Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая"

– Это не дядя – это мой двоюродный дедушка. У него была вообще трагическая жизнь. Он ушел к немцам, а его сын был в армии. Дед ненавидел большевиков, он скрывался от них в Минске – боялся, что его посадят. Ему в стране не давали преподавать, а ведь он был почетный доктор Оксфордского университета.

С началом войны он решил: вот немцы придут освобождать Россию от большевиков… Хлебом-солью их встречал. Только потом, через два месяца, он увидел, как немцы тащат какого-то человека за волосы в Гестапо, попытался за него заступиться… «Как можно такое – вы же нация Шиллера!» Чем кончилось – понятно, немцы отправили и его в концлагерь.

– Он писал такие книги – у вас не было в семье неприятностей из-за этого?

– О нем забыли… В это же время, когда он оказался в Германии, Сталин говорил свою знаменитую речь: в ней он упомянул 10 великих русских имен – Пушкина, Толстова, Кутузова, Суворова, Дмитрия Донского, Александра Невского, Репина… и Сурикова – деда мамы, тестя Петра Кончаловского, кто-то вставил в речь Сталина имя моего прадеда. И семья Кончаловских стала «святая» – неприкасаемая.

А в лагере перемещенных лиц он назвался Степановым, и его потом выписала к себе одна родственница – их старшая сестра, она жила в Париже и преподавала там русский язык. Иначе после войны он попал бы в Гулаг… Он еще долго жил под фамилией Степанов, и только после смерти Сталина восстановил фамилию, в 56-м году, и стал печататься под своим именем, книги его выходили в ИМКА-Пресс. Мне довелось прочесть его «Пути России».

– А вы с ним были знакомы? Мне все подробности интересны – я ведь собираюсь писать о вашей семье. Я читала его книги в библиотеке…

– Ну, как я мог быть знаком с человеком, который жил в Минске и скрывался там от большевиков! После войны в семье его не вспоминали, и я узнал о его существовании спустя много времени, – его уже не было в живых. Всё! – теперь Андрон уже был непреклонен. – Давайте заканчивать…

– Ну еще чего-нибудь интересное расскажите! Вот вы основали «Фонд Кончаловского», так она назвала «Продюсерский центр Кончаловского», с какой целью – собрать денег на съёмки фильмов? – уже поднимаясь, спросила гостья.

– Хочется помочь людям…

– И себе тоже? Вам разве ничего не надо? – продолжала допытываться паненка.

– Мне много чего надо! Но надо любить то, что имеешь, а этот Фонд – благотворительный – помощи людям искусства, их детям.

– Ну, а на кино деньги кто вам будет давать? Откуда у вас взялись средства на новую картину? От государства? Или помог кто-то?

– Да в банке взял я их – полтора миллиона под 15 процентов годовых.

После нашего почтительного молчания Кончаловский уверенно продолжил:

– Надеюсь, смогу вернуть! Запускаться с ним будем после, а пока я готовлюсь снимать фильм для американского телевидения…

Журналистка быстро засобиралась, поняв: всё! – лимиты времени исчерпаны.

– А вообще – какие у режиссера планы? – вопрос нормальный для завершения встречи, почти с облегчением подумал я. И действительно, гостья слушала ответ Андрона уже стоя, готовясь прощаться.

– Планы? Готовлюсь снимать американский многосерийный фильм. И пока об этом – все! – взмолился Андрон.

Я почувствовал, что наступает правильный момент, и перехватив инициативу, пользуясь тем, что Анна заторопилась, полагая, что набралось достаточно сегодня услышанного, спросил его о чем-то «не для печати». Притихшая, она быстро собралась, подобрала с журнального столика листки, в которых делала заметки по ходу беседы, уложила их в сумку с магнитофоном.

Здесь магнитофонная запись прерывается женским смехом – это Анна, наконец, прощается с Кончаловским, он, конечно, говорит ей у дверей какие-то приятные слова: ведь не просто женщина – полька! А он умеет быть галантным, причем, вполне искренне.

Наша беседа постоянно прерывалась звонившим телефоном, теперь он просто не умолкал, а лента в моём магнитофончике, уже дважды замененная, продолжала накручиваться на катушку…

* * *

Вот ещё части магнитофонной записи с ответами Андрона на вопросы, которые мне удавалось задать ему, пока умолкала польская гостья, и ещё потом – после её отбытия. Я намеренно выделил их – так мне показалось уместным завершить главу, посвященную Андрону Кончаловскому, дружбой с которым я дорожу вот уже столько лет.

Антиглобализм?…

Уже недавно, в 2011-м, обозреватель «Известий» Лидия Шамина после беседы с Андроном замечала: «Откровенность его… обескураживает и даже раздражает, потому у него есть либо яростные противники, либо столь же пламенные поклонники». Справедливо ли? Судите сами.

– Да разное читаю… – особенно мне сейчас интересен антиглобализм, его корни, его причины… – и Андрон обстоятельно пояснил, почему именно антиглобализм ему интересен, отвечая на вопрос Анны – «что он читает?».

– …С чего бы? – поинтересовался я. Ответ Андрона, приведи я его здесь, занял бы немало места, перебивая ритм изложения, – потому он окажется ниже в завершении главы.

Не со всем, тогда от него услышанным, мне хотелось соглашаться, так что, позже, оставшись вдвоем, мы вернулись к теме и даже немного поспорили. Здесь же я приведу, только отчасти, наш разговор – подробности его могли бы составить, может быть, не самую скучную часть записи беседы, когда-нибудь я изложу и их.

Но продолжу.

Итак, вот главное, что я услышал тогда от Андрона:

– Глобализация… Читаю на эту тему очень много. Антиглобализм транснационален – это, по сути, постмарксизм.

А он-то и порождает террор. Терроризм родился не потому, что кто-то беден, а кто-то богат. Антиглобализм – он заключается не в той причине, что американцы богаты, а в том, что они думают, что во всем правы! Сочетание того и другого и порождает антиамериканизм: идеалы американизма не универсальны, даже свобода понятие не универсальное… даже смерть понятие не универсальное: для индуса – это одно, а для сибирского шамана – другое. И право – тоже понятие не универсальное.

В конечном счете, антиглобализм работает на будущее, его адепты хотят построить более разумное общество. Я не антиглобалист – я просто считаю, что сегодня мировой капитал ничего не делает, чтобы три четверти населения планеты развивалось. Крупные экономисты считают, и доказывают это, что транснациональные компании просто не заинтересованы в возникновении местных квалифицированных кадров в странах третьего мира. Дело же не в том, чтобы было достаточно денег на гамбургер и бутылку кока-колы, хотя и это нелишне…

Ведь что творится в Африке: белых оттуда выпирают… Сначала Запад единодушно проголосовал за создание Заира, Руанды, Зимбабве – создали им независимость, мол, «кончай колониализм!». Запад, его либералы, создали 160 государств, которые сейчас не могут сосуществовать. Им сказали: либерализуйте рынок и у вас всё получится! Это же бред! Люди же там не знают, что такое рынок, ездят на верблюдах, на ишаках… Какие в жопу свободные выборы? Да они же не знают, что это такое!

Позволю себе привести здесь до буквы произнесенное Андроном – только так, пожалуй, и можно сохранить на бумаге его убежденность и эмоциональность фразы:

– Навязали им сначала свои, чуждые им, понятия, а теперь сетуют: «…У вас режут!». Не надо было создавать эти 160 государств, которые не в состоянии следовать универсальным человеческим ценностям. А что нужно было? Не знаю… Просвещение, инвестиции? Но только знаю, что транснациональная компания – это новая империя. Пока же всё идет к тому, что лет через десять вода будет гораздо важнее как источник политического давления, чем нефть – она важнее в урбанизации населения во всём мире: каждый год 100 миллионов жителей прибавляется к городам.

Крестьяне живут в картонках из-под телевизоров, плодятся, никакой гигиены – там зарождается новый терроризм, уже не мусульманский. Почему получились Тайвань, Сингапур… – их сначала научили зарабатывать деньги.

Так вслух размышлял Андрон…

Здесь по теме уместно вернуться к первому часу нашей беседы, когда в ней участвовала гостья из Польши. Пользуясь тем, что Андрон, задумавшись, замолчал, я вспомнил наш с Битовым давний разговор:

– Шел 1991-й – уже нет СССР. Какая помощь Запада новой России сегодня нужна – деньги, продукты питания, промышленное оборудование? – спросил я Андрея.

– Ни в коем случае! Нас нужно научить работать, тогда всё будет, своё!

С этим тезисом Андрон решительно не согласился:

– Русских работать научит только авторитарный режим, это же православная страна – вертикальная!

– Сталин-то не научил! – вмешалась, притихшая было, пока мы дискутировали с Андроном, польская гостья.

– Как не научил – еще как работали! – возразил Андрон. – Еще, будь здоров, как работали… Если бы Сталин был Пиночет – всё было бы нормально. Но он верил в коммунизм – в то, что не нужно денег, а это идеология ложная. Он был даже не марксистом – он был большевиком, а ложная идеология правильного результата не дает. Может быть, даже при Берии всё могло быть нормально. Это ложный посыл, что тоталиризм не дает в экономике положительных результатов. Вот вспомните – Ататюрк изменил Турцию, авторитарный режим полковников в Греции…

– Так ведь какой ценой…

Совсем недавно мне встретилось интервью Кончаловского «Известиям», в котором он цитирует Столыпина:

– «Либеральные реформы режима можно проводить только при ужесточении режима» – гениальная фраза, она меня поразила! – и завершил, заметив, что либеральные реформы у русского человека всегда ассоциируются со слабостью власти и «начинается бардак» – как у нас в стране.

* * *

Хорошо бы со временем вернуться к теме, думаю я сейчас, прослушивая наново запись тогдашней нашей беседы, – жизнь поводов к тому предлагает достаточно. А тогда, оставшись с Андроном вдвоём, я напомнил ему вопрос польской гостьи, на который он коротко ей ответил – «Нет», и сразу заговорил о чем-то другом.

– Уже между нами: ты, правда, не жалеешь, что оставил Америку? Успешность в Голливуде не всегда становится уделом пришлых кинематографистов. А с тобой – это было: вот ведь «Танго и Кэш» почти сразу стал кассовым, если не сказать «культовым»…

– Но ведь был еще «Ближний круг», – добавил Андрон, – который купила «Колумбия». Президент ее восклицал: «Это же номинация на «Оскар» верная, – и мы это сделаем!» Только вскоре президента Колумбии сняли, пришли люди другие, они-то в прокате картину и провалили, выпустив одновременно на экран две свои премьеры – одна из них «Багзи» – сам понимаешь, каково конкурировать в Штатах с гангстерским блокбастером!..

А ведь это те самые люди, с которыми я снимал «Танго и Кэш», – ты помнишь, я снял картину не до конца, ушел с нее, правда, получив полностью оговоренный гонорар… Вот когда я понял, что мои картины здесь, в Штатах, будут «давить» – и вот тогда я поехал в Россию. Да и вообще стало интересно в России. Так что, моя американская страница оказалась перевернута… в силу многих обстоятельств.

Я хотел снимать своё кино, а в Америке этого я бы не смог. И прежде всего потому, что я не американец. А вот независимое – и по идеологии, и финансово – русское кино, авторское сегодня я могу снимать в России и мне это интересно – времени в моей жизни не так много, хочется снимать только то, что кажется абсолютно необходимым.

Так что, в Америке у меня что-то получилось, что-то меньше получилось… год я просидел – что-то мне предлагали, и всё не то, что хотел бы. Конечно, хорошо много зарабатывать, и я мог бы там оставаться, а всё-таки хочется делать то, что хочется, – повторил он.

– Совсем как в рассказе кого-то из близко знавших Семена Кирсанова, – вспомнил я. – Ему предложили написать песню на какую-то заданную тему, актуальную по тем временам, кажется, про Сталина – он отказался: «Не хочется».

– Почему? – недоумевали знакомые.

– Да нет, не хочу!

– Но ведь хорошо заплатят, это выгодно!

– Нет, не выгодно!

– А что же – выгодно?

– А выгодно то, что хочется, – отвечал поэт.

Андрон рассмеялся:

– Именно! Замечательно! Плохую картину сделать почти также трудно, как хорошую, – продолжал Андрон. – Надо так же найти деньги, найти артистов, смонтировать её. Разница заключается в деталях: из одной и той же истории можно сделать полное говно, а можно – блеск!

Детали заключаются в точке зрения авторов фильма: сюжет – «человек убил старуху» – из этого можно сделать страшилку, чернуху, а можно – «Преступление и наказание». Именно точка зрения, наверное, и определяет сделанное, как произведение искусства. Для меня самое главное не просто финансовый успех фильма, а то, когда после картины приходит чувство благодарности зрителя…

В комнату заглянула Юля, жена Андрона, до того остававшаяся где-то в глубине квартиры, – это о ней он говорит: «Всё – лучшая и последняя!» Перекинувшись несколькими словами с нами, она вышла. Воспользовавшись паузой, я положил на стоявший между нами кофейный столик один из томиков моих «Бесед».

– Здесь есть глава «Леночка» – в ней и ты участвуешь опосредованно, – я раскрыл страницу с фотографией Кореневой.

Андрон взглянул, улыбнулся и положил книгу на подлокотник тахты.

– У тебя вышли «Низкие истины» – там она фигурирует, да и многие женщины, тебе когда-то близкие. Ты предельно откровенен в повествовании о людях, о женщинах, в частности, – кто-то высказывал тебе свои обиды? И какова реакция прессы на книгу – ругают, хвалят?..

– Знаешь, книгу замолчали – было две-три статьи, и всё! А ведь напечатали тиражом 100 тысяч – поразительно! Пришло колоссальное количество писем, феноменально… А ругательных – нет: кого-то интересуют последние главы, кого-то кино, кого-то «клубника», а вот «обиженных» – нет. Так ведь я и назвал женщин не всех – только незамужних.

И знаешь, – продолжил он, – наступает время, когда надо разбегаться с людьми, с которыми хорошо развлекаться. Ну да, я не стесняюсь рассказать, как жил в Америке «на икру». А почитай мемуары Сартра или автобиографию Жан-Жака Руссо, в которой он рассказывает, как занимался онанизмом. Ну и что? Есть люди достаточно смелые и откровенные.

Мы оба рассмеялись.

Здесь уместно отступление: я в тот день, и еще долго потом, оставался под впечатлением от премьеры «Дома дураков».

«Отчего?» – пытался я понять.

Сначала – об этом.

Фильм Кончаловского я бы не советовал смотреть на ночь. Так вот: после сеанса не было аплодисментов, как это обычно происходит на премьерных показах – даже, когда приглашенные аплодируют просто из вежливости, потому что – традиция. Зал молчал потрясенно. Или – растерянно. Я вместе со всеми проследовал в фойе, обменялся с Андроном рукопожатием, условился о домашней встрече и, не задерживаясь, отправился к себе. И только далеко заполночь, когда, казалось, не удастся уснуть, я поднялся, нашел чистый блокнот, почти наощупь записал в нем что-то – и так, на протяжении ночи, – еще и еще раз…

«Дом дураков». Назван фильм беспроигрышно: вспомните хотя бы «Корабль дураков» Стэнли Крамера, «Школу для дураков» Саши Соколова, отмеченную в свое время Набоковым.

Поразительно: фильм о войне, жестокой, и велик соблазн, ближе к его концу, «убить» кого-то из главных действующих лиц – на экране этого не происходит. И вообще – в фильме нет трупов. Или – почти нет. Если позволительно так выразиться – «свежих», то есть возникших по ходу действия. Хотя, фильм вообще не «про войну» – он против войны. И не только в Чечне – против войны вообще.

Наверное, ему, российскому режиссеру, и, в самом добром смысле этого слова, патриоту (а мы знакомы не первый год – он именно такой), путь к этой ленте не был прост.

Российская аудитория готова была принять фильм о «плохих» чеченцах, и о «хороших» русских – особенно после недавней трагедии в Москве, унесшей жизни десятков детей. Взрослых – тоже… И такие ленты появляются. Затрудняюсь сказать, какими глазами я сам бы смотрел «Дом дураков», будь я на месте Марка Розовского – его тринадцатилетняя дочь провела дни в захваченном чеченскими боевиками московском театре на Дубровке, пока ей не удалось оттуда бежать.

Правда, сама Сашенька сегодня вспоминает об этом довольно спокойно – так мне показалось…

В фильме вообще нет плохих людей. Но есть больные: рефреном повторяются в кадре на фасаде «дома дураков» – психиатрической больницы – «Больные люди»… больные люди… больные люди…

«Прекратить стрельбу!» – эта команда заглушает звук перестрелки, внезапно возникшей по почину одуревшего от анаши русского солдатика, она слышна с обеих сторон – с чеченской и с русской. Люди, прекратите же стрельбу! В этом, собственно, смысл фильма – так я его понял. Фильм вовсе не «прочеченский», как посчитали многие, даже большинство российских рецензентов, – он задуман и создан Кончаловским прочеловеческим, таким я его принял.

Оказавшись в зоне боёв, лечебница для психических больных, дом умалишенных, становится местом драмы, но удивительной, в которой сумасшедшие и их врач оказываются людьми, являющими собой пример «нормальным», стреляющим друг в друга. Вот героиня фильма (играет её Юля Высоцкая, жена Андрона, молодая невероятно талантливая актриса), вроде дурочка, предельно наивная – она не расстается с аккордеоном, на котором едва умеет играть, с ним она встречает захвативших лечебницу чеченских боевиков.

Удивительный фильм, заставляющий зрителя ощутить необычайно остро противоестественность войны: вот оружие отложено в сторону – и люди-то оказываются совсем другие, совсем другие, совсем! Они и на самом деле другие – они способны к милосердию, к великодушию по отношению к только что державшим их на автоматной мушке.

Тема фильма жестока, обстоятельства действия жестоки – но режиссер удивительно нежен, именно нежен по отношению к героям ленты. Даже «обнаженка» (используя термин российских фильммейкеров), на экране целомудренна: голая, безумная женщина раскачивается на подвешенной к потолку простыне. Этот кадр вправе занять место в учебниках режиссерского мастерства в числе лучших образцов искусства кино. И займет, непременно.

* * *

Возвращаясь к тому дню, – о чём еще тогда мы говорили, оставшись вдвоём? Да о многом, но приведу здесь только это, сказанное Андроном, – вот, примерно, как оно может звучать в коротком изложении.

Кино и не только…

– Главное – чтобы получилось про то, что хотелось. А что не получилось – можно вырезать. Я очень много вырезал. Мы учимся каждую секунду, если мы хотим учиться. А иногда – не хотим…

– Ты сказал, – заметил я, что из «Дома дураков» вырезал куски, где проявилась «мягкость». Но, мне представляется, это было бы – достоинством ленты, не потерял ли от этого замысел всего фильма?

– Знаешь, – ответил Андрон, – «Дом» имеет в определенном смысле свою графику – поведение людей, там всё страшно. И когда я стал снимать сцены безумия, они получились мягковаты… я подумал – лучше оставить всё коротко.

Мощная любовь к своим героям вызывает порой очень жесткие вещи – так у Бергмана в «Криках и шепотах»: женщина вставляет себе между ног кусок битого стекла – это великая, потрясающая сцена – очень жестко!

Вот ты говоришь… – Андрон положил трубку, коротко ответив звонившему: «Потом!», и продолжил, обернувшись ко мне: – ты говоришь, что запомнился тебе как символ всей картины, как ее идея, отчаянный крик офицера окружившим «Дом» солдатам: «Прекратите огонь!», и потом это же кричит чеченец. Или еще: сделанная чеченцем надпись на доме «БОЛЬНЫЕ ЛЮДИ». Я даже думал так назвать картину… но это уж слишком точно.

Символы? – наверное… Это может стать ими, но может и не стать. А другому запомнилось иное, третьему – еще что-то. Архитектоника фильма требует катарсиса, если его нет – для меня это не искусство. Важен интенсивный взгляд на человеческие чувства. У Феллини бывают кадры: женщина просто идет и всё время улыбается – и это может быть символом всей картины. Этот же образ в другом месте или в другом фильме может действовать разрушающе – важно, что это стоит на правильном месте картины.

Архитектоника фильма, это как в музыке «ля бемоль» – а в каком-то бездарном произведении этот же красивый «ля бемоль» его не спасает.

Или – женщина может рыдать вот такими слезами, а зритель будет зевать. Важно, чтобы слезы были в зале… А «Дом» – что-то, и правда, наверное, в фильме взято от Феллини. Я бы хотел всё у него взять! Не получается…

– Вот и в твоём «Доме»: героиня голая – а нагота её целомудренна, она не смущает и не вызывает раздражения неуместностью на фоне всей той жестокости, на котором развивается действие фильма.

– Да, это важный момент – когда зритель не развлекается, а испытывает катарсис. Вообще-то, я бы с большим удовольствием сейчас не снимал кино, – неожиданно завершил он фразу, – а написал бы два сценария – Рахманинов… Щелкунчик… такие темы!

И ведь написал, добавлю я сегодня. И поставил «Щелкунчика». Будучи коротко в Москве посмотреть фильм я не успел. Жаль.

В какой-то момент я посчитал уместным показать Андрону только что вышедшую в Москве мою книгу: «Вот видишь, фотографии из моих рабочих и домашних альбомов – помнишь эту, в твоём поместье в Брентвуде?»

Андрон пролистывает книгу, останавливаясь взглядом на страницах с фотографиями – а их, стараниями издательского художника, уместился в ней не один десяток.

– Отдаешь? Спасибо. Тогда – надпиши.

Чуть помешкав, придумываю какую-то многословную надпись, на всю титульную страницу, передаю книгу Андрону. И, следом, достаю из сумки старое издание «Рачихина«:

– Ты же знал его?

– Конечно, мы с ним на «Сибириаде» работали.

– И знаешь о его судьбе?

– Да, его вроде арестовывали…

– А вскоре он умер… странный был парень, многое я до их пор не понял в нем, в том, что вокруг него происходило: смерти, побеги – сюжет вполне кинематографический, я это не к тому, что вот, – снимай! Хотя, почему и нет?.. Хотел взять этот сценарий Тодоровский-младший, Разумовский Андрей тоже – пока ни тот, ни другой не нашли денег. А так – просто вспомни: время, обстоятельства…

– Конечно, будет интересно почитать. Нет неинтересных историй – есть неинтересные рассказчики.

Сколько времени мы говорим? – я первым взглянул на часы, не дожидаясь, пока это сделает мой собеседник, – ведь часа три уже прошло, точно…

И вскоре я оставил Андрона, чтобы уже дома прослушать трёхчасовую магнитофонную ленту – что и проделывал с того дня неоднократно, возвращаясь к этим запискам уже теперь, в 2012 году.

А тема следующей главы – предтечи этой, позволяет вернуться во времени к началу 80-х.

Итак…