Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая"

– Ну, и как же все-таки при таких условиях вы работаете? Причем, довольно постоянно?.. – продолжал расспрашивать его Сергей.

– Во-первых, потому, что везет. И еще – приходится «крутиться». Хотя все это очень непросто. Пока я не могу о себе сказать: я преуспевающий режиссер! Я думаю, что если есть какие-то списки режиссеров – «А», «В», «С», то я – в списке «С». То есть не в тех списках, которые перечисляют преуспевающих режиссеров. Все знают мои работы, но знают также, что я слишком «артси» – художественный. «Хороший парень, бесспорно, но «артси», – так обо мне отзываются. Я, что называется, не вошел в «номенклатуру».

К слову, – аппараты ЦК партии и любой большой кинокомпании имеют очень большое сходство – корпоративное мышление. Люди получают зарплату за то, чтобы сказать «нет». И только один получает зарплату за то, чтобы сказать «да». Но вот его-то как раз и не встретить. И обычно слышишь: «Я прочел ваш сценарий, но пока не знаю, что о нем думать»…

– Но ведь вы давно могли бы почивать на лаврах! Быть, что называется, на фестивальном кругу, в жюри и т. д. – как, скажем, некоторые режиссеры оттуда, из России: давно уже ничего не снимают, но активно циркулируют в кинематографическом мире, – Сергей испытующе посматривал на Кончаловского.

– Я уехал в 42 года, имея картины, фестивальные звания и прочее… Так уехать из России означает получить колоссальный удар: оказывается вдруг, что ты совсем не то, что думаешь о себе. Все-таки жизнь в России создавала определенные иллюзии: что ты, например, особо известный. Или – особо талантливый… И вдруг ты приезжаешь – а тебя никто не знает. Да и знать-то не хочет… – Андрей ненадолго задумался и, как бы вспоминая, продолжил. – Приходится начинать все сначала. Знаете, ведь это очень освежающее ощущение! Я себя в этом смысле почувствовал настолько молодым, что до сих пор ощущаю свою молодость.

И я все время чему-то учусь. Я хочу учиться – хочу научиться еще чему-то, пока жив! Когда я снимал «Танго и Кэш», я все время чему-то учился: я хотел видеть, как живут большие звезды, хотел знать, как они работают, хотел знать, сколько человек у них работает в обслуге… Да и просто интересно знать, что это такое – снимать 50-миллионную картину. Наблюдать, например, как эти люди прилетают на вертолетах на съемочную площадку…

Мне все время хочется узнать новое, и потому я «влезаю» во множество картин. А еще присутствует некая авантюристическая жилка. Но даже дело и не в этом. Вот вы говорите – «почивать на лаврах». Я думаю, что мои соотечественники, вернее, значительное их число, искренне верят в то, что именно дома они могут принести пользу. Те же, кто стремится уехать, просто не знают, что их ждет здесь. Это же страшно – когда вдруг замечаешь, что все учтиво кивают головами, но при этом надевают темные очки и скрывают зевоту… А ты не понимаешь, почему.

Найти с ними общий язык очень сложно. Многие из них и говорят-то не на том языке. Вот я и думаю: «Боже мой, а что, если бы я уехал не в 42 года, а в 30 лет? Ведь какое бы было счастье!»

– Но вы тогда бы не сделали там того, чего и сегодня совсем не приходится стыдиться, – как бы возражая, заметил Сергей.

– Надеюсь… И тем не менее, я был бы более счастлив, если бы уехал раньше. Да, я был бы счастливее! Хотя, конечно, я ни о чем не жалею – потому что снял, например, «Сибириаду». Но ведь жизнь идет…

– Один большой поэт, недавно гостивший здесь, в минуту откровенности, сказал мне незадолго до возвращения: «Каким бы я был счастливым человеком, если бы жил здесь с 30-ти лет! И ведь был у меня такой шанс…» Звучит почти дословно, – вспоминая эпизод, я не стал называть имя поэта – как и не считаю возможным без его ведома сделать это здесь в записи нашей беседы.

– Да… Помню, в штате Орегон на съемках «Гомер и Эдди» присутствовал Юрий Нагибин, с которым я писал сценарий о Рахманинове. Юрий Маркович – замечательный писатель: относясь по-разному к тому, что он делает, я считаю его классиком. И еще – он никогда не был ни с кем: он не был членом партии, никогда никуда не вступал, ему ниоткуда не нужно было выходить. И вот, тот день 1986 года на берегу реки Орегон.

Красота была неописуемая, напоминавшая сибирскую… Он сидел, отрешенно глядя на реку. В перерыве я подошел к нему и спросил: «Юра, отчего ты такой грустный?» – «Чайки летят, – ответил он, – красиво! Понимаешь – беспартийные чайки! Дым вот идет из трубы, понимаешь – беспартийный дым! Красота какая… Ведь дома все вроде то же, а не то!» Это ж потрясающе, как он сказал «беспартийный дым! беспартийные чайки!»…

* * *

За неспешным разговором Андрей снова вернулся к России.

– Тогда, – он рассказывал о середине 80-х, – было другое время. С нынешними переменами многие связывают свои надежды – на то, прежде всего, что все-таки в стране будет беспартийность. А пока там снова партийность: все разделились на группы и снова не могут найти компромисса! Опять нет миротворческого начала – а это и есть очень российское зло… То, что сегодня творится в России, в Югославии, даже в Греции или Болгарии – это одна и та же модель. И поэтому я надеюсь, что Ельцину удастся консолидировать абсолютную власть. Василий Аксенов сказал как-то про Россию: «Детский сад строгого режима».

– Иными словами, в Россию демократию можно принести только твердой рукой?

Ответ Кончаловского был как раз таким, как я и ожидал.

– Да! Еще Столыпин говорил, что либеральные реформы у русского человека связаны с представлениями о слабости власти. Поэтому их реализация нуждается в ужесточении режима. Во французском языке есть такое выражение «democratic musclee» – демократия с мускулами. На мой взгляд, такая демократия хорошо работает в Южной Корее, например, в Сингапуре…

Вот я и думаю: хорошо бы Ельцин успел сделать максимум до того момента, пока он не растерял свой престиж. Потому что все равно это будет связано с потерей престижа: продолжая дело Горбачева, он двигается в том направлении, где неизбежно будет терять престиж – хотя бы потому, что ужесточение реформ означает ужесточение экономической структуры, беспощадность рынка и все, сопутствующее этому. Лечение рублем или долларом – самая беспощадная дубинка.

Но и самая эффективная. Досталь, директор киностудии «Мосфильм», сегодня мечтает всех держать за забором: чтобы будущие сотрудники стояли там, а он бы по одному выбирал. Тогда они будут работать как следует! А когда он попытался приватизировать студию, ничего не получилось: «Мосфильм» забастовал. Это, действительно, очень сложный процесс. Но ведь надо же из этого как-то выходить!

А все предсказания кровавого переворота в России западными политологами неверны: они все примеряют на европейскую ментальность, где терпимость велика, а нетерпение – гигантское. В России все наоборот: нетерпимость великая, а терпение – гигантское. К слову, русский крестьянин сегодня живет много лучше, чем 10 лет назад: никто ничего у него не отнимает, и притом, в стране огромное количество земли, которая еще не обработана. Иди – бери, сажай!

Завтра и сегодня…

Прошло еще некоторое время в обсуждении нынешних российских коллизий, и наступил момент, когда я счел уместным спросить режиссера – каковы его планы и с чем связаны его нынешние надежды?

– Я написал сценарий по роману Андре Мальро «Королевский путь». Действие его происходит в Камбодже, во Вьетнаме. Для меня это очень серьезная работа, – о корнях коммунизма в Юго-Восточной Азии. И хотя Мальро писал не об этом, но я «выгибаю» сценарий так, что получается именно об этом. Сам роман достаточно политический, он о двух европейцах в джунглях Камбоджи. 1927 год, начало зарождения коммунизма. Ну и вот, по моей версии получается, что без европейской либеральной и американской либеральной мысли не было бы Пол Пота.

Не забудем, кстати, – Пол Пот учился в Сорбонне… Внешне эта картина приключенческая, но внутри содержится ницшеанская идея. Фильм должен быть американский, и съемки его обойдутся в 22 миллиона долларов. Вообще же, мне присылают множество сценариев, но все они как бы «не первой свежести». Я читаю сценарии, отвергнутые большинством звезд. Хотя иногда получаю шанс на сценарий получше качеством…

А еще я бы очень хотел сделать картину о еврейской мафии. Я знаю, что могу это сделать! Ведь дело не в национальности, а в ментальности. И вот тут-то и возникает то, что никогда на Западе не было сделано: потому что нельзя делать фильм о еврейской мафии, не зная Шолом-Алейхема и Исаака Бабеля. А ведь Нью-Йорк тоже имел своего Беню Крика – и потому, мне кажется, нужно делать еврейского «Крестного отца» с элементами комедии: приспособление советского еврея к Америке.

Ведь сначала он – советский, потом русский, и только потом – еврей: он пьянствует, как русский, он не знает, что такое кошер, он хулиганит, как русский, и бьет в морду, как русский. У него нет никакого комплекса неполноценности, он не ходит к «шринку» (психоаналитику) – ему это не нужно: у него нет комплекса вины. Вот это все очень интересно.

– И что же вас лично занимает в евреях – именно эта их «русскость», «советскость»? – поинтересовался Сергей.

– Скажем так: в еврейской мафии мне важна еврейская ментальность. О мафии уже делались картины, но о еврейской мафии – нет. Кто бы мог сделать такую картину в Америке? – Мазурский, наверное – в нем как раз сочетаются восточноевропейские корни, чувствительность с деловитостью жителя среднеамериканского Запада. Почти в каждом еврее существует очень интересное слияние славянского с ближневосточным. И конечно же, еврейский юмор, корни которого я вижу в местечках Восточной Европы и России – там, где, живя изолированно, евреи смогли сохранить свою культуру.

Есть еще несколько американских картин, которые я очень хочу сделать. Я бы хотел сделать картину– комедию о журналисте таблоида типа «Сладкой жизни», у меня даже есть название – «Playing dirty». И еще моя мечта – фильм о великом американском философе, об учителе Ганди и Толстого – Генри Дэйвиде Торо.

– Это, кажется, будет совсем «артси»! – не сдержался Сережа, подразумевая, кто же возьмется финансировать столь некоммерческий фильм.

– Если Торо будет играть Робин Уильямс, картину можно сделать. Потому что Торо – замечательный человек, философ – смешной, сумасшедший. Это и была бы комедия о философе. Когда я говорю «комедия», я имею в виду следующее: чтобы стать по-настоящему популярным, нужно сделать фильм-комедию. Или – фильм ужасов. Почему Чаплин стал великим? Потому, что он соединил два самых популярных жанра: комедию и мелодраму. Раньше они никогда не соединялись вместе, а он сделал то, что американцы называют «шмолц плюс фан». И у него получилось – потому что он гений!

Так я чувствую…

– Андрей, – попросил я режиссера к исходу третьего часа нашей беседы и не знаю уж какого по счету пузатого фаянсового чайника, периодически наполняемого ароматным чаем бесшумно появляющейся прислугой, – ну, а просто о себе, о семье…

– У меня годовалая дочка, – Андрей с видимым удовольствием начал именно с этого. – Я женился всего два года назад на русской девушке. Она – с московского телевидения, где каждый вечер, открывая программу «Время», говорила: «Добрый вечер, дорогие телезрители!» Познакомились мы в Москве, я пригласил ее в Америку, потом мы поехали еще куда-то… А потом поженились, и вот у нас родился ребенок.

Очень желанный ребенок, очень! И что интересно: когда ребенок желанный – он непременно счастливый, улыбается все время. – Андрей и сам не переставал улыбаться, рассказывая это. – А я ведь уже в возрасте дедушки. Мой брат Никита, кстати говоря, уже стал дедушкой. Я, значит, двоюродный дедушка.

И когда в таком возрасте появляется ребенок – это абсолютно другое ощущение, абсолютно! Я никогда не был так счастлив в семье, с детьми…В молодом возрасте женишься – дети становятся как бы будущим препятствием к разводу, почти всегда предполагаемому. Хотя о нем еще вроде и не думаешь… Но все равно – у меня и сейчас на первом месте работа. На втором месте – семья. Это достаточно горькое признание… Но моя семья хороша тем, что это понимает.

Так я и живу – между Москвой и Америкой… Францией… Англией… Как ни странно, Москва постоянно присутствует в моем внутреннем нескончаемом монологе. У меня идет постоянный внутренний диалог с теми, кого я там оставил. С покойным Андреем Тарковским, с которым я начинал работу в кино и с которым мы были невероятно близки. И потом в той же степени, как были близки, стали невероятно далеки в кино… И у меня идет нескончаемый диалог с родственниками, с братом: диалог по поводу того, прав я или не прав. В этом сходится все – моя жизнь, мой выбор.

– И с отцом?.. – этот вопрос я задал неожиданно для себя.

– Нет, с отцом диалога не идет. Потому, что он уже шел – слишком ожесточенным был этот диалог, в 50-е, 60-е… да и в 70-е годы. Особенно все обострилось, когда я уезжал. И когда я уехал. Его письма хранятся у меня… Я тогда сказал ему: если не уеду – буду диссидентом! В общем, с обеих сторон как бы шел шантаж. Может, он был прав тогда, а не я… потому что я всегда чувствовал себя достаточно удобно при советском строе: работал, делал картины, которые мне нравились… И мне за них не стыдно. Что было – то было: я был частью элиты и ездил по миру…

Уехал же я вовсе не потому, что был несчастлив как 42-летний человек. Были Я – и Мир. И все это – в мечтах… 42 года – и уже все? Или Сейчас или Никогда! Видеть себя в мире, значило для меня поехать на Фудзияму, когда тебе хочется, а не тогда, когда Ермаш разрешит. И вообще – жить как хочется, а не как разрешают… Нет, с отцом я не дискутирую, потому что все поздно. С ним дискутировать поздно потому, что он выброшен из истории. Он очень хороший детский писатель, и сегодня он чувствует свою ненужность.

Он чувствует, как он устарел. Он даже написал сейчас книжку: «Я был советским писателем». Хорошо назвал – само название говорит о том, что он понимает реальность, но вот это понимание реальности пришло к нему только сейчас. Конечно, было ослепление. И если уж у меня было ослепление, у всего нового поколения… Сегодня трудно даже представить себе, что можно было жить в стране, где просто не пришло бы в голову выступить, например, с вопросом: «Товарищи! А не сомневается ли Коммунистическая партия в своей культурной программе?».

Да одного этого вопроса было бы достаточно, чтобы закончить свою карьеру в кино. Мы понимали: глупо спрашивать – и все! Нам даже в голову не приходило, что это ненормально… Так вот, когда отец понял, что все поставлено с ног на голову, было уже поздно: ведь он всю свою жизнь отдал другому. Он понимает свое поражение. Хотя он не объясняется, не извиняется. Он все знает и прекрасно понимает, он человек благородный. И поэтому с ним дискутировать мне не надо. Сейчас он согласен со мной…

…На этой, примиряющей поколения, ноте казалось уместным завершить заметки о той встрече. Здесь, в доме Кончаловского, где перила балкона выстроены по его эскизу, – том самом балконе, что играет столь важную роль в фильмах обоих братьев – Никиты Михалкова и Андрея Кончаловского – здесь, в Брентвуде, возникла полная иллюзия того, что позже Рахлин в нашем разговоре назовет парафразом, воспоминанием об утраченном «Дворянском гнезде». Так, к слову, назывался и один из самых личных фильмов Кончаловского… Личных – потому, что род Михалковых (с ударением на «а») – один из стариннейших. Сергей Владимирович рассказывал сыну, как отдыхал недавно в санатории, размещенном в их родовом поместье…

Сохранившееся до сих пор Михалковское шоссе бежит от того поместья… а где-то совсем рядом с ним пролегла дистанция длиною в век, предпоследние версты которой все же успели вместить в себя и «Первого учителя», выведшего режиссера в число создателей нового российского кинематографа, и «Романс о влюбленных» с «Сибириадой», ставших его классикой, и «Любовников Марии», «Сбежавший поезд», «Танго и Кэш», «Ближний круг» – фильмы, знаменующие универсальность и силу таланта.

Середина 1980-х гг.

Стопка журналов пестрит ее фотографиями. Вот она в ролях, сыгранных недавно. А здесь – совсем девочка, почти ребенок. И тексты – английские, испанские, русские…

Я перебираю эту стопку, всматриваюсь в обложку «Soviet Film»: на первой полосе – ее портрет на всю страницу. А в правом нижнем углу небольшая фотография Ширли МакЛейн, в который раз убеждающая – действительно, очень похожи. Две звезды – американская и российская… С американской мне довелось встретиться однажды и случайно – в доме жившего здесь несколько лет назад Аксенова. С российской мы видимся часто – у наших общих друзей, в художественной галерее… Иногда у меня дома, где время от времени собираемся с друзьями по каким-то поводам.

– Я никогда не мечтала о профессии актрисы…

Трудно поверить. Потому что говорит мне это Лена Коренева, Леночка – так зовут ее, не сговариваясь, и близкие ее друзья, и те, кто едва с ней знаком или не знаком вообще…

Совсем недавно вернулась она из поездки в Россию. Ехала она увидеться с родными, с друзьями – спустя три года, прошедшие от ее первого визита туда в качестве жительницы США и жены американского гражданина. Обернулась же эта поездка работой – напряженной, почти изматывающей: три фильма, три новые роли, три образа, экранное воплощение которых, каждого из них, можно посчитать маленькой жизнью, прожитой актрисой – и перед съемочной камерой, и в себе самой… Самый последний из них стал, кажется, тридцатым по счету в ее карьере. В кинокарьере. Потому что еще был и остается театр, где, может быть, сыграны лучшие ее роли.

Или – будут еще сыграны.

Мы сидим с Леночкой напротив друг друга. Поджав под себя ноги, она уютно откинулась спиной в мягкий угол, образованный подушками софы. Одна рука ее лежит на коленях, другая опустилась и легла на загривок примостившегося рядом пса.

В соседней комнате в который раз принимается названивать телефон: казалось, всюду вывел звук, на всех аппаратах, а там – забыл… Приходится останавливать магнитофон, а заодно, оказавшись рядом с кухней, кипятить воду для свежего кофе. Вернувшись, я застаю Леночку в той же позе: только пальцы… тонкие пальцы ее руки теперь легко придерживают прозрачную ножку бокала, на треть наполненного светлым калифорнийским шабли.

Не дожидаясь моего вопроса, она продолжает – почти с того места, на котором мы остановились. Она еще там, в своем московском детстве…

– Первая наша квартира, которую я помню – арбатская. Я ходила гулять на Гоголевский бульвар, к памятнику. Помнишь? У его подножья – два льва. Теперь – два львенка… А тогда я садилась меж их бронзовых лап и скатывалась оттуда, как с горки. Вообще в моем детстве было много фантастического. Ну, хотя бы то, что мой папа – кинорежиссер.

Помню, он участвовал вторым режиссером в съемках «Карнавальной ночи» – он и являлся ко мне со съемок человеком из Карнавальной ночи: весь в конфетти, с какими-то яркими шарами… А потом мы переехали в дом на улице Веснина, и когда в свой прошлый приезд в Москву я попала туда, мне так хотелось прокричать громко-прегромко, чтобы все жильцы этого дома слышали: «Дорогие, я жила здесь в своем детстве!..»

Сыграл ли отец роль в том, что я стала актрисой? Ну, было бы абсурдным утверждать – «нет». Конечно, сыграл! Хотя я сама только недавно по-настоящему поняла это, ощутив особенно остро в свой приезд в Москву какое-то поле, исходящее от него, какой-то энергетический импульс. Есть такие люди, и мой отец – один из них. Ну и, конечно, его окружение сыграло свою роль – бывавшие у нас постоянно дома актеры, художники. Очень тесная связь, какая-то безумная дружба установилась у нашей семьи с Сусловыми – с Мишей, кинооператором, и его женой Ирой, с Ильей – журналистом…

– А в кино, – продолжает она, едва я, нажав кнопку на глянцевито-черной плашке дистанционного управления, вывожу звук телевизора, – я действительно попала совершенно случайно. Я тогда училась в английской спецшколе у Речного вокзала… Начала вдруг писать стихи… Родителям это сочетание очень нравилось! До меня в семье никто стихов не писал. «Вот, – говорил отец, – будешь переводчиком, прекрасная профессия!» А вскоре он начал снимать «Вас вызывает Таймыр» по сценарию Галича, стал подбирать актеров, и кто-то случайно, вроде, посоветовал ему – сфотографируй Лену! Отец послушался, сделали фотопробы, понравилось. Перешли к кинопробам:

– Леночка, – говорили мне, – прочти нам стихотворение. Я смотрела в объектив кинокамеры и произносила стихи… потом еще что-то. Для меня это было как бы игрой, ну – полуигрой. И вот – утвердили! Делал картину Мосфильм, показали ее раз или два по телевидению и… убрали из проката, запрятали на самые дальние полки: Галич эмигрировал. Надо сказать, отцу удивительным образом «везло» – сколько снятых им лент было убрано из проката или даже смыто! До этого были «Урок литературы» или «День без вранья» по сценарию Токаревой, теперь вот – «Таймыр». Но все же фильм успели посмотреть многие, и в том числе те, кто в дальнейшем сыграл определенную роль в моей творческой карьере.

Потом… потом все пошло почти автоматически: вдруг раздавались звонки, кто-то произносил: Мы вас видели в «Таймыре», например, приходите на пробу. И я снималась.

Много снималась… И я хорошо помню каждую сыгранную роль, все они были для меня чрезвычайно важны.

Ну, во-первых, «Вас вызывает Таймыр». Хотя бы потому, что он – первый, потому что делал его мой отец. «Романс о влюбленных» с Андроном Кончаловским, ставший началом целого периода моей жизни – очень серьезного и значительного. Сегодня я даже затрудняюсь объективно оценить его, настолько он был насыщен совершенно особыми переживаниями – драматическими, лирическими. Больше того – этот фильм и связанный с ним период моей жизни стали настоящим испытанием моего характера в самых разных его аспектах.

Сыграл ли в этом Андрон свою роль? Трудно сказать однозначно. Он такая сильная, такая яркая личность! Я сейчас даже не оцениваю его роли в культуре вообще и в кино в частности. Очень трудно судить о человеке, с которым ты был прочно связан как с личностью. Конечно же, я была захвачена его обаянием, всем опытом его жизни. И вообще, все началось с того, что я влюбилась… и в меня влюбились и втянули в какую-то безумную историю любви ко всему – и, конечно, к фильму. Мы с Андроном разделили очень многое, и я была безумно счастлива на этой картине. Она сыграла колоссальную роль в моей жизни, и Андрон сформировал меня как актрису и как личность вообще в очень и очень многих аспектах.

Я сейчас вдруг вспомнила, как мы познакомились… Рассказать? Это были дни, когда я пробовалась на роль Тани в «Романсе о влюбленных». Помню, мы сели в машину, с нами был, кажется, Саша Адабашьян. «Жигуленок», по-моему, синего цвета, вел Андрон. Мы попали в метель, машину крутило и заносило, а Андрон играл с ней, раскручивая еще больше, и при этом цитировал куски из стихов Пастернака. Саша вторил ему, а меня, студентку «Щуки», похожую, как шутил тогда Андрон, на «Красную шапочку», мотало и прижимало на крутых поворотах к дверце машины…

«Мне Брамса сыграют, я вспомню…», читали ребята куски из пастернаковского цикла «Болезнь души». Я и сейчас открываю для себя Пастернака – ион ассоциируется у меня с периодом «Романса о влюбленных». Зритель может не понять этого ряда, но для Андрона поэзия Пастернака стала как бы поэтическим источником картины.

Мы помолчали.

– Леночка, – то, что ты рассказываешь, разрушает довольно распространенное мнение об актере как о пустом сосуде, принимающем в себя новую роль и потом бесследно освобождающемся от нее в ожидании новой. А тебе никогда не кажется, что ты и впрямь когда-то жила кем-то из своих героинь – ну вот, может быть, Клеопатрой, а в роли только повторила свой прошлый жизненный опыт?

Лена нисколько не удивилась.

– Мне кажется, чтобы задать такой вопрос, нужно на этот феномен иметь определенный взгляд. Он, действительно, происходит с актерами, и еще, наверное, с писателями. Как у Пушкина: «Моя Татьяна, – как-то заметил он, – что вы думаете она сделала? Она вышла замуж!» Художник – он как бы находится во власти определенной системы, существующей вне его. Он узнает ее и следует ей. А у актеров – у них происходит такое: они не просто перевоплощаются, но навлекают на свою судьбу, своих героев.

– Трагическое подтверждение этой мысли: был известный американский режиссер Борис Сегал. В 60-е годы он поставил множество теле– и кинофильмов. В одном из них, снятом для мистической телесерии «Twilight Zone» («Сумеречная зона»), герой вступил в единоборство с призраком самолета – он пошел на его пропеллер, и самолет… исчез. Годом позже снимался фильм «Масада». На съемочной площадке стоял вертолет. Сегал, ставя мизансцену, сделал шаг назад. В это время пилот включил мотор, вращающийся пропеллер аккуратно, как гильотина, срезал голову режиссеру. Постановку «Масады» завершал другой режиссер.

– Да, случай, конечно, исключительный… и он может иллюстрировать мою мысль. Я только хочу добавить, что когда я говорю – «Клеопатра осталась во мне», – я говорю не только о переживаниях актера: я, сыграв ее, несу в себе эту женщину, как бациллу, как химию, вошедшую в меня.

Мой отъезд?.. Он, действительно, не был подготовлен. Во всяком случае – на сознательном уровне. В моей семье вообще никто и никогда не уезжал, хотя причин к тому могло бы быть немало.

Своего мужа, американского гражданина, я встретила совершенно случайно, в 82-м. В октябре был день моего рождения, праздновали его у меня дома. Когда гости уселись вокруг огромного длинного стола, я взглянула на них и сказала: «Ребята, а ведь это последний день моего рождения здесь… так мне сегодня кажется».

Я не знаю, отчего, но ходили слухи о моей конфронтации с властями, с ОВИРом – будто я устраивала скандалы, топтала ногами советский паспорт. Ерунда… не было этого. А было вот что. После подачи заявления в ЗАГС прошло три месяца, пока нас расписали, а у мужа виза кончалась через две недели. Мы просили продлить ее – отказали. Он уехал, а я продолжала ждать в Москве.

Правда, они могли бы за эти две недели потребовать какие-нибудь новые бумаги, которых бы не оказалось, – и все. Однако все прошло благополучно, и 4-го сентября я приземлилась в Нью-Йорке. Вот потом начались всякие козни, и три с половиной года они не давали мне разрешения приехать в Москву по приглашению моих родителей.

Потом они меня все же пустили.

Магнитофон щелкнул и выключился – кончилась вторая, рассчитанная на полтора часа записи, пленка. Я открыл его, сменил кассету и поднял глаза на Леночку. Удивительно: почти все это время говорила она одна, я только изредка и, по возможности, ненавязчиво вел ее своими вопросами, подавая иногда реплики или переспрашивая, когда Леночка касалась мало известной мне темы – но усталости никакой в ней не чувствовалось. Видимо, сказывался актерский запас выносливости. И еще – актерская же увлеченность произносимым словом.

Время было позднее, и последнее, о чем в этот вечер я спросил Леночку, было – чем бы она хотела закончить свой рассказ.

– Ну, наверное, прежде всего – что я собираюсь делать… Предстоит интереснейшая работа с режиссером Гавриловым: Гера снял потрясающую ленту «Исповедь. Хроника отчуждения», а сейчас для меня написана роль в его новой ленте – работать мы будем в Москве, в Сибири, в Европе. А пока я работаю в художественной галерее в Беверли-Хиллз и мне это интересно – хотя и достаточно сложно. Меня интересует творческое проявление человека в разных формах – не обязательно в области кино или театра. Я окружена работами разных художников, разных направлений, я общаюсь с этими людьми и мне это помогает подойти ближе к истокам творчества. Творчества вообще – не только художественного…

Октябрь 1990 г.

Прошли годы, жизнь продолжалась, виделись мы с Леночкой ещё многажды, о чем отчасти рассказано в книге Первой, к ней и отсылаю читателя, пропустившего эти главы и небезразличного к жизни замечательной русской актрисы Елены Алексеевны Кореневой.

И теперь самое время и место предоставить слово её коллеге по актерскому цеху и знакомцу во многие годы – о нем глава следующая.