Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая"

– Мы сами решили: хватит, надо ехать домой. Там мы все время бежали от японцев. Из Харбина в Шанхай… А когда они на Китай бросились – и до самого нападения на Перл-Харбор – мы жили на концессии, как на острове. Японцы уже кругом были. И когда они напали на Перл-Харбор, тут уже началось! Всех иностранцев – американцев в первую очередь, интернировали в лагеря. Советских они не трогали – побаивались. Особенно после Халхин-Гола, где Жуков японцев побил. Так что устали мы от всего этого…

Итак, в Находке мы выбрали Казань. Нам сказали: «Есть консерватории в Свердловске и Казани. Так какой вам город?»

– «Нам, – отвечаем, – все равно. Мы хотим учиться!» Председатель комиссии говорит: «Давайте я созвонюсь по телефону и завтра вам дам ответ». Назавтра мы пришли, и он сообщает: «В Свердловске перепроизводство музыкантов, там старая консерватория, а в Казани – молодая, и большая нехватка музыкантов». Мы говорим: «Давайте Казань!». И вот это нас спасло, о чем, правда, я узнал позже. Например, узнал я также не так давно, как Цфасмана «разыграли» в 47-м, когда мы только приехали в СССР. Тогда такая волна была антижанровая.

Хотя, я всегда говорю, что мир не без добрых людей. Художественным руководителем Казанской консерватории был композитор Александр Ключарев. Русский человек, родившийся в Татарии, татарскую музыку и татарский язык он знал лучше, чем татары. Мне сами они это рассказывали. И он большой любитель джаза оказался: как только нас прослушал, хотел сделать оркестром Татарской республики. Но тут подоспело постановление об опере В.Мурадели, и к нам приехал начальник Комитета по делам искусств. Он собрал нас и говорит: «Я был на одном очень важном совещании, на котором выяснилось, что джаз народу не нужен. А поскольку у нас музыкантов не хватает, вы можете пойти в оперно-симфонический оркестр».

Я пошел скрипачом туда работать, а больше половины наших ребят поступили на учебу в консерваторию. И началась новая жизнь…

– А вы и на скрипке играете? – спросила Лундстрема Тамара, для которой, похоже, эта часть биографии подопечного не была известна.

– Да. Музыкальное училище я окончил по классу скрипки – и вот теперь, в Казани, проработал 6 лет в оперно-симфоническом оркестре.

– Вы упомянули Цфасмана, – напомнил я Лундстрему. – А что с ним был за розыгрыш?

– То, что я сейчас рассказываю, я позже узнал. При Всесоюзном радио был оркестр Цфасмана. И он был единственным музыкантом, которому разрешили играть джаз. Главным образом, когда иностранцы приезжали – в отеле «Метрополь», например. Или в «Национале» – там всегда останавливались иностранные делегации. И он туда приводил свой оркестр. Делалось все это, чтобы показать: у нас джаз есть, вот, мол, пожалуйста! Словом, Ключарев, когда увидел, что мы приехали в Казань во всем снаряжении, в униформе, с инструментами, которых здесь многие вообще не видели, захотел помочь нам. А тут – постановление, что джаз советскому народу не нужен.

Интересная деталь: выяснилось вскоре, что нас казанские музыканты жалеют больше, чем мы сами себя. Мы-то понимали – тут вступают в силу рыночные отношения, к которым мы привыкли там, в Шанхае: наш товар не нужен, значит будем перестраиваться, пойдем учиться, работать в симфонический оркестр – а там, глядишь, найдем себе применение. И нашли.

В борьбе хорошего с лучшим

– Когда нас снова собрали, человек семь уже преподавали в консерватории. Контрабасист вел класс контрабаса. Мой брат читал историю музыки. Словом, почти все музыканты, которые окончили консерваторию, были устроены. И вдруг, это уже когда Сталин умер, при Хрущеве, собирается совещание «по вопросам дальнейшего развития легкой музыки». Тогда уже стало возможным сказать вслух: джаз запрещают, а молодежь хочет танцевать фокстрот… Получается, что комсомол начинает вступать в конфликт с ЦК партии. Можно ли, мол, такое?

Мы узнали позже, что нашим главным защитником был тогдашний секретарь ЦК комсомола Михайлов, потом он стал министром культуры. И вот Ключарев ко мне подошел и говорит: «Олег Леонидович, вы татарскую музыку слышали когда-нибудь?» – «Да, – говорю, – мне она страшно нравится, потому что напоминает китайскую». – «А вы бы не хотели сделать несколько аранжировок?» – «С удовольствием!»

– отвечаю. Он мне дал несколько татарских песен, и я начал делать аранжировки. Были у нас и какие-то советские песни. Начали мы ездить с концертами по Татарии. Принимали нас везде на ура.

Вот сейчас у меня все корреспонденты спрашивают: Олег Леонидович, ну, наверное, к вам цеплялись, ведь джаз же был везде запрещен! А я им говорю: да нет, ко мне не цеплялись особенно. Наверное, думали: ну, из-за границы темная беспартийная масса приехала. А вот к Ключареву цеплялись: «Александр Сергеевич, что это ты тут разводишь у нас в Татарии буржуазный джаз!» А он отвечает: «Я буржуазный джаз не развожу, я развожу социалистический».

Мы же исполняли татарские песни, песни советских композиторов. И выясняется, что мы были тогда единственным оркестром (не считая Цфасмана), и еще армянский – Орбеляна, которые во времена Сталина играли джаз. Они, главным образом, на армянской музыке, а мы – на татарской.

– А Утесов? – удивился я, не услышав имени этого замечательного артиста и музыканта.

– Да, конечно! Он всегда говорил: у меня эстрадный оркестр, но девичья его фамилия Джаз, – улыбнулся Лундстрем.

– У него была особая популярность, связанная в большой степени с кино, с именами Орловой, Александрова… – говоря это, я надеялся вызвать Лундстрема на какие-то подробности, которые иначе сегодня не вспомнились бы. И не ошибся.

– Мало кто знает, но его «Веселые ребята», инструментальные пьесы, которые там звучат, были сделаны на уровне джаза того времени. За границей были оркестры Тэда Льюиса, например: он такой же был шутник, как Утесов – только Утесов на скрипке играл в начале своей карьеры, а этот – на кларнете. Когда предстоял творческий отчет Утесова – как оказалось, последний перед смертью, – мне сказали, что он не состоится, потому что у него микроинфаркт. Хотя сначала думали, что он простудился.

Звонит мне наш музыкант Минх: «Жаль, – говорит, – на отчете самого Утесова не будет, он заболел. Я на концерт не пойду». Но всё же и он приехал. И вдруг в первом отделении Утесов появляется. Душа артиста не выдержала. Занавес приоткрыл, выглядывает. Он и сам думал, что простуда – с температурой приехал. И когда он приехал, концерт был сорван. Точнее, второе его отделение: после Утесова уже никого не хотели слушать. Народ требовал – Утесова! Он вышел и говорит: перед вами человек, которому без тринадцати сто. Я уже отошел от работы, с оркестром не езжу, потому что тяжело в этом возрасте. Конечно, у каждого на старости лет появляется хобби, и я начал писать стишки. Я понимаю, что если в зале есть поэты, – они скажут: вот, дилетант…

И он так незаметно перешел к чтению стихов и такую сатиру выдал на Минкульт! Я даже не заметил, когда он от прозы к стихам перешел. Ну, конечно, гром оваций. И потом из зала: Спойте! Спойте! Он говорит: у меня уже состав другой, уже песни, которые я когда-то пел, не поют… Потом в зал: Коля Минх! Ой, простите – Николай Григорьевич, можно тебя на минуточку! Вы знаете, говорит, он пришел ко мне в 29-м году 18-летним юношей, я взял его пианистом (он на 15–20 лет моложе Утесова, но Утесов выглядел моложе). Знаешь, Коля, давай сыграем «Служили два друга в нашем полку». Тот вышел – и они исполнили. Что творилось в зале! Люди, аплодируя, встали – и долго не отпускали их со сцены…

Потом Утесов спел еще. А я сижу и думаю: вот что значит мастерство! После концерта я подошел к нему: «Леонид Осипович, я такое удовольствие получил! Я всегда всем говорю: не было бы вас, не было бы и нас». – «Да, – говорит, – спасибо». – и ушел домой.

Я рассказал об этом вечере жене, а она: ох-ах, надо было и мне пойти. На другое утро звонок, жена берет трубку – и зовет: Олег! Тебя Утесов! А он никогда в жизни мне не звонил. Я взял трубку. «Олег Леонидович, вы простите старика. Я вчера всю ночь не мог заснуть. Вот вы сказали такую фразу: «Не было бы вас, не было бы и нас!» Это вы, действительно, так думаете, или вы мне просто льстите?» – «Леонид Осипович, вы же меня не спрашивали. Если бы я так не думал, я бы не стал говорить.

Я всегда считал так. Мало того, еще в 44-м году, в Шанхае, когда вышел ваш фильм, мы вами гордились. Мы по 10–15 раз бегали в кино смотреть, чтобы запомнить, потому что ваш оркестр играл на уровне мирового джаза. Был такой оркестр Тэда Льюиса. Это просто прототип вашего оркестра». – «Ой, спасибо, Олег Леонидович, приходите ко мне с женой, я вам много чего порасскажу».

Я говорю Утесову: «Понимаете, какая история – я сегодня вечером уезжаю на гастроли на две недели в Сибирь». – «Ну вот, как приедете, так звоните! Я, – говорит, – вам по секрету скажу, я мало кому рассказывал об этом, – я в 28-м году ездил к родственникам в Париж, и туда приехал на гастроли оркестр Тэда Льюиса. Я, когда увидел его, подумал: приеду домой и сделаю театрализованный джаз. Я никому об этом не говорю, потому что у нас не любят, когда человек был за границей».

Можете себе представить: мы уехали, и примерно через неделю нам кто-то позвонил домой и сказал, что Утесов умер. Так мы с ним больше и не встретились. Утесов – это целая эпоха…

С этим утверждением трудно было не согласиться – и мы все помолчали, вспоминая, кто – что: мне же, словно наяву, представилось одно из последних выступлений Утесова, на котором повезло присутствовать, и в котором Утесов исполнил, ставшую сразу же знаменитой, песенку «Ведь песня людям так нужна, как птице крылья для полета». И еще – что набор его пластинок, привезенный в числе немногих сюда в эмиграцию, «заиграл» у меня один тогдашний приятель: взял переписать – да так и не вернул.

– Вы знаете, – снова заговорил Лундстрем, – вот вы живете, и какие-то события происходят с вами, вы их особенно-то и не осознаете. Вы думаете просто, – ну вот, обстоятельства складываются таким, а не иным образом. И только уже становясь старше, начинаешь думать: а почему всё было так, а не иначе. И тогда уже выстраивается какая-то логическая цепь… Вот, к примеру, когда Гюнтер Шуллер рассказал мне про Эллингтона, я понял, почему мы уцелели: потому, что мы пытались сказать что-то свое. Не было бы у нас своего репертуара, допустим, а играли бы мы что-нибудь американское, сыграли бы – и все!

Или вот, когда мы были в Финляндии на фестивале бигбэндов, там был такой известнейший трубач, сейчас он лучший педагог, можно сказать, во всех университетах, начиная с Беркли, – Херб Померой. У него после войны лет десять был бигбэнд. А прославился он тем, что был лидирующим трубачом и импровизатором. Обычно у нас один лидирующий трубач высокие ноты берет, а другой – импровизатор. А он это совмещал. Когда мы отыграли свою программу, я понял, что их интересует не переигрывание того, что есть, а новое. И мы так и играли: целый ряд моих вещей и обработку классики.

Как-то я сижу со своим дирижером в ресторане гостиницы, где мы остановились, и вдруг подходит к нам мужчина лет пятидесяти и говорит: «Мистер Лундстрем, я подслушал, что вы по-английски говорите». – «Да, раньше лучше, сейчас хуже», – отвечаю я. – «Мое имя вам ничего не скажет: я Херб Померой».

«Как не скажет? Мы же ваши аранжировки играли!» – «Как? В России?!» – «Да, в России». – «Не может быть! А как они назывались?» А мы тогда сами не знали, как они назывались. Зубов Леша с пленки снял и назвал «X. Померой, номер 1», «X. Померой, номер 2». Я говорю: «Названий сейчас не помню, но мы играли». А он: «Я вчера прослушал вашу программу и, должен признаться, я все биг-бэнды знаю и у нас в Америке, и в Европе, но вы – единственный оркестр, который имеет свое лицо. Все остальные – second hand, вторичны. И еще важная деталь. Вот, например, в Швеции есть оркестр, в Бельгии – они исполнители совершенные, но too cool, а вы, – говорит, – единственный в Европе, который играет heart to heart».

Я всю жизнь мечтал, чтобы или «Музыкальная жизнь», или «Советская музыка», или, в крайнем случае, «Совкультура» заметила это. Так нужно было поехать в Финляндию, чтобы американец это заметил!

В чем была ошибка

В дверь позвонили – это приехал Зубов.

– А мы тут тебя вспоминали, – Лундстрем, не поднимаясь со стула, обнял подошедшего к нему бывшего питомца.

– Олег Леонидович, – попросил я гостя, когда завершились взаимные приветствия и сопутствующие им «а помните? «а помнишь?» – Скажите, пожалуйста, в последние годы что происходит с оркестрами, насколько жизнь их стала легче? Или труднее? Ситуация-то в стране сложная, до музыки ли?

– Я – человек, который еще помнит, потому что мне тогда было лет 14–15, когда кризис был – мировой. И начался он в Америке, в 30-м году. Тогда полмира голодало, а тут, в Штатах, выбрасывали пшеницу в море, потому что монополии так взвинтили цены, что рядовой, уже не только европеец, но и американец не мог купить скопившихся продуктов. Хотя те, кто был побогаче, для себя уже все накупили. Вот и оказывается: экономика может держаться лишь на рядовых гражданах. А для этого они должны зарабатывать что-то.

Я недавно интервью с Леонтьевым читал. Бывший наш, а теперь ваш экономист. Очень интересное было интервью. У нас корреспондент обычно любит свое мнение высказать.

Во всем мире эксперты, которые имеют три образования, могут только комментировать, а у нас каждый считает, что важно свое мнение высказать. Страшно возмущает всегда это! Причем, чаще всего – некомпетентное мнение. Так и этот – он начал так интервью: «Г-н Леонтьев, мы очень рады, что вы приехали, знаем, что вы ведущий американский экономист. Мы теперь, конечно, понимаем, что революция была величайшей ошибкой, и даже Февральская революция, вот надо было, чтобы Столыпин…» Ну, и так далее.

Леонтьев слушал его долго, не перебивая, а потом, когда корреспондент остановился, сказал:

«Я с вами не согласен. Во-первых, если была предреволюционная ситуация, значит, должна была случиться революция. Это неизбежность. Шла Первая мировая война, и все это вместе сложилось… Второе: вот вы меня назвали экономистом американским. А вы знаете, что когда Ленин объявил НЭП, мы, затаив дыхание, ждали и думали, что Советский Союз из этой трясины вытянет весь мир. Потому что даже до революции столько пшеницы не продавала Россия, как при НЭПе. А мы задыхались от монополий.

В то время Рузвельт пришел, который интуитивно почувствовал, что это ненормально, и вот что он сделал: ознакомившись, может быть, с изысканиями Ленина (это вполне возможно), он снял налоги с малого бизнеса и такие налоги на монополии добавил, что на него было два покушения, оказывается. А величайшую ошибку у вас совершил товарищ Сталин, который вместо того, чтобы продлить, как Ленин говорил, всерьез и надолго НЭП, эти монополии создал у себя в стране – государственные. Так что вы, говорит Леонтьев, сейчас не плоды революции пожинаете, а плоды монополизации государственной». – Вот, – завершил Лундстрем, – должен был приехать американский экономист и разжевать, и показать всем, в чем ошибка.

– А сейчас-то что происходит? – вернулся я к своему вопросу.

– А не так давно я похоронил жену… – мы не сразу поняли, что Лундстрем отвечает на мой вопрос. – Когда она еще была жива, – продолжил он после паузы, во время которой присутствующие, опустив глаза, молча ждали продолжения, – в те дни во второй раз баллотировался Ельцин. Шло повторное голосование. Люди были совершенно уверены, что Ельцин не пройдет, потому что у Зюганова было гораздо больше сторонников. И вдруг вот такая передача по телевидению – а мы сидим, смотрим её: заседает фракция коммунистов в Думе. Зюганов заявляет: он уверен, что победит на выборах.

А мальчишка такой, лет 20-ти, спрашивает его: «Г-н Зюганов, я только одно слово! Как ваша фракция относится к диктатуре пролетариата?». Зюганов медленно поворачивается к нему: «Диктатура пролетариата – это краеугольный камень коммунизма!». Я когда послушал, жене говорю: все, он проиграл! Он своей головой не понял, что если диктатура пролетариата, – то, значит, есть враг. А если есть враг, значит, все повторится – тюрьмы, лагеря и все остальное. Простой-то народ, который на себе это испытал, понимает и помнит. И вы знаете, с каким преимуществом прошел Ельцин. Я уверен: если бы этого интервью не было, Зюганов прошел бы. Может быть… – подумав, добавил он.

– И все-таки, – повторил я свой вопрос, – что сейчас происходит, например, с музыкантами?

– Во-первых, мы находимся на пороге того самого кризиса, который был в 30-м году. Потому что сейчас уже шутить нельзя: получилось то, что уже было – простой народ ничего купить не может. А так называемые «новые русские» все уже раскупили. У них и автомобили, и всё остальное – я уже не говорю о недвижимости. А сейчас все представительства, которым был распродан ГУМ, уезжают – одно за другим. Не потому, что они на нас обиделись: они просто прогорают, никто ничего не покупает.

– Не только ГУМ… – вставила до того молча слушавшая рассказчика Тамара.

– Это значит, надвигается кризис, – как бы не услышав реплику, продолжал Лундстрем. – Преимущество американцев над нами заключается в том, что в Америке ценится профессионализм. А в России он не ценится. Вот он по себе знает, – Лундстрем кивнул в сторону Зубова. – Мы все получали гроши. На культуру денег либо выделят, либо нет. Сколько и чего не просишь, один ответ: Олег Леонидович, государство сейчас в трудном положении. И так у нас всегда…

Как бы продолжая его мысль, заговорил Леша.

– Олег Леонидович, я-то знаю, как здесь существуют оркестры. Здесь тоже все не просто. Ну, например, Лу Табакин: по меньшей мере, первые два года они просто работали за свои деньги, то есть в убыток. Я с ним близко знаком. Мы много разговаривали…

Здесь уже я не удержался.

– Леша, милый, но у него, значит, были свои деньги! А откуда они у русских музыкантов? Сколько получает сегодня музыкант в вашем оркестре? – обратился я к Лундстрему.

– Музыкант? Если скажу, не поверите! Мои любимчики, вот такие, как Окунь, по 500 рублей, – выходило меньше 100 долларов в месяц. – А сейчас – обвалилось и это, все стало в два раза дороже. Значит, считайте, что они по 50 долларов получают…

– Сравнивать с Америкой трудно – потому что это ненатуральные деньги. Но понятно, что зарплата просто нищенская. А насчет всех этих событий – я с вами согласен… – Зубов склонил голову над чашечкой с недопитым кофе.

– Кажется, мы хорошо поговорили. Было очень, очень интересно, – я выключил магнитофон, понимая, что беседе подходит конец: времени у моих гостей до отъезда оставалось совсем немного.

– Не столько о музыке, сколько о жизни, – улыбнулся Лундстрем.

– По части музыки я больше надеялся на Лешу: придет – и поможет. Он, надо полагать, лучше знаком с этим предметом.

Действительно, Зубов обещал быть к началу встречи – но что-то ему помешало.

– Я музыку больше знаю, но с детства ее ненавижу, – замечание Алексея можно было понять как шутку. А можно – и нет…

– Я без тебя тут рассказывал, – повернулся к отошедшему в угол комнаты Зубову Лундстрем, – у нас было важное мероприятие, может, оно и у вас ощущалось, «Создаем музыку вместе». Это Союз композиторов устраивал с какой-то американской организацией в 91-м году, – и Лундстрем коротко повторил свой рассказ о встрече и разговоре с американским музыкантом. И добавил: – Когда кончился концерт, он говорит: «Прежде всего я благодарен тебе, что ты дал возможность продирижировать своим замечательным оркестром. Я знаю, говорит, у вас перестройка, гласность…Знаю, как вам тяжело. Ноты счастливый человек – потому что в 18 лет встал перед оркестром и стоишь до сих пор…» – Я же подумал: «В Америке, наверное, не очень дают свои оркестры».

– А здесь очень мало так называемых своих оркестров вообще. То есть то, что мы называем оркестром, например, Куинси Джонса, – это несуществующая вещь. И когда в Россию приезжал Бенни Гудмен, – все думали, что это его оркестр – но это не так, здесь нет таковых. Они собирают в оркестр музыкантов каждый раз перед выступлениями. – ответил на это Зубов.

– Олег Леонидович, – заговорил я, видя, что молчание затягивается. – Вот такой вопрос. Простите заранее – может, он прозвучит бесцеремонно. Но вот, при советской власти оркестр был государственный, и государство его хорошо кормило. Вы в ту пору не должны были, по крайней мере, думать о хлебе насущном. Была постоянная зарплата, плюс «чёсы» разные… – употребил я сленговое выражение артистов: «чёс» – это когда помимо официальной работы можно сорваться куда-нибудь, лучше всего – в провинцию, и подработать. А это «подработать» нередко превышало основную ставку актера или музыканта раз в несколько.

– Государство, Министерство культуры до сих пор не могут понять одного… Вот как-то пришли мы к ним и говорим: вы же в нас вложили огромные деньги, бесплатно учили – поэтому нас надо холить, выхаживать. А вы – раз и распустили. Вы собственные деньги бросили на ветер! Здесь же, на Западе, это ценят.

– Так «они» в России, вроде бы, уже не они, руководят-то культурой другие люди. Да и другая страна стала, всё другое, – удивился я.

– А в министерстве мышление какое было, такое и осталось: аппарат тот же остался…

– Все-таки до самого главного вопроса мы не добрались… Как сейчас живется музыкантам? – поддержал меня Леша.

– Я хочу уточнить свою мысль, – снова заговорил я. – Когда оркестр был государственным, его содержали более или менее нормально. Наверное, были какие-то проблемы с репертуаром, наверное, вмешивались в творческие дела – к этому все как бы привыкли, знали: по-другому в СССР не бывает… Сейчас никто «ногами в живот» не лезет – исполняйте, что желаете, всё, что ждут от вас слушатели. Но, выходит, и денег сейчас тоже нет. Так всё-таки, как выглядит в глазах людей искусства это время? Вы полагаете, что будет всё же лучше? И что сами музыканты про это говорят, как собираются жить дальше?

– Знаете, я как-то об этом специально не думал – пока не столкнулся с подобным вопросом в одном интервью со мной. В городе Перми молодой человек, вполне доброжелательный, позвал меня на телевидение: «Я хотел бы взять у вас интервью. Мы прекрасно понимаем, как вы намучались, приехав сюда из Шанхая. Да и вообще, – я представляю, как вы теперь жалеете об этом…» Когда он произнес эти слова, я сказал ему: «Знаете что, давайте откажемся от интервью!» Он удивился: «Вы что, на меня обиделись?» Я говорю: «Нисколько не обиделся, но для меня перестройка – это значит не бояться, а говорить правду.

Вот я и говорю: я себя не чувствовал здесь угнетенным, а вы собираетесь из меня сразу сделать человека, который жалуется на жизнь и жалеет – зачем, мол, он сюда приехал. На самом деле – не было этого и нет. Если бы не ваша преамбула, а вы меня просто спрашивали, мы могли бы прийти к какому-то решению. Вот и найдите себе другого человека, другой объект». А он: «Ой, нет! Я не хотел вас обидеть! Давайте, я просто буду задавать вопросы». И начал задавать примерно те же вопросы, на какие я сегодня отвечал: «Как вы оказались в Маньчжурии, как оркестр возник…»

– Так все-таки, – не отставал Зубов, – что же будет с музыкантами? – Ему, как никому другому, был небезразличен прогноз по этому поводу – сколько коллег, сколько его друзей остаются и по сей день зависимы от того, как сложится жизнь в России.

– На одном фестивале, – не отвечая, как мне поначалу показалось, напрямую, заговорил снова Лундстрем, – я познакомился с военным дирижером, который окончил Московскую консерваторию. У него в Свердловске был оркестр просто замечательный. Да и сам он такой темпераментный музыкант! И после фестиваля его перевели в Москву – в чем, признаюсь теперь, и я сыграл немаловажную роль. Сейчас он главный дирижер целой группы музыкальных коллективов. Кроме того, у него свой оркестр – и так как я давал всем своим возможность подработать, то пол-оркестра у него играло наших музыкантов.

Дальше – больше: кто-то от него ушел, и когда в оркестре оказалось процентов 60 наших, мой директор пришел к нему и говорит: возьмите уж всех их! А там оклады в два раза больше, чем просто в государственном оркестре, и он ответил: «Да, конечно, музыканты у вас хорошие». И оформил весь оркестр у себя. Ну, встал вопрос обо мне. Я говорю: мне-то самому неудобно. Но он это не оставил – и выбил для меня ставку музыкального консультанта. На это они пошли. Так что в тех концертах я не сам участвую, а консультирую. И вот получается: здесь – 400 рублей, там – 800. Всего, в среднем, на доллары – где-то около 200.

– Тоже не очень-то… – не удержался я.

– Конечно, ерунда, – согласился Лундстрем, – но, во всяком случае, уже что-то.

– Вы хотите сказать, на эти деньги можно прожить как-то? – мне, действительно, нелегко было представить себе – что подобная сумма может означать там, в сегодняшней России, где я не был многие годы.

Когда-то, вспомнил я, в мой единственный после эмиграции приезд в Москву, мы с Бегишевым, нашим московским корреспондентом, с кем связывает меня дружба, сроку которой вот уже четвертый десяток, умудрились накормить, правда, в закрытом ресторане пресс-центра МИДа человек 10 на 36 долларов, в пересчете с рублей. Причем, на столе было всё – в невероятном ассортименте и обилии, в том числе и горячительное. С той поры, рассказывали мне москвичи или побывавшие там наши нынешние земляки, в приличном ресторане 36 долларов покрывают разве что стоимость закуски на одного едока со скромным аппетитом.

– У нас сейчас много концертов сборных, – ответил Лундстрем. – Большим успехом пользуется, например, аранжировка Гольштейна «Я шагаю по Москве»…

Таким образом, стало понятно: концерты эти приносят дополнительные гонорары, и, отчасти благодаря им, при всех трудных временах коллектив джаза сохраняется.

– Можно последний вопрос? – обратился я к гостю, заметив, что Тамара показывает на часы – и уже не первый раз. – Простите, может быть, это прозвучит несколько бестактно, но откуда у вас такая экзотическая для русского слуха фамилия?

– У меня прадед – швед, был он по профессии технолог, – как мне показалось, не без удовольствия начал отвечать Лундстрем. – Он пересек когда-то границу Финляндии с двумя маленькими детьми, чтобы подзаработать в России. Из Швеции – в Финляндию. А Финляндия тогда была нашей. Дед устанавливал впервые паровое отопление в России. У нас же печки тогда были… Кстати, в Казани в больнице стоит отопление, которое он поставил еще в середине прошлого века. Потом дети его подросли, шведских школ не было, и он их отдал в русскую гимназию. Один из них, мой дед, после гимназии поступил в Лесной институт в Петербурге. Окончив институт, он получил назначение на государственную службу – заведующим лесничеством Казанской губернии.

– Выходит, Казань дважды оказалась в вашей судьбе. Может, совсем не случайно выбор ваш по возвращении пал на этот город… – заметил я.

Лундстрем кивнул, как бы соглашаясь с моей репликой.

– Потом деда перевели – он стал заведующим лесничеством Алтайского края, причем там были еще леса Его Императорского Величества. А вот что я узнал недавно. Я всегда гордился тем, что имею пролетарское происхождение. Оказалось же, что в 1902 году высочайшим (т. е. царя) повелением деда сделали действительным статским советником – это было с ним уже в Чите – дали ему генеральский чин с присвоением дворянства. Вот я теперь и говорю: испортили мне биографию, – улыбнулся рассказчик. – В Чите издали сборник, куда вошла история моего деда, и там записаны такие детали – они обнаружили их в архивах, – о которых я не только не знал, но и не мог подозревать… И книги моего деда, и многие его вещи там выставлены в музее.

Когда мы приехали в Читу, я недоумевал: почему в день моего рождения у них вдруг оказался фестиваль? А меня пригласили, оказывается, чтобы присвоить мне звание Почетного гражданина Читы и вручить соответствующий орден. Их всего три таких – так у меня третий номер. А в новом районе города планируют улицу Лундстремов.

Или вот еще вспоминается. Мы играли как-то на национальном празднике в шведском посольстве в Москве, и приехал их новый посол. Он и по-русски немного говорил. Так он был просто ошеломлен. Вот почти дословно его слова: «Я вам честно скажу, вы совершенно новую страницу открыли для меня. Ну что такое консульство? Мы опекаем тех, кто приезжает сюда – шведы живут в России. Работают, потом уезжают… Но я впервые, хоть я и историк, сегодня обнаружил: оказывается, целый ряд шведов имигрировал в Россию, ассимилировался здесь – и вот теперь в Чите будет улица Лундстремов!»

– Вы дворянин во втором поколении, и музыкант в первом поколении. В оркестре с вами играет Игорь Лундстрем – ваш брат. А ваши дети – кто они по профессии? – почти не сомневаясь в ответе и уже готовясь прощаться, задал я последний вопрос.

– У меня, к сожалению, детей не было… Но зато у моего брата – сын и дочь. У дочери четверо детей, у сына – трое, а четвертый в ноябре ожидается.

– И, конечно же, есть среди них музыканты…

– Только один, сын брата. Он скрипач. В камерном оркестре Большого театра. И из его детей один играет…

Оставшегося времени нам едва хватило на прощальные рукопожатия – и еще пару фотоснимков, сделанных на ходу, когда Олег Леонидович, не без труда, опираясь на палку, усаживался в машину. Всё-таки возраст давал себя знать, и нога его немного беспокоила, затрудняя ходьбу.

Расставаясь с замечательным гостем, я заручился обещанием Леши Зубова помочь мне с работой над будущим печатным текстом нашей беседы – в части музыкальных и некоторых других подробностей.

Свое обещание Леша честно выполнил.

1998 г.