Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая"

Мои картины – мои дети…
Леонид Стиль

«Стиль в искусстве – исторически сложившаяся устойчивая общность образной системы, средств и приемов художественного выражения, обусловленная единством идейного содержания искусства».

Определение из словаря по эстетике

«Панорама», как и 10 лет назад, охотно, не просто согласилась, но и сама предложила рассказать о художнике.

Наверное, надо бы начать эти заметки с того, что я услышал от Леонида к концу нашей встречи… Мы сидели за обеденным столом, каким-то образом уместившимся между картинами, занимавшими почти все пространство совсем не тесной квартиры Стилей, и кухонькой, откуда Ляля, жена художника, не уставала подносить нам угощения. Ничего особенного – обычный набор: борщ (но какой!), селедочка (конечно, из «русского» магазина), ну и проч., и проч.

А Леонид тем временем называл имена, вспоминая: Шостакович, Утесов, ведущие актеры московских и ленинградских театров, симфонические оркестры почти в полном составе – это в Новосибирске… Там был собран цвет советской творческой интеллигенции: шла война, этих людей нужно было сберечь для будущего страны. Нелегкая эта задача была поручена адъютанту военного коменданта города, Леониду Стилю, чудом выжившему после тяжелейшей общей контузии под Харьковом: его, беспамятного, за руку тащили в яму, которой предстояло стать братской могилой погибших под бомбами наших солдат, когда обнаружили, что он – жив, его пульс бился! После многих месяцев в военных госпиталях он и оказался в Новосибирске на «нестроевой» службе.

Александр Вертинский, Петр Тодоровский, Булат Окуджава, Григорий Чухрай, Константин Паустовский, Давид Ойстрах, Николай Черкасов и Аркадий Райкин – это уже потом, после войны, в Киеве… Лёня рассказывал и рассказывал, а я открыв рот, забывая поднести к нему ложку, слушал и слушал…

Наверное, всё же, я при следующей нашей встрече попрошу его вернуться к этой теме, и тогда не забуду включить диктофон – на память здесь полагаться было бы трудно.

А на этот раз, пока лента крутилась, «запоминая» рассказанное Леонидом, я услышал от него и от Ляли – она время от времени включалась в разговор, когда ей казалось, что ее супруг упускает что-то существенное – всё, что составило текст этих заметок.

* * *

Конспективно наша беседа с художником, стоящим на пороге своего 90-летия (даю прописью – девяностолетия!), продолжающим работать, – да еще как! – выглядела таким образом:

– Здесь, и правда, три тысячи твоих картин? – спрашиваю я его, указывая на ряды, в которых стоят плотно прижатые друг к другу подрамники с холстами, – они во всех комнатах квартиры… – Три с половиной тысячи, – поправляет меня Ляля.

Стиль, не дожидаясь моих вопросов, стал перечислять имена тех, чьи портреты составили часть этой коллекции, – результат его трудов:

– Здесь двести…

– Лёня, остановись! – прошу я его, поняв, что он готовится их перечислять, – пленки же не хватит в диктофоне…

Но назвать он успевает:

– Черкасов, Окуджава, Шостакович, Герасимов… мы были дружны, встречались. А кроме портретов, – продолжает художник, – монументальные пейзажи, море, натюрморты, жанровые сценки… и книжная графика – книги я оформлял во множестве, издавали их в Финляндии – там такая была полиграфия!

– А стили… ну, как не скаламбурить: а сколько все же «стилей» в живописи у художника Стиля? – замечаю я.

– Да меня так и называли на худсоветах, как только появлялась новая моя работа – «РазноСтиль», – смеется он.

– Ну, а кого бы ты назвал своим учителем, или учителями? Ну, например, – в портретах, кто он?

– С 12 лет я учился во дворце пионеров, тогда мне хотелось рисовать «как Репин», и у меня, наверное, получалось близко, меня называли «вундеркиндом». Представляешь себе – в 39-м году я участвовал во Всемирной художественной выставке в Нью-Йорке, т. е., конечно, не лично, но мои картины!

Позже я стал увлекаться Веласкесом. В работах над пейзажами моим учителем был Кудрявцев – ученик Левитана, и тогда я стал рисовать «под Левитана»… Потом я увлекся Ренуаром, – рассказывает Стиль.

* * *

– Многие годы, предшествующие эмиграции, твоя жизнь складывалась более чем успешно: выставки, вернисажи… Своя мастерская под Москвой, своя школа – так что же все-таки может побудить художника оставить всё это? Как ты отвечаешь, когда задают тебе этот вопрос? – интересуюсь я.

– Вопрос не простой, – помолчав, говорит Стиль. – Причин очень много, обобщить их непросто… Да, я хорошо жил – с 74-го года в Москве, мастерская 300 кв. метров – немногие художники могли такой похвастать. Да и до того, в Киеве, жили мы не хуже.

– Бывал я в мастерских московских художников – ютились они чаще в подвальных и чердачных помещениях, в большинстве знакомых мне, где-нибудь в районе Верхней Масловки, – у кого попросторнее, у кого – потеснее… даже и у самых востребованных, – вспоминаю я. – А у Стиля – такое!..

– Я моя школа – это еще отдельная тема: было много зависти, недовольства среди коллег, среди чиновников – мол, программа обучения «не такая»: приезжали разные комиссии, и вдруг – статья о ней в «Правде», и сразу буря восторга… А ведь ученики у меня были разных возрастов, две группы – младшая и старшая, в одной учились совсем дети, их привозили ко мне, начиная с трехлетнего возраста… Официальная должность у меня была – директор школы.

Ну, а причины отъезда – их было немало, ну вот хотя бы такая: надо работать, а нет подрамников… Нет – и всё! Просил выручки у дяди Мити – сколоти, пожалуйста, несколько штук. И, конечно, к денежке прилагались поллитровки… А здесь: нет подрамников? – пишу на листике бумаги размеры и количество, запускаю листок в факс – через три дня всё приносят к дверям…

– Но не только же из-за дефицита подрамников ты решился всё там оставить? – спрашиваю я Стиля.

– Конечно, нет!

– Хотя и это причина, достаточно для художника важная, пусть и техническая, главным образом, – соглашаюсь я.

– Так вот, – продолжает Стиль, – я побывал в 22-х странах, даже и на Карибах, – как член Правления АПН, участником и гостем на выставках, в делегациях… Ну, а потом возникло желание посмотреть Северную Америку. Это был уже год 90-й. В ОВИРе через окошечко объясняю молодому человеку: «Хочу поехать в Америку…» – «А кто вы?» – «Художник». – «Вы – Стиль? Значит, это ваша картина?!» – показывает на стену, а там репродукция моей картины «Семья», вырезанная из «Огонька». «Приятно, – говорит, – познакомиться, у вас есть вызов? А – письмо с приглашением есть! Будем оформлять…».

Вернулся я домой, зову сына: «Лёшка, поезжай с паспортами в американское посольство!» Принял его там чиновник, говорит ему: «Папа у тебя хороший художник, а сам-то ты не собираешься с ним вместе?» – «Да нет, это папа хочет в Америку..» – «Езжайте вместе, если решишь…»

Визы пришли быстро… Так мы и стали туристами. Взяли с собой самое необходимое. А там – Америка, Канада – Монреаль, Торонто и обратно в Нью-Йорк.

* * *

– В Америке нам понравилось, – вступает в разговор Ляля, – Лёня полетел в Лос-Анджелес, я осталась в Нью-Йорке. «Куда ты, – говорю ему, – едешь, Лёня? Там же у нас нет никого и нет ничего!» Он сел в самолет, и – прямо из аэропорта к человеку, знакомому по Киеву. А тот ему: «Принять тебя у себя не могу – у меня гости…» Устроился Лёня в недорогой гостинице. Пришел ему на помощь попутчик, с которым он летел в самолете – оказался очень состоятельным человеком. А вскоре, почти сразу, этот попутчик сделал ему два заказа на работы!

А у Лёни ничего с собой не было, даже репродукций… Получив эти заказы, он сразу взял нам билеты, звонит – вылетайте! И начал работать, потом и заказы пошли один за другим – портреты, главным образом… Алеша тоже получил несколько заказов на роспись домов. В общем, выживали как-то.

А прошло время – настал год 1991-й, и мы оказались «нелегалами»… Что делать? Случайно взяла я русскую газету, а там объявление: адвокат по иммиграционным вопросам сообщает: правительство США выделяет 40 тысяч виз ежегодно – для особо одаренных и выдающихся специалистов…

– Лёня, – говорю, – ты проходишь по этой статье! – собрали все его документы – дипломы, грамоты, награды… – и к адвокату. Пришли, все ей показали, она говорит – это точно для вас!

Через две недели звонит – на вас уже пришло решение! А еще через месяц мы получили гринкарты. Так что теперь мы здесь вот уже 20 лет… И все эти 20 лет Лёня постоянно пишет. Здесь он создал около тысячи картин – пейзажи, портреты… Получается по 50 работ в год, и в том числе 12 этих колоссальных полотен, – показывет Ляля на картины.

– Там у тебя картины покупали, а здесь, как я понял, ты их не продаешь – почему же? – спрашиваю.

– Принципиально!

– Что же это за принцип? – не понимаю я. – Сказал же когда-то поэт: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать!»

– Рукопись – другое дело: у меня останутся тексты, а с картиной я расстаюсь навсегда. Денег же мне не нужно, хватает…

– Но ведь когда покупают картины, когда за них платят, – это, можно сказать, материальное подтверждение признания!

Ляля снова включается в наш разговор:

– А мы и продавали картины, первые 15 лет – портреты, пейзажи…

Алеша расписывал стены в домах – даже как-то получил заказ на 200 тысяч долларов… А потом Лёня начал тяжело болеть – у него было 6 операций! И когда я привезла из России всю его коллекцию, он говорит: «Какой мне смысл сейчас продавать свои работы? Ну, продам за 10 тысяч или даже дороже – картина ушла и исчезла из моей коллекции…».

– Но ведь можно сделать для себя фотографии! – возражаю я.

– Мои картины – мои дети! Зачем разбазаривать коллекцию, – не соглашается художник, – я хочу полностью передать её в американский музей. Вот сейчас ко мне приходят люди, даже экскурсии целые – я продам картины, и что я покажу им?

– Но невозможно ведь посмотреть 3 тысячи работ, даже 500 – за один раз… Хотя бы частями, ну, не продал – так передал бы здесь в галереи, в музеи…

Ляля поясняет:

– Лёня считает, что его мечта должна осуществиться здесь, в Америке, – когда картины его станут доступны для показа в одном музее. Наш сын занимается сейчас этим вопросом, и он нашел мецената, который станет спонсором строительства развлекательного комплекса, а в нем будет постоянно действующий Музей русского искусства.

– Реально ли это? Помню, вам посоветовали чиновники в Лос-Анджелесском муниципалитете, когда к ним поступило предложение от супруги губернатора Калифорнии найти помещение для экспозиции картин Стиля: «Отвезите их обратно в Россию…» Так ведь, и правда, – какой же зал потребуется, чтобы выставить все три тысячи работ! Нужен не один, а три или даже больше музеев!

– Я работала главным хранителем Московского областного художественного музея, – говорит Ляля, – и у нас были, как и в Пушкинском, как в Третьяковке, и в Эрмитаже, запасники, там они огромные: только в Третьяковке хранится триста тысяч работ!

– У нас была как-то в Балашихинском музее моя персональная выставка, мы выставили больше трехсот работ, – останавливает ее Стиль. – Там в книге отзывов была занятная запись: «Благодарим художников за разнообразие экспонатов…».

– Они не заметили твоих подписей на картинах, посчитав, что это все работы разных художников… – предполагаю я.

– Конечно! – смеется Стиль.

– У него такая разница в стилях!.. – добавляет Ляля.

– Саша сказал лучше – «разностильный Стиль»! – перебивает ее Леонид. – В этих трех с половиной тысячах моих картин есть самостоятельные серии.

– Ну, хорошо, и что, если в ближайшие годы здесь не построят музей, а из России тебе предложат: «Даём огромное помещение – и это будет твой музей», согласишься? – интересуюсь я.

– Не подходит, – и вот почему: здесь это реально, а там…

– Но ведь там есть очень богатые люди, они покровительствуют искусствам, для них построить здание музея – как для тебя заказать здесь подрамники… Им отдал бы свои картины?

– Думаю, что нет, не отдал бы!.. Да там и духовная ситуация сейчас не такая.

Возвращаясь к началу беседы, я спрашиваю:

– А все же – почему ты…

– Сюда приехал? – не дает он мне досказать.

– Да нет, – уточняю, – «оттуда уехал», почему «сюда» – понятно!

Мы оба смеемся и продолжаем беседу.

– Только из-за подрамников?

– Во-первых, там пропала всякая возможность, даже теоретическая, сделать свой музей.

– Значит, с этой идеей ты живешь уже не первое десятилетие, так?

– Да. И если пройдет еще десятилетие – есть Алеша, сын!

А этот, найденный им спонсор, создаст музей не только для Стиля – у нас здесь есть замечательные художники, которые тоже подарят свои картины музею – Клионский, например, он готов отдать все свои работы, а ведь у него – шедевры! Да и в России есть – Глазунов, например, – в Америку картины они отдадут бесплатно!

– А кого бы ты выделил из них, из числа российских мастеров, кого назвал бы своими соратниками?

– Илюша Глазунов, он мой соученик – во-первых, его, а еще Шилов, Присекин… да и здесь – все Лёшкины друзья – они отдадут свои работы, среди них есть превосходные художники.

– Вопрос мой не в том, кто отдаст свои работы бесплатно, – а с чьими работами рядом ты хотел бы видеть свои?

– Я их назвал тебе только что…

– А с кем бы ты не хотел «висеть» рядом?

– С абстрактными художниками: с квадратом Малевича, с Шагалом, с Пикассо – с ними мне рядом нечего делать…

– А из нынешних – с Кабаковым, например?

– Нет! – хором ответили Лёня и Ляля. А Леонид добавил: – Я сторонник классического искусства, реализма в искусстве.

– Ну, хорошо, с музеем Лёша поможет, а что скажем сегодня о нем самом? Я знаю его работы, и, мне думается, он продолжает в живописи твою линию, не так ли?

– Верно, у него очень много работ, – вот и здесь они висят…

– Стало быть, он тебе и помощник и соратник по духу?

– Да нет, – смеется Стиль, – это я его помощник… Вот смотри, – это он себя написал в 16 лет – равносильно Ван Дейку! Рубенс сказал: нужно так научить своих учеников, чтобы потом было у кого поучиться. Теперь я учусь у него, как надо работать! А ведь он шестилетним мальчишкой уже написал первую свою работу…

– Уж не с тех ли пор вы и поменялись ролями?.. Шучу, конечно, ну, а всерьез: поговорим о Ляле – вдохновительнице твоих работ, о твоей музе, о жене…

Ляля, показывая на висящие на стенах портреты женщин, а их здесь немало, улыбается:

– У него были второстепенные музы, а теперь я – главная!

– Вот, – говорит художник, – видишь: этому портрету лет сорок, а этот – «моложе», ему – только пятнадцать…

– Знаешь, мне кажется, ты хороший пример по-настоящему счастливого человека, – готовлюсь я завершить беседу.

– Согласен, конечно! Хотя, что такое счастье? Есть шутка: говорят, счастье, это когда успел во время добежать до туалета!

Отсмеявшись, в разговор снова включается Ляля:

– … Когда мечты сбываются, это тоже счастье… Вот Лёня говорит: «Музея пока нет, но есть мечта», и ведь что-то обязательно сбывается, когда он говорит.

– Но, точно, не в России? – повторяю я свой вопрос.

– Знаешь, – отвечает он, – после 90-го года там был настоящий кошмар – в моей мастерской картины заливало водой… А сейчас там распад искусств, и у меня теперь такое чувство, что Америка – единственная страна в мире, которая способна у себя «раскрутить» новый виток ренессанса.

– И ты уже видишь какие-то ростки этого? – уточняю я.

– Нет, пока это просто предчувствия…

– И для них есть основания?

– Итальянский ренессанс возник не на пустом месте, но на базе расцвета – не только духовного, но и материального. А сейчас нет страны, которая могла бы сравниться в этом с Америкой… То есть, именно она и есть база будущего расцвета настоящего искусства – это мое предсказание!

Вот, к примеру, наш сын Алёша уже сколотил вокруг себя такую замечательную компанию художников-реалистов, и это – только начало! Уже возникла целая плеяда новых художников, и число их прибавляется. Писали о них уже и в американской прессе… Вообще-то неловко как-то, я стесняюсь сказать о своем сыне, – но он возглавит ренессанс!

Ляля поддерживает художника:

– Мы получаем арт-журналы, там теперь появляется много произведений реалистического искусства, люди возвращаются к реализму…

* * *

Эти заметки были бы не полны, если бы я не завершил их упоминанием о еще одной ипостаси художника Леонида Стиля – он владеет не только кистью, но и пером. Правильнее сказать, пишущей машинкой: уже вышла книжечка его стихов – пусть небольшим тиражом, но для подарков друзьям – достаточным.

А еще пишется книга воспоминаний Леонида Стиля: ему есть о чем вспомнить, есть и будет еще немало такого в нашей жизни, что ему предстоит запомнить – копилка его памяти продолжает наполняться.

Ноябрь 2010 г.

…И глазами музыканта уезжая в одну сторону…
Рудольф Баршай

«Что – обо мне, давайте лучше поговорим о замечательном композиторе Александре Локшине», – так прозвучал ответ Баршая на мою просьбу поведать о своем жизненном и творческом пути. Рудольфа Борисовича привез к нам в редакцию его сын Владимир – и сам незаурядный музыкант, оставивший свое первое призвание ради… Но об этом лучше потом.

А пока – пока я повторил свой вопрос:

– Рудольф Борисович, о композиторе Александре Локшине – это очень интересно. Но, может быть, все же начнем беседу с вашего рассказа о себе, о нынешней вашей жизни, о том, что ей предшествовало? Наши читатели знают вас как выдающегося музыканта, педагога, дирижера с мировым именем… А что кроется за вашими титулами и званиями?

– О себе рассказывать не очень интересно: ничего особенного, обыкновенная жизнь музыканта: учился музыке, сначала играл на скрипке, потом захотел создать квартет, стал играть на альте, потому что альтиста в то время нельзя было найти. Так образовался квартет, который теперь называется Квартетом имени Бородина.

Потом стал играть больше, солировать, учиться дирижированию. Поехал в Ленинград, где занимался у замечательного музыканта Ильи Мусина. Позже организовался камерный оркестр, и я с ним занимался вплоть до эмиграции, до 1977 года. В 77-м уехал, довольно быстро мы с женой осели в Швейцарии, возле Базеля. С тех пор в Швейцарии и живем, ездим по разным странам.

А сейчас приехали в Лос-Анджелес, нас пригласил сын. Он обосновался здесь некоторое время назад, у него очень красивый дом в Беверли-Хиллз, где я и имел удовольствие с вами познакомиться.

Я уже понимал, что разговорить моего собеседника будет не очень просто: он готов рассказывать – о коллегах, о музыке, и все это, я знал, будет безумно интересно. Но не о себе. И все же я попробовал:

– Но вы в Америке не первый раз, не так ли?

– Я был здесь несколько раз – еще в «прошлой» моей жизни. И в Лос-Анджелесе тоже был: мы тут играли в концертном зале, который только-только был построен. Помню, к нам обратились музыканты местного оркестра: они забастовали, что-то не поделили с руководством, зарплату, что ли, и нас просили, чтобы мы, советские музыканты, их забастовку поддержали. В капиталистической стране свои законы, и у нас был здесь свой «хозяин» – Сол Юрок, тот самый легендарный Юрок. Словом, мы им ответили: пожалуйста, обращайтесь к нему, что он решит – то и будет… Это был 1966 год, ноябрь. И вот, мы приехали на концерт, а там музыканты-пикетчики стоят: призывают нас отказаться выступать…

– Такое здесь и на моей памяти не раз было, – я вспомнил события, очевидцем и отчасти участником которых мне довелось быть. – Артисты и музыканты устраивали забастовки или демонстрации солидарности по разным поводам – когда сбили корейский авиалайнер, например, или в защиту советских евреев (и вообще – в защиту угнетенных народов), против советской интервенции в Афганистане; многие американские организации – общественные, конечно, – поддерживали их, и когда приезжали исполнители из Советского Союза, собирались толпы активистов. Люди протестовали – не против исполнителей, вы это, надеюсь, понимали, такие гастроли становились поводом и возможностью выразить осуждение советским властям.

– Да, и мы с этим сами встречались нередко. В Сиднее, в Австралии, помню, тоже перед нашим концертом появились пикетчики. Это было в годы Шестидневной войны, в разгар терроризма и всего такого… Демонстранты так и говорили: вы на нас не обижайтесь, не думайте, что мы не хотим прийти на ваш концерт – мы просто не хотим платить деньги, которые потом пойдут на нужды террористов.

– В логике им трудно было отказать: сейчас, когда отчасти открылись советские архивы, многое стало явным – и в том числе стали известны источники, питавшие международный терроризм… Что же касается самих исполнителей, я думаю, финансовые результаты поездки для каждого из вас мало зависели от того, выступите вы или нет: доставались-то вам от сборов все равно копейки, остальное шло в государственный карман. А, кстати, не вспомните ли, как все же платили в зарубежных гастролях музыкантам, исполнителям, дирижерам?

…Рудольф Борисович замолчал. Мне казалось, в его памяти проносятся города, о которых большинство советских поклонников его таланта могли знать лишь понаслышке, в лучшем случае – из телепередач или переводных книжек. И в которых их кумир все же успел побывать – и не один раз. И тогда, естественно, возник следующий мой вопрос:

– И вообще, что вас, успешного музыканта, побудило уехать из России? Большую ли роль играли в этом решении причины экономического характера?

– Экономических причин не было абсолютно, – уверенно ответил Баршай.

– Даже притом, что вам не давали нормально заработать за рубежом?

– Я зарабатывал вполне достаточно – на жизнь, во всяком случае, хватало… Знаете, об этом так долго рассказывать. Это уже давно зажившая рана…

Ну не хотел, не хотел мой гость ворошить старое – и я его вполне понимал. Но ведь вопреки всему, побудившему, в конце концов, выдающегося музыканта оставить свою страну, творческая судьба Баршая привела его на самые вершины музыкального Олимпа. Причем, всемирного…

– Недавно одна сотрудница нашей редакции, – вспомнил я, – рассказывала, что ваша пластинка, записанная до отъезда, была чуть ли не под запретом: ее не разрешали вывезти тем, кто уезжал из России. И она переходила из рук в руки: люди, уезжая, оставляли ее тому, кто поедет позже. И потом эта пластинка попала к ней – уже через третьи или четвертые руки.

– Власти нашли выход, – улыбался Баршай, – они потом выпускали пластинки без указания на них моего имени.

– И все же, с вашего разрешения, вернемся к моему вопросу: причина отъезда, естественно, у каждого своя – даже притом, что у всех в судьбе было нечто схожее. А у вас? Хотя, если вы не хотите об этом говорить… – я готов уже был изменить тему беседы, но Баршай стал рассказывать:

– Знаете, я вам приведу просто такой пример… В Швейцарии мы живем с 79-го года. Из Москвы я получил известие, что умер мой отец. Он очень хотел приехать ко мне, долго ждал разрешения, а его не выпускали: нужно было согласие его жены. Она же не хотела уезжать – дети там… Так он и не дождался. Естественно, первое наше побуждение было проводить его в последний путь и мы поехали в посольство в Берн, просить визу.

Визу не дали: довольно симпатичный дядечка, который там сидел, сказал: «Мы должны запросить Москву». Год это был 1982-й. Я объясняю: «Я из Базеля приехал, ну позвоните туда при мне, пожалуйста!» Он отвечает: «Вы мне позвоните после обеда, ближе к вечеру». Я вечером звоню, он говорит: «Мы послали запрос, но ответ не пришел. Позвоните утром».

Я звоню утром, «Нет, – отвечает, – ответ еще не поступил». Я говорю: «Люди ждут, это же похороны!» А он: «Позвоните после обеда». Звоню после обеда. «Ответа еще нет, звоните завтра утром». Я звоню опять, слышу: «К сожалению, ответ еще не пришел. Но, знаете, – он поговорить со мной решил, – а вы-то сами почему уехали?». И я ему отвечаю: «Вот потому и уехал!». Я же видел все эти дела с композиторами – с Шостаковичем, с Локшиным…

– А у вас какие-то проблемы с репертуаром были?

Здесь я ожидал услышать нечто, до сих пор для меня необъяснимое: музыкант, исполнитель классических произведений – ну к чему власти могут придраться? А ведь наверняка придирались. И я не ошибся.

– Были проблемы – и очень серьезные. Вот пример: когда я был еще солистом, мне не разрешили в сольный концерт включить сонату Сен-Бенито. Это же полный идиотизм! И я с сонатой Сен-Бенито мыкался по коридорам и кабинетам… Я ходил туда сам, играл ее чиновникам. «Послушайте, – говорил я, – это замечательная музыка!» Они слушали. Даже вот Кабалевский, царство ему небесное, – он тогда был секретарем Союза композиторов и за многое отвечал… Я пришел к нему, сыграл, и он с удовольствием прослушал. «Композитор он был интересный, – говорит. – Да, понимаете, звучит эта музыка… Но у нас установка, знаете, такая…»

– Ну, Кабалевский – понятно, он сам выдающийся музыкант. Но кто чиновникам-то подсказывал, что можно играть и что не следует? Ведь какой-то элементарной музыкальной грамотой должен был обладать человек, чтобы судить обо всем этом?

– Думаю, сказывались тогда отголоски старой вражды. В свое время была такая организация РАПМ – Российская ассоциация пролетарских музыкантов. Эти люди заявляли: «Музыка народная – хорошо. А все остальное – плохо!». Доходило до того, что они печатали изумительные ноты: скажем, можно было купить Бетховена Девятую симфонию в переложении для скрипки и баяна! Я сам их видел в магазине!

Так вот, РАПМ тогда взяла верх. А потом власть реванш взяла – в 1948 году, когда вышло это знаменитое постановление.

Вот что рассказывал мне в Ленинграде Исаак Борисович Гликман – мой учитель по литературе, когда я учился в ленинградской школе-десятилетке, – продолжал Баршай.

– Он был очень близким другом Шостаковича. Сам он считался специалистом по музыкальной теории и музыкальной истории. Он вспоминал по поводу 60-летия первого исполнения Пятой симфонии Шостаковича, дирижировал которой Мравинский: состоялось оно вскоре после оперы «Катерина Измайлова».

Пятая симфония Шостаковича написана была вроде в стиле более доступном народу, более понятном, мелодическом – то, что требовали тогда от композиторов. Замечательная симфония. Выдающаяся! Но там есть, так сказать, подводные рифы: в последнем апофеозе с трубами, литаврами, большим барабаном все это ликует, но появляются вдруг душераздирающие диссонансные аккорды – и становится понятно человеку, знакомому с музыкой, что не так все просто: требуете от нас радоваться, ликовать музыкой с литаврами, трубами и тарелками – пожалуйста, мы можем. Вот, нате вам!

Учтите только, что все это неискренне. Потому что нас заставляют, заставляют! И Гликман рассказал мне, что когда Мравинский репетировал перед первым исполнением, музыканты подходили к нему и говорили: «Исачок, поговори с Дмитрием Дмитриевичем: все-таки еще много диссонанса, пусть уберет парочку, как бы чего не вышло…»

– Смогли, значит, и чиновники догадаться – увидели…

– Ну, как же! И потом, когда уже организовался камерный оркестр, и я уже успел сыграть в концерте сочинение Шенберга «Просветленная надежда»… Замечательное сочинение, оно никакое не формалистическое, а, скорее, пост-романтическое, это ранний Шенберг, когда он писал очень романтическую музыку. Так вот, сколько я ни бился – не разрешили… А потом приехал иностранный оркестр, кажется, даже американский – и они сыграли это! А так мы могли бы стать первыми исполнителями.

– А сейчас вы бываете в России? – полюбопытствовал я.

– Бываю. Вот и в этом году был, в январе.

– Вы работаете там?

– Да, и много – с московскими и ленинградскими оркестрами.

Все время, пока длилась наша беседа с Рудольфом Борисовичем, его сын, сидя рядом, внимательно слушал. И молчал. Теперь мне показалось своевременным как-то втянуть и его в разговор.

– А вас не смущает то, что ваш сын не пошел до конца по вашим стопам, а, так сказать, где-то свернул в сторону…

– Может быть, немножко и смущает. – Баршай с улыбкой взглянул на сына. – Без ложной скромности могу сказать, что у него были способности к музыке очень-очень большие, даже выдающиеся…

– Почему вы говорите «были» – наверное, они сохранились? И правда, может ли пропасть то, чем человек одарен от рождения? Мне кажется – не может, а только умолкает до поры, пока не окажется снова востребованным.

– Когда он пробовал учиться музыке, – продолжал Баршай, – его педагог по скрипке сказал мне, что способности у него просто невероятные. Это был Павел Лейтер, музыкант Московского камерного оркестра, ученик Столярского, из его знаменитой школы – хороший музыкант, скрипач. Так у сына скрипка очень быстро зазвучала, как надо. Поэтому я, конечно, немножко смущен, что его музыкальный талант остается втуне…

– …А вылился он в производство компактных дисков, – это заговорил сам Владимир, продолжив фразу отца.

– В данном случае вполне можно сказать – «еще не вечер». Может, это только какой-то этап в его жизни – и потом он снова возьмет в руки скрипку, – предположил я.

– Надо бы, наверное, поговорить с твоим другом, – это Володя обращался к отцу. Потом он повернулся ко мне: – У папы есть здесь друг один, который чуть не стал первым концертмейстером Камерного оркестра в Москве. Он преподает, играет в концертах, и ему восемьдесят никогда не дашь. Это – Абрам Штерн, замечательный музыкант, ныне наш земляк – он живет в Лос-Анджелесе.

Случись наш разговор месяцем-двумя позже, я бы мог и сам добавить несколько слов о Штерне: мне повезло встретиться с ним за столом у общих дузей, и должен сказать, что душой застолья был не столько именинник (ктати, тоже музыкант и вообще хороший человек – иначе, чего бы мне делать на его именинах!), сколько его гость Штерн: хохот за столом не смолкал, когда он рассказывал очередной анекдот или смешную историю.

– Вот ты и можешь позаниматься у него! – предложил Рудольф Борисович. – А я постоянно живу в Швейцарии. Одно время я руководил оркестром в Англии, а теперь больше занимаюсь гастрольной деятельностью: езжу по разным странам, дирижирую…

– А с сольными концертами не выступаете?

– Нет, на это совершенно не остается времени: дирижирование, симфоническая деятельность поглотили меня до основания.

– И еще, наверное, где-нибудь преподаете? – но и здесь моя догадка не подтвердилась:

– Нет, к сожалению, сейчас нет. Но тяга к этому у меня есть. Одно время я периодически преподавал на международных дирижерских курсах имени Тосканини, вел так называемый мастер-класс. Есть оркестры, с которыми я чаще других встречаюсь – в Германии, например, в Японии. Собираюсь в скором времени в Берлин ехать – с Берлинским симфоническим оркестром буду работать. А в России работаю в Москве с двумя оркестрами: один из них – бывший симфонический оркестр Всесоюзного радио, теперь он называется Оркестр имени Чайковского, почему-то такая вот трансформация названия; и второй – Российский национальный оркестр, им руководит Плетнев.