Текст книги "Маргинал"

Мы взяли такси. Я сел рядом с водителем; Метельников сзади. Я решил, что он опять уснул, но оглянувшись на светофоре, увидел его открытые глаза: они ничего не выражали; отражения витрин, уличных фонарей, огней светофоров скользили по их темным блестящим выпуклостям как по двум отполированным бильярдным шарам. Я негромко окликнул Метельникова по имени: Кинстинти-ин! – но он не шелохнулся и даже не сморгнул. Я позвал чуть погромче: та же реакция. Он сидел как статуя фараона, с прямой спиной, ладонями, положенными на колени. Столбняк. Каталепсия. Я заорал. Водитель вздрогнул, дал по тормозам, Метельникова кинуло вперед, но я успел выставить руку и удержать его от удара о спинку водительского кресла. Что с тобой, Костя? спросил я. Мне страшно, тихо сказал он, не обращай внимания, это пройдет, поехали. Водитель посмотрел на меня, я кивнул, машина тронулась, и я стал показывать повороты. Я решил, что Метельникову будет лучше, если мы не сразу приедем к нам, но какое-то время покружим по городу, по набережным, мостам, но после стрелки В-ского о-ва, лежавшей сильно в стороне от пути к моему дому, с заднего сиденья донеслось беспокойное шевеление и голос: ты что, решил мне экскурсию устроить, так я не турист, поехали. Я повторил таксисту адрес, и мы полетели; время близилось к десяти вечера, город был темен и почти свободен от машин.

Настя была дома одна. На диване в холле были разложены в ряд пеленки, кружевные чепчики, распашонки – все было только что из-под утюга, и Настя ходила вдоль этого ряда и перекладывала его как девочка, которой вот-вот принесут новую куклу. Впрочем, несколько рожков на журнальном столике, соски, какие-то вороночки, указывали на то, что это будет-таки не игрушка, а вполне настоящий живой человечек. От этой картины Метельников как-то странно возбудился, но тут же сник, и далее, пока мы не легли спать, так и перескакивал из одного состояния в другое. Сидел на кухне, курил, спрашивал о каких-то мелких подробностях, порой совершенно интимного, физиологического свойства, а когда Настя начинала во всех деталях расписывать то, что его интересовало, Метельников бледнел, потел и через какое-то время останавливал ее рассказ. Пару раз он порывался поехать в роддом, но порывы были не слишком напористы, и силой удерживать его не пришлось. Вообще все его поведение в тот вечер было чем-то сродни движениям механизма с заведенной до упора пружиной; стоило этой пружине распрямиться до конца, как движения окончились, и Метельников уснул, точнее, отключился прямо за кухонным столом, так что мне пришлось провожать его до постели, постеленной в моем бывшем кабинете, где уже стояла детская кроватка, а на углу письменного стола уже несколько лет неподвижно пылились папки с черновиками квартальных отчетов.

Часть девятая

Вся эта картина почему-то не то, чтобы умиляла меня, но представлялась вполне естественной; более того, она призвана была заполнить ту пустоту, которая, как я чувствовал, вскоре обступит меня со всех сторон. Это был надлом, кризис, и он тоже был неизбежен как следствие всей долгой, напряженной, но какой-то механической, жизни. Когда Метельников лег, я попробовал заговорить об этом с Настей, но начал как-то нелепо, с общих фраз, типа: я устал, все надоело – это было скучно и не то; разговора не вышло. К тому же Настю вдруг потянуло совершенно в другую сторону; выяснилось, что пока я мотался по лесам, она впуталась в какую-то «общественную жизнь», навыписывала кучу толстых журналов, от «Сибирских огней» до «Вопросов философии», и когда мы остались одни, буквально ошеломила меня шквалом пространных выдержек и цитат такого содержания, что я даже не сразу поверил в то, что она считывает все это с реальных печатных страниц, а не с заложенных между ними ксерокопий.

Воспринимал я эти откровения, впрочем, довольно вяло; во-первых, сказывалась дорожная усталость, во-вторых, у меня было такое чувство, будто я все это где-то уже то ли слышал, то ли читал. Скорее, первое, т. к. читать мне при моей жизни практически не удавалось; оказываясь перед книжным или газетным лотком я либо брал какой-нибудь переводной детектив в бумажной обложке, либо набирал стопку газет, которые и оставлял по мере прочтения там, где это прочтение оканчивалось. И потому мне было не очень любопытно среди ночи выслушивать что-то о «тотальном кризисе», о том, что вся задача партийного аппарата заключалась в том, чтобы обеспечивать собственную целостность и чисто буржуазный комфорт типа спецпайков, спецсанаториев, и прочих спецблаг, обладание которыми пытались представить простому смертному как верх «социальной несправедливости».

Да, говорил я Насте, все это так, но мы же сами пользовались этими «благами», мы с тобой никогда не носили колодки фабрики «Скороход», не одевались в костюмы от «Большевички», я каждые четыре-пять лет менял машину, но это все входило в правила игры, всем известной, всем понятной и, в общем-то, устраивавшей подавляющее большинство ее участников. А как же наши разговоры, восклицала в ответ Настя, наши мечты: посмотри, сколько судеб, сколько прекрасных идей загублено этим так называемым «аппаратом», тот же Костя, ему ведь за всю жизнь так и не дали снять ничего стоящего! Да что там Костя, когда вполне благополучный Корзун сколько раз скрипел зубами от того, что ему приходилось играть и говорить! Мы жили во лжи, шептались по кухням, и вот теперь, когда наконец-то я читаю правду, когда каждый может выйти на улицу и сказать все, что он думает, сказать, написать, поставить, снять, ты высокомерно заявляешь, что все это давно известно, и что ничего от этого не переменится. И не переменится, если все будут рассуждать и вести себя так, как ты. Мне было лень ей возражать; это опять были общие места, и я пошел спать.

Наутро мы с Метельниковым поехали в роддом, передали передачу, вычислили окно палаты, потоптались на утоптанном снегу за оградой в ожидании, пока Катя прочтет записку; дождались, она показалась, далеко, на третьем этаже, личико было маленькое, бледное и то ли осунувшееся, то ли наоборот, припухшее; она помахала рукой, показала поднятый вверх большой палец, Метельников полез на чугунные колья, стал что-то кричать, а я смотрел на них обоих, и мне вдруг стало жаль, что у нас с Настей такого уже никогда не случится.

Более того, по возвращении Кати с Ванечкой из роддома у меня возникло такое чувство, что мы с Настей стали старше на целое поколение: Метельников и Катя – дети, Ванечка – внук. Настя и в самом деле носилась с Ванечкой как со своим, перенеся на него свои неизжитые чувства, я же целыми днями смотрел телевизор и перелистывал кипы шершавых журналов с вложенными в них бумажными закладками, отмечавшими особенно эффектные заголовки, типа «Ветер перемен», «Структура власти и задачи общества». Многое из этого набора было написано весьма дельно, доказательно; это была, зачастую, не просто голая критика существующих порядков; были авторы, предлагавшие вполне конкретные меры по их исправлению: что-то надо было закрыть как устаревшее, в каких-то сферах допускалась частная инициатива со всеми сопряженными страхами и рисками, но все это, на мой взгляд, были частности, не имевшие прямой связи с неким общим упадком духа как такового.

Впрочем, кое-где: на экранах, на газетных и журнальных полосах – проскакивали и прямые дерзости, повылезли откуда-то вполне «номенклатурные» с виду, мальчики, эффектно, «на публику», смаковавшие всякого рода «общие места»; возникло даже что-то вроде нового амплуа: телезвезда – лет десять назад подобные типы заводили молодежь на дискотеках. Теперь аудитория подросла, жанры расплодились, к тому же от всех этих шоу, разраставшихся как оброчные статьи при Петре Великом: на баню, на бороду, – так пованивало деньгами, что в формулировке «национальной идеи», которая должна была заступить место рухнувшей в одночасье идеологии, не было, на мой взгляд, ничего затруднительного: все на продажу. Нет, я не склонен был подозревать за всем происходящим некий тотальный заговор; он, собственно, был и не нужен; все словно устали от непонятного бремени и теперь кинулись кто во что горазд: коллективные акции представлялись мне фикциями; каждый в любой толпе был сам за себя – в «обществе» как в гниющем трупе, нарастали уже процессы «молекулярные».

Я по этому поводу иронизировал; Метельников и Настя злились, Катя же продолжала делать своих кукол, спрос на которых почему-то страшно полез вверх: куклы для телешоу, шаржи на всякого рода «звезд» – платили за них весьма прилично; кроме того, они быстро устаревали и поступали в манеж подрастающего Ванечки. Тут, случалось, от скуки подключались и мы с Метельниковым: надевали кукол на распяленные пятерни, по кругу занавешивали манеж темными тряпками и разыгрывали над валиком целые представления из нашего детства, от «Доктора Айболита» до «Тараканища». Куклы при этом, естественно, переименовывались, и, случалось, уже не животное символизировало тот или иной человеческий типаж, а политический персонаж преображался в свое зоологическое подобие: действующий премьер мог сделаться бегемотом или слоном, бойкая эстрадная дива – Мартышкой, а какой-нибудь партийный демагог или резонер, соответственно, Крокодилом или Вороном.

Они к тому времени уже перебрались на Катину квартиру в районе Театральной площади. Дожили у нас, пока Ванечке не исполнилось восемь месяцев, а потом Метельников внезапно проявил характер: взял у Кати ключ под предлогом забрать у нее старую пишущую машинку с латиницей – готовил сборник одной переводчицы с параллельными текстами – мы сели в машину, по дороге Метельников заговорил на тему: пора, мол, и честь знать, – я молчал, понимая, к чему он клонит и, в общем-то, в душе с ним соглашаясь: совместная жизнь начинала нас всех несколько тяготить, но никто не решался заговорить об этом первый.

Единственное, от чего мне удалось его отговорить, так это от немедленной, еще по дороге, покупки нового замка: надо было взглянуть на старый и подобрать такой, который бы влез как раз в его гнездо. Ход был радикальный, но была середина августа, и у народа, который собирался по осени обосноваться в этом жилище – намечались две немки-вокалистки, – было время подобрать себе что-то другое. Смена замка не имела с этим заездом прямой связи; просто за годы, пока Катина квартира была проходным двором, по рукам разошлось такое количество дубликатов, что акцию эту следовало осуществить хотя бы из соображений элементарной безопасности: мало ли, вдруг кому-то придет в голову мысль тишком пошарить по полкам и ящичкам двух палисандровых буфетов, набитых гарднеровским фарфором, богемским хрусталем и серебряными столовыми наборами с австрийскими и германскими клеймами. Дверцы и шторки обеих буфетов, правда, были заперты на темные ключики с причудливыми бородками, но связки лежали тут же, в верхних ящичках; случалось, квартиру использовали для светских приемов с иностранцами, и тогда все это великолепие, чудом прошедшее как послереволюционные, так и блокадные кошмары, выставлялось на стол.

Но это бывало редко; по большей части публика в квартире тусовалась непритязательная, евшая с грубого фаянса и пившая из дешевого прибалтийского стекла, которым до отказа были заставлены и набиты кухонные шкафчики и полки. К тому же квартира практически никогда не пустовала, ибо была расположена так, что словно сама по себе затягивала случайно прибившийся народ. Когда мы явились, и Метельников открыл дверь, из комнаты послышалась какая-то возня, что-то звякнуло на кухне, а из ванной, обвязавшись вокруг бедер влажным полотенцем, вышел растрепанный босой юноша с характерной пианистической осанкой: выгнутой спиной и слегка сведенными плечами. Когда же он, проходя мимо нас, встал в профиль, длинный нос и свисающие патлы придали ему сходство с борзой, вставшей на задние лапы.

Как выяснилось, в первые летние месяцы квартиру заняли абитуриенты: кто-то поступил, кто-то провалился, и теперь они жили здесь как бы по инерции: кто-то тянул с возвращением домой, кто-то с переездом в общежитие. В глазах этих юнцов и юниц – здесь уже завязывались скороспелые «романы» – мы были, естественно, «стариками»; это были мы тридцатилетней давности; мне даже показалось в какой-то миг, будто мы попали в «машину времени» со включенной задней передачей: те же запахи, интонации, настороженность во взглядах, движениях, и какая-то почти детская беззащитность. Это и были дети, которые только-только начали жить сами, и мы приехали с тем, чтобы выставить их на улицу.

Нам с Метельниковым в какой-то миг даже стало как-то не по себе от этой «миссии»; мы бродили по комнатам, стараясь не смотреть по сторонам, выходили на кухню, где наголо обритая девица в длинном, до колен, пуловере, предлагала сварить нам кофе; мы соглашались, пили этот кофе, пока в комнатах шла какая-то возня: укладывались чемоданы, набивались рюкзаки – потом движение переместилось в прихожую, девица вышла и, вернувшись в коротенькой маечке-безрукавке и обрезанных ниже колен джинсах с бахромой, положила перед Метельниковым две связки ключей: от квартиры, обеих комнат и от почтового ящика, – и один отдельный ключ-дубликат, изготовленный, по-видимому, совсем недавно. Замок на входной двери мы заменили в тот же день, прежде чем приглашать ремонтную бригаду. В ЖЭК обращаться не стали; у Кати нашлись двое безработных художников, один из которых, монументалист, когда-то делал панно из керамической плитки; Метельников случайно встретил на улице бывшего коллегу-режиссера с сумкой разводных ключей и прочего инструмента: молодая жена, ребенок, вот, пришлось переквалифицироваться в сантехники-электрики – мы, естественно, не остались в стороне, – образовалась бригада, и месяца через полтора Катина квартира была в полном порядке.

Мы даже нашли какой-то азарт в этой работе; каждый как будто вкладывал в нее ту часть души и темперамента, которые не нашли должного воплощения в иной, профессиональной, сфере. Много говорили, и так, по ходу дела, и в перерывах, за пивом, пельменями, вином, сидя на застеленных газетами табуретках, между двух роялей, заваленных от пыли и известки каким-то старым тряпьем; каждый полагал, что нынешнее его состояние, способы выживания – тот же режиссер подписывался на все: гонял с «челноками» в Польшу, Турцию, Грецию, один раз даже в Норвегию с коробкой кофейных чашечек из костяного фарфора; художники летом обновляли лепнину на исторических фасадах, красили матрешек для интуристовских лотков – все это временное, и что каждый еще вернется к «делу жизни», когда схлынет вся нынешняя «пена».

Все упирается в деньги, сказал как-то Метельников, когда мы с ним возвращались вечером к нам, знаешь, во сколько обходится самая простенькая короткометражка с двумя-тремя-четырьмя актерами и одним местом действия? Нет, отвечал я, просвети? Я сейчас тоже не знаю, отвечал Метельников. Узнай, говорил я, и если дело только за этим, то почему бы и не попробовать. Ты серьезно? был вопрос. Более чем, сказал я, мне, может, на старости лет позабавиться захотелось?.. Бес в ребро ткнул?..

Но тогда эта тема как-то не развилась, замялась; Метельников темнил, я знал, что он что-то где-то крутит, ведет переговоры с одной писательской вдовой насчет приобретения права на экранизацию, бегает на студию, на встречи в какие-то кафе, рестораны, иногда даже таская с собой Ванечку и на время разговоров усаживая его перед жестяной вазочкой с мороженым – но все это представлялось мне обычной артистической суетой, а точнее и оскорбительнее для Метельникова: конвульсиями человека, уже пережившего свои лучшие годы, но никак не желающего в это поверить. Тем более, что все разваливалось буквально на глазах, причем даже чисто визуально, на той же студии: пустынные коридоры, сырые сумрачные холлы, где от былой, еще недавно бившей ключом, жизни, остался лишь едкий дух перегорелого табаку, почему-то отдающий плесенью.

Правда, на некоторых дверях появились новые таблички типа: «Студия «Зодиак»», «Творческое объединение «Вертикаль»» – но угадать за ними что-то конкретное можно было лишь предположительно: люди были редки и ходили с хмурыми сосредоточенными лицами. Встречались порой и знакомые, но по большей части практически шапошные, разовые: по столику в кафе, по общей компании. Разговаривали при таких встречах кратко и не словами, а как бы намеками, междометиями: как у тебя?.. да так как-то… ну ладно, удачи, если что, звони.

Вообще от всего того времени у меня осталось ощущение некоей гигантской провокации; так бывает, когда человека вдруг ловят на слове и всерьез вынуждают сделать что-либо такое, о чем он высказался в наклонении сослагательном: вот бы сделаться, к примеру, тореадором! – и тут же плащ, шпага, бык, весь в оперенных бандерильях, похожий на индейского вождя. Аналогий здесь может быть сколько угодно: сон, ставший реальностью, для кого-то радужной, для кого-то кошмарной с почти символическими элементами «быта», сменявшими друг друга как полоски в геологических разрезах.

То вдруг исчезала соль, и изобретательный Метельников начинал примешивать ко всем блюдам морскую капусту, продававшуюся тогда на вес во всех рыбных магазинах. Тогда же примерно возродилась на какое-то время система талонов, причем уже не только на водку, но и на мясо, сахар, растительное масло. Старики начинали уже запасаться всем, вплоть до спичек и хозяйственного мыла, и все это тоже сметалось с прилавков во мгновение ока. Выстроились в ряд машины на заправках, и это у нас, а в Прибалтике не стало как этих рядов, так и самих частников, остались только рейсовые автобусы – кто-то как будто ставил на обществе серию странных, туповатых опытов, беспорядочно перекрывая то один, то другой краник и наблюдая, что из этого выйдет. Так в одном глупом анекдоте двое экспериментаторов, повыдергав ноги у таракана и приказав ему ползти, при виде неподвижного насекомого заключали, что органы слуха у него находятся в ногах.

Аналогия грубая, но вполне уместная, подтверждаемая даже и на частных примерах, где стремления к каким-либо практическим действиям часто упирались в тупики по чисто материальным причинам. Метельников, к примеру, впадал порой в отчаяние при мысли о том, как ему придется изворачиваться, если вдова все же продаст ему право на экранизацию одного из романов покойного мужа. Просила она, кстати, не очень много, тысяч, кажется, десять, не больше: сумма, вполне посильная даже мне, человеку частному; и я был готов выдать эти деньги в любой момент, банковские пачки по-прежнему лежали в рундуке раскладного кресла, но вдове нужны были не столько деньги, сколько минимальные гарантии того, что будущая экранизация окажется если не шедевром, то, во всяком случае, зрелищем, вполне достойным памяти ее мужа.

Метельников, разумеется, заверял ее, что с этим все будет в порядке, показывал список предполагаемых исполнителей, где даже Корзун был не первой величиной, но после таких переговоров являлся мрачный и говорил, что даже так, на вскидку, смета будущего кино представляется ему чуть ли не голливудской.

При этом он как-то умудрялся поспевать везде; срывался то в Прибалтику, то на Кавказ, останавливался там у каких-то бывших сокурсников, за пару-тройку дней обегал окрестности с «Зенитом» и диктофоном, снимая и записывая все подряд, от площадных митингов до рыночных рядов, а по возвращении сутками разбирая всю эту мешанину, имея под боком такое беспокойное существо, как маленький Ванечка, чем-то напоминавший мне о, генриевского «вождя краснокожих». Я наблюдал за всей этой суетой со смешанным чувством; порой я почти завидовал его жизненной энергии «как таковой», при том, что какие-то конкретные проявления то же самой «энергии» раздражали меня до злости.

Особенно бесили случаи, когда мне казалось, будто Метельников не просто втягивает в себя все подряд подобно пылесосу, но и принимает какие-то очень уж очевидные «финты» за чистый металл чуть ли не высшей пробы. Тем более, что общественные акции различного рода по своему духу порой откровенно походили на разовые кампании, эффект от которых призван был смикшировать какой-нибудь очередной «ляп».

Так с ходу, практически с нуля, возникали какие-то «общественные организации», «движения», «союзы», «программы» с эффектными «шапками» на газетных полосах, фотографиями лидеров на рекламных щитах и бравыми слоганами на митинговых транспарантах. Да и лица на газетных снимках встречались порой знакомые, из бывших сокурсников, из номенклатуры; я знал этих людей в той, «прежней», как я ее называл, жизни, и не верил в их искренность. Тесть на редких семейных сборищах тоже подзуживал; он уже лет пять как вышел на пенсию, но по инерции продолжал мыслить политико-дипломатическими категориями; теперь он был «свободен», и мог говорить все, что ему вздумается. И тут выяснилась, во всяком случае для меня, вся «двойная жизнь» этого человека, доселе представлявшемся мне не более чем рядовым чиновником, чьи мысли не выходили за круг его профессиональных обязанностей. Напомню: он отвечал за «застольную» часть дипломатического протокола.

И вот этот «молчалин» заговорил, насмешливо, едко, порой мне даже казалось, что он почти сознательно стилизует свои высказывания под личные документы – дневники, письма – русских писателей-дипломатов: Тютчева, Леонтьева. Мыслил он, во всяком случае, отнюдь не частными, сиюминутными, категориями. Говорил, к примеру, что срок нашей, так называемой, «перестройки», которую он называл не иначе как «перетряской», не случайно выпал на середину восьмидесятых, когда на имперских окраинах стали входить в оптимальный «номенклатурный» возраст – сорок лет – местные «кадры», родившиеся после войны. К тому же этим «сынкам», да и не только этим, всегда, с рождения, жившим по сути дела в «другой стране», захотелось шиковать «открыто», и объявленные ныне «свободы» есть ни что иное, как способ «легализовать» те капиталы, что доселе лежали под «спудом» закрытых партийных счетов. А этим олухам, говорил он, глядя на телеэкран с каким-нибудь «демократическим» митингом, пускают пыль в глаза: реабилитация, покаяние! – господи, какая дичь! А ведь верят, и кому верят?!. Тем же лицам, той же прессе!.. Впрочем, и мы хороши! Как нас Штаты со своими «звездными войнами» прокатили! Зеркала в космосе, лазерные лучи, только боеголовка высунется, мы ее: хрясь!.. Чистый блеф, «роман», как говорят на зоне, а мы как последние идиоты, купились и тоже погнали, надо же «паритет» соблюсти, а «трубы» на все не хватило, вот и сели с голой жопой!.. Смех! Последнее слово звучало у него часто, но зло; тесть все видел, понимал, но при этом как будто отказывался верить в реальность происходящего: закат «империи», «бунты на окраинах», «солдатские императоры» – и при этом слова, слова, слова: «демократия», «возрождение», «свободный рынок». За происходящим, тем не менее, следил внимательно, но не столько по прессе, сколько по «своим каналам». Порой кому-то звонил, порой звонили ему; если звонок заставал тестя в гостиной – а мы чаще встречались у них – тесть после старомодного «Зернов на проводе», клал трубку рядом с аппаратом и уходил к себе в кабинет, откуда стучал в стенку, чтобы кто-то, сидящий ближе, положил трубку на рычажки.

Как-то мне стало любопытно, о чем там идет речь, и я, вжавшись в спинку кресла, стоящего рядом с комодом, на котором стоял телефон, приблизил ухо к лежащей трубке. Так, от лени, от скуки; я изрядно скучал на семейных сборищах и, чтобы как-то разбавить эту тоску, после первых трех-четырех тостов дальше пил водку уже в индивидуальном порядке. Настя сперва пыталась как-то этому воспрепятствовать, садилась рядом, шипела, толкала меня под столом ногой, иногда пробовала пить наравне со мной, чтобы «врагу меньше досталось»; наутро это оборачивалось для нее дикой головной болью, так что в итоге она сдалась и даже стала как бы нарочно на что-то отвлекаться, когда я в очередной раз тянул руку к бутылке: накладывала салат сидящей рядом тетке, уходила на кухню заваривать чай.

А в трубке я услышал такое, что как бы сразу разделило меня на две половины: одна продолжала пить водку под невнятный застольный галдеж – обсуждали, с подачи тещи, какую-то театральную полу-интригу, полу-сплетню – другая же напряглась и даже как будто слегка оцепенела от шершавых микрофонных звуков. У тебя, Влад, кто-нибудь за руубежом сейчас есть? спрашивал невидимый собеседник. В каком смысле? голос напрягся; тесть забыл даже постучать в стенку. По частным делам, пояснили на том конце, туризм, в гостях, у родственников, ну еще там мало ли что… Есть, конечно, отвечал тесть, сейчас много народу ездит, всех сразу не вспомнишь. А ты вспомни, списочек составь, пока время есть, втолковывал неспешный шершавый баритон. А что? забеспокоился тесть, какой смысл? Предупредить, чтоб на родину не спешили, жестко сказал баритон, хотя бы недельки полторы-две, статус могут получить хороший, понял? Понял, сказал тесть и положил трубку.

Я был настолько ошарашен услышанным, что чуть не попался врасплох: когда тесть возник в дверях гостиной, трубка параллельного аппарата все еще лежала на комоде рядом с мои плечом, и в наушнике тупо зудели короткие гудки. Я дернулся вперед, схватил налитую рюмку и стал приподниматься как бы для того, чтобы сказать какую-нибудь торжественную пошлость: у тестя с тещей была очередная, кажется, сорок шестая или сорок восьмая, годовщина свадьбы. Второй рукой я водил за спиной, стараясь нашарить трубку и вложить ее в гнездо. Все это происходило под взглядом тестя, как бы рассеянным и в то же время очень внимательным, не упускающим ни одной мелочи; так он, наверное, осматривал стол, накрытый к какому-либо дипломатическому приему. И в тот момент у него в глазах словно светились две тусклые точечки; они останавливались на каждом лице, на миг вспыхивали и опять гасли, словно кто-то внутри тестевой головы регулировал подачу напряжения на эти световые приборы.

Наши взгляды встретились, и рюмка замерла у меня в руке. Тем временем вторая рука сделала свое дело, но это было уже бессмысленно: я видел, что тесть видел мои попытки, и не только видел, но и догадался, что я слышал весь его разговор. Говорить речь было бессмысленно, оставалось только выпить. Я выпил и, вытряхивая из пачки сигарету, стал продвигаться вдоль стола в направлении кухни. Когда я вошел в кухню, тесть уже был там; теперь он стоял у окна, спиной к улице, и созерцал стопки грязной посуды, расставленные по всему столу. В раковине, под краном, громоздилась гора захватанных хрустальных рюмок и фужеров со следами губной помады; в гостиной уже переходили к чаю и пирожным. Моя рюмка осталась там, но я взял из грязной горки верхнюю, покрутил ее под водяной струйкой, протер носовым платком, посмотрел на тестя и проделал тоже самое со следующей рюмкой.

На столе оставался свободный угол, тесть достал из буфета графинчик с темной жидкостью, мы сели друг против друга, он разлил, выпили не чокаясь, молча, я всю рюмку, он – примерно четверть. Я не помню, ты за границей-то когда-нибудь был? заговорил тесть. Был, сказал я, в Польше, в Белостоке, дрянью какой-то с Метельниковым на местном толчке торговали: дрели, насосы, – от них аппаратуру везли: видики, магнитолы «Панасоникс», все купе забили, потом здесь толкнули, очень удачно… Я не про это, прервал тесть. Я понимаю, сказал я. А если понимаешь, так зачем треплешься? спросил тесть. А что мне еще остается, сказал я, мы ведь чернь, плебс, толпа: хлеба, зрелищ!?. – что нам еще остается? А если участь переменить? сказал тесть. Чушь, сказал я, литература, от себя не убежишь. А ты про себя забудь, сказал тесть, есть Настя, Люся, есть мы с Адой. Вот вы и думайте, сказал я, щелкнув зажигалкой, причем здесь я? Нас не примут, сказал тесть, старые, кому мы там нужны? Я тоже не мальчик, сказал я. Нас и отсюда вряд ли выпустят, продолжал он, не к кому, да и вообще. А нас? сказал я, мы что, особенные какие-то? Неужели друзей нигде нет? сказал тесть, в Европе, в Америке, в Израиле? Друзей, похоже, нет, сказал я, так, знакомые, иногда звонят, один приятель из Калифорнии, программист, мы с ним водку по телефону пьем, я потом бужу его по телефону, единственная, говорит, радость с бодуна – голос родной услышать, без металла, он в юности на флейте играл, пальцы закостенели, но слух остался. Гражданство есть? перебил тесть. Не знаю, сказал я, он по фиктивному браку выехал, там развелся, у бывшей жены трое детей от предыдущих браков, теперь алименты платит на всех трех, пашет как конь, в двух фирмах, по сто баксов за час, системз, оптоволоконные технологии. Это все и без гражданства можно, сказал тесть, американам все равно, лишь бы работал. Я могу уточнить, сказал я, хоть сейчас, у них там сейчас два часа ночи, его как раз пора будить, он и у нас раньше часу не вставал, ночи напролет за ЭВМ торчал, днем не пускали, вот и сделался совой, так что, звонить? Счет придет, оплачу. Не разоримся, сказал тесть, впрочем, сам решай, ты человек взрослый. «Еще бы сказал: тут советовать нельзя, как Тригорин в «Чайке», подумал я.

На меня вдруг накатило странное ощущение нереальности всего происходящего; предметы: стопка грязных тарелок с налипшими по кромкам остатками винегрета, оливье, паштета, селедки под «шубой», темный графинчик с глубоким граненым орнаментом на выпуклостях, даже сам тесть – представились голографическими миражами, призраками, которые можно беспрепятственно проткнуть пальцами. Такое случалось со мной не впервые и по какой-то причудливой аналогии напоминало то, что в офтальмологии называют «отслоение сетчатки»; здесь же отслаивался весь мир, и воссоединению с ним не помогали никакие произвольные усилия; даже физический контакт представлялся не вполне достоверным доказательством; так, говорят, подводники через какое-то время после начала «автономки» перестают различать вкус еды и жуют все подряд как бумагу.

До полного бреда, типа булгаковского отсутствия теней, дело, впрочем, не дошло: люстра под потолком, бра на стенке горели ярко, так что предметы на столе отбрасывали сразу две тени, а на обоих силуэтах графинчика даже светились сфокусированные выпуклым боками звездочки. За тестем, который вдруг встал и, держа перед собой недопитую рюмку, заходил по кухне словно в поисках «пятого угла», тоже переползали плоские амебовидные пятна; они были бесцветны и, подобно гигантским хамелеонам, принимали окраску подпадающих под них предметов: настенного коврика с восточным орнаментом, окаймлявшим картину мусульманского рая с гибкими, тонкими, большеглазыми как стрекозы, гуриями, веера из шампуров на отчеканенном медном щите в виде бугорчатой головы горного барана, узкого углового диванчика, обтянутого серой лоснящейся кожей. Тесть допил свою рюмку, осторожно положил ее в раковину, сбоку от хрустальной горки, и жестом указал мне на выход их кухни.