не устанет тянуть вас за сердце так упорно, так неотвязно? <…> Невозможность ослушаться этого настойчивого призыва кукушки придала ей во мнении русского человека <…> генеральский чин. Быть в бегах – у солдата называется состоять на вестях у генерала Кукушкина.…» (М. Михайлов. Кукушка, 1862); «– Вы, барин, про генерала Кукушкина слыхали? – Нет, не слыхал. – Бродяжий генерал… По лесу кричит: ку-ку, ку-ку… Крикнет весной, у бродяги сердце горит… Последний раз втроем из Акатуя бежали. Одного часовой застрелил, другого поймали… А я все-таки к генералу Кукушкину явился в тайгу… Все одно как к начальству… Здравия желаю, ваше превосходительство… Веришь ли, барин. Один раз на поселение вышел. С поселенкой слюбился. Одну весну рука-ми за нее хватался, на другую не выдержал, сбежал… Пришел в тайгу и думаю: ну, генерал Кукушкин! Не слуга я тебе… А все-таки остался на своей линии…» (В. Г. Короленко. По пути, 1885).

Теперь остается только поместить такое вымышленное лицо в вымышленную же или реальную жизненную обстановку, наделить его определенными признаками внешности, чертами характера, особенностями поведения, и тогда рядом с Гоголем, как мы это видели в его письме к Языкову, окажутся его несуществующие знакомые, живущие за границей русские дворяне, помещики Ходаковский, Тепляков (Допекаев), Пыляков (или Пылинский), Полежаев, Сопите и Храповицкий.

Двое последних еще раньше сопутствовали Гоголю в его поездке по Германии. 27 сентября 1841 года он писал Н. М. Языкову: «Достигли мы Дрездена благополучно. Выехавши из Ганау, мы на второй станции подсадили к себе в коляску двух наших земляков, русских помещиков, Сопикова и Храповицкого, и провели с ними время до зари».

В поэме «Мертвые души» (гл. 9) Гоголь сам объяснил генеалогию этих своих знакомцев и всей их честной компании: «Вылезли из нор все тюрюки и байбаки… Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещика-ми Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов “полежать” и “завалиться”, которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями)…».

Нельзя не заметить, как настойчиво подчеркивает Гоголь привычность, общеизвестность образов Завалишина и Полежаева, Сопикова, Храповицкого, их общерусское распространение. Это «знаменитые термины», которые «в большом ходу у нас на Руси». Несомненно, что они вошли в поговорку еще до Гоголя (он сопровождает их оборотом «как выражаются») и, подкрепленные его могучим авторитетом, продолжали употребляться и в последующие десятилетия, сохраняя всю свою жизненность и актуальность в захолустной России, скованной обломовским сном. Развивая гоголевскую традицию, их обличительной силой воспользовался Салтыков-Щедрин, с презрением писавший о людях, которые «…давным-давно отказались от всякой общественной деятельности и не прекратили дружественных сношений только с самыми ближайшими соседями: Сопиковым ж Храповицким» (Об ответственности мировых посредников).

Из дружной четверки этих сонных байбаков, бывших в русской дворянско-помещичьей культуре XVIII–XIX веков столь популярными, наиболее жизнеспособным оказался Храповицкий, имя которого продолжало употребляться в достаточно разнообразных контекстах. К нему можно было отправиться, можно было зайти или заехать отдать визит, с ним интересно было поговорить или перекинуться несколькими фразами… Ср.: «– Ну, – скажет, вставая, князь Алексей Юрьич, – бог напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел. Не пора ль, господа, к Храповицкому?» (П. И. Мельников-Печерский. Старые годы); «– Ну, брат-казначей, ты уж и расплачивайся за меня, а я пойду на сеновал с Храповицким поговорить!» (М. Е. Салтыков-Щедрин. Господа Головлевы). Ср. еще: «…пошел за ширмы спать, или отдать визит пану Храповицкому…» (Н. А. Некрасов. Без вести пропавший пиит).

Сегодня такое словоупотребление уже не встречается. Начиная со второй половины XIX века эта четверка мифических покровителей русской сонной одури стала бытовать в серии поговорок с именем Храповицкого, из которых до наших дней дожила лишь одна – в виде застывшего фразеологического оборота задать (задавать) храповицкого. В такой форме его отмечают все словари современного литературного языка, сопровождая иллюстрациями из текстов А. Сухово-Кобылина, П. Боборыкина, А. Чехова, а также ряда советских писателей. Фразеологизм этот выступает сейчас наряду с выражением задать (задавать) храпака (это два варианта одного фразеологизма), и фамильное имя в его составе оказывается всего лишь пустой антропонимической маской, потерявшей былое образное содержание. Впрочем, и в этом своем качестве – в силу привычности и стертости – имя Храповицкого уже почти не воспринимается. Неслучайно, что «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (в отличие от всех других словарей) квалифицирует имя Храповицкого как застывшую форму не существительного, а прилагательного.

Утратив заключенные в них образы, ушли из языка и некоторые другие антропонимические маски. Давно не стало праздно любопытствующего Глазопялова. Навсегда исчез, лишившись даже призрачного существования в пословице, покровитель беглых каторжников генерал Кукушкин. Непонятен современному читателю и требует специальных пояснений упомянутый Гоголем в «Мертвых душах» князь Хованский – однофамилец древнего княжеского рода (вспомним «Хованщину» Мусоргского), чье имя произведено от глагола ховать «скрывать, прятать». Тот князь Хованский, за подписью которого, «как выражаются у нас на Руси», вручались «известные рекомендательные письма», т. е. взятки (Гоголь. Мертвые души. гл. 11). Ср. там же: «В это время обратились на путь истины многие из прежних чиновников и были вновь приняты на службу. Но Чичиков уж никаким образом не мог втереться, как ни старался и ни стоял за него подстрекнутый письмами князя Хованского первый генеральский секретарь…» Ср. также у Даля: «Был у нас председатель такой, что брал; нынешний, может быть, не берет, а все-таки правда наша держится только на убедительных доводах за подписью князя Хованского.…» (Бедовик, 3, 1839). Для нашего языкового сознания этого князя Хованского уже не существует. Он забыт так же, как и его современники Завалишин, Полежаев и Сопиков. Всех этих антропонимических масок уже нет. Однако живы приемы и традиции их образования и использования. Эти традиции сохраняются и сегодня, в современной непринужденной разговорной речи, и из этого вечно живого источника их отражения могут проникать и проникают в язык художественной литературы наших дней.