Текст книги "Патриарх Тушинского вора"

Но нам, повторимся, важно даже не то, являлся ли Самозванец настоящим Дмитрием. Ведь это не столь уж и важно. И в нашей истории о масонстве Романовых значения не имеет никакого. Но интересует нас, какие же все-таки силы возвели Самозванца на Русский трон. И, главное, для каких целей.

А для ответа на этот уже вопрос не лишено смысла рассмотреть и иную версию на происхождение Самозванца. Все дело в том, что версия о Гришке Отрепьеве, изобретенная в момент захвата власти в России семибоярщиной для оправдания своего заговора против Бориса Годунова и его семейства, не походит на правду сразу по двум очень серьезным пунктам.

Ну, во-первых, это явное всеми подмеченное нерусское происхождение Самозванца (сильный польский акцент и слабое знание всех тонкостей образа поведения православного человека). Вот как описывает духовную пропасть между русскими и иностранцами очевидец тех событий немец Конрад Буссов:

«Они считают одну только свою страну Христианской, а остальные страны под солнцем считают языческими, где, по их мнению, люди не крещены, Бога не имеют, не умеют как следует ни молиться, ни служить Богу…» [266] (с. 134).

Потому Самозванец, не имея возможности даже осмыслить значение этой пропасти, столь рискованно спешит исполнить все то, что затем, лишь столетие спустя, да и то лишь после усиленной работы масонов по расшатыванию веры русских, причем, лишь частично, осуществит его наследник по самозванству – Петр I.

И вот что приводили в вину вору москвичи:

«окаянный замыслил… наводнить Московское государство погаными иноверцами – литовцами, евреями и поляками и иными скверными…» [325] (с. 55).

То есть даже само присутствие в свите Лжедмитрия иноверцев являлось делом достаточно опасным. Чего до самой своей смерти так и не осознал этот неудачник и авантюрист, как получается, иностранец.

Вторым же пунктом, говорящим о явной ложности официальной на счет появления Лжедмитрия I версии, является то, что никто из хорошо знавших Отрепьева в Москве людей не опознал в Самозванце беглого монаха Гришку. Причем даже возраста эти два человека были слишком не одинакового (десяток лет разницы).

Но имелся и третий пункт, указывающий на то, что Лжедмитрий был не русским. Ведь в действительности он не был православным. Он более чем явно, чего даже не смог скрывать, был католиком. После своей женитьбы на Марине Мнишек:

«по римскому обычаю начал соблюдать субботний пост, как обещал римскому папе, а в среду и пятницу стал есть говядину…» [325] (с. 54).

«…оскверняет храмы… дозволив входить в них некрещеным ляхам, да еще с собаками; изгоняет пастырей церковных из домов их, которые отдает латышам; а сам женится на поганой польке» [366] (гл. 5, с. 57).

Неужели же он не знал, как должно было отреагировать русское общество к такому пренебрежению их верой?

Только в единственном случае, если он плохо себе понимал характер людей страны, в которой воцарился.

Так что очень много говорит о том, что официальная версия о расстриге монахе слишком расходится с существом произошедших тогда событий.

Ответ же на все эти загадки находим в «Московской хронике» Конрада Буссова:

«Был один монах, по имени Гришка Отрепьев… Ему было дано приказание ехать в королевство Польское и в большой тайне высмотреть там какого-либо юношу, который возрастом и обличием был бы схож с убитым в Угличе Димитрием, а когда он такого найдет, то убедить его, чтобы он выдал себя за Димитрия и говорил бы, что тогда, когда его собирались убить, преданные люди по соизволению Божию в великой тайне увели его оттуда, а вместо него был убит другой мальчик. Монах Отрепьев… прибыв на польский рубеж, на Борисфен в Белоруссии (которая принадлежит польской короне)… немедля расставил сети и заполучил, наконец, такого, какого ему хотелось, а именно – благородного, храброго юношу, который, как мне поведали знатные поляки, был незаконным сыном бывшего польского короля Стефана Батория. Этого юношу монах научил всему, что было нужно для выполнения замысла. После обстоятельного наставления он дал ему совет: постараться поступить на службу к князю Адаму Вишневецкому, деду Михаила Вишневецкого, короля Польского, потому что тот живет в Белоруссии у самого московитского рубежа, а когда ему это удастся и он как-нибудь потом найдет благоприятный случай, то пусть с печальным видом и грустными словами жалуется на свое злосчастье и откроет князю, что он прямой наследник Московского государства и младший сын прежнего царя Ивана Васильевича и что, когда он был еще ребенком, на его жизнь посягал и хотел его убить Борис Федорович и т. д. и если бы Бог не помешал этому и не внушил преданным людям тайком увезти его, то и убил бы…

Подученный юноша сделал так, как ему было внушено…

Князь Адам был удивлен и изумлен… он сразу поверил его словам, почтя за правду, что он действительно сын Грозного…» [266] (с. 94–95).

Кстати, во всей этой истории даже более похожим на правду является именно та, которая говорит о неподложности Лжедмитрия. Ведь вполне возможным является попытка воспользоваться масонами живым и здравствующим царевичем.

А почему нет? Ведь по тем временам, когда царствовал пускай и их ставленник, делами в государстве заправлял совсем не устраивающий заграницу правитель. Ведь именно в этот момент строится множество крепостей по рубежам возрождающегося очень мощного государства. Потому масонам, а уж никак не Борису Годунову, требовалось посеять на будущее некоторую интрижку. В частности, попытаться убедить родственников Дмитрия, в тот момент на самом деле на престол вовсе не претендующего, что его хотят убить.

Все последующее, в случае именно в данном ключе развития событий, более или менее понятно. Здесь никаких противоречий случившемуся нет и в помине.

А пропаганде, что и понятно, было гораздо выгоднее, впоследствии, объявить о том, что никак не настоящего Дмитрия убили в момент московских безпорядков, но лишь Самозванца. Туда-де ему и дорога.

Дмитрием же царевичем был признан труп ритуально убитого жидами ребенка. Такие дети, что было распрекрасно известно Филарету Романову, кому было поручено привезти в Москву останки Дмитрия, тлению не подлежат. Потому одели в специально сшитые для него одежды ритуально замученного жидовскими резниками мальчика, возможно, тоже Дмитрия, засунув в его сжатый кулачок, что характерно именно при обезкровливании организма, орехи, и представили комиссии. Именно от тела этого Дмитрия, судя по дальнейшему, и шли исцеления, зафиксированные у раки мученика.

Но для нас, на самом деле, никакой разницы в личности Самозванца нет. Ведь он все равно был предателем наших святынь псам на поругание, настоящий он царевич или нет. И лучше для него, если бы он был просто безвестным проходимцем поляком, чем подготовленным масонами полномочным наследником правителей Царства, веру которого он столь вероломно предал его лютым врагам.

Мировой масонский заговор

То есть все вышеописанное начинает походить на заранее спланированный захват в нашей стране власти какой-то тайной организацией, все нити которой ведут в город Острог к князю Константину (Василию) Острожскому. А организация эта, как мы уже много ранее определили, является: масонский орден «Василия Великого». Потому ее тайный руководитель, слишком явно засветившийся своей деятельностью, именуется часто не Константином, но Василием. То есть магистром этой извечно нам враждебной иноверческой организации.

Потому, совершенно умышленно, поляками нарушаются и все незыблемые обряды Православия:

«По русскому обычаю не венчались накануне постных дней…» [130] (с. 320).]

Но самозванец:

«…не хотел оказывать уважения к обычаям. С приездом Марины Дмитрием чересчур овладело польское легкомыслие» (там же).

То есть самозванец, к тому времени, просто обнаглел и стал кощунствовать над нашей верой ничуть не менее Петра, столетием позже сменившего его в этом же качестве. Ведь даже свою невесту он в Православие крестить не обязал, но венчался на некрещеной басурманке. Что сошло с рук только лишь для тех:

«…которые, отрешась от строгих взглядов, были снисходительны к иноверию; но в глазах таких, для которых католики были в равной степени погаными, как жиды и язычники, это было оскорбление святыни» [130] (с. 320).

То был прямой вызов Православию. Но, думается, смерть его была связана не с перевыполнением поставленной ему масонами программы, но с ее невыполнением: Псков и Смоленск, что были обещаны в обмен на воцарение, он полякам так пока все еще и не отдавал. Да и со введением в Москве латинства что-то непростительно медлил. Что и стоило ему в конечном итоге жизни.

Но даже случившаяся неожиданная смерть самозванца этих далеко идущих планов закулисы отнюдь не нарушила:

«…Патриархом Филарета впервые назначил “Лжедмитрий II”, и 1608–1610 гг. Филарет провел при нем, в его Тушинском лагере. Филарет стоял практически за всеми заговорами при российском дворе, включая “неожиданную” смерть Годунова, которая носила явные признаки отравления сулемой, и последующий стремительный государственный переворот и уничтожение рода Годуновых. Еще одной жертвой отравления стал в 1610 г. талантливый полководец М. Скопин-Шуйский, успешно возглавлявший борьбу с поляками.

Все то время, когда в России шла борьба с польской интервенцией, Филарет находился в стане врага – у короля Сигизмунда III. Об этом официальная история дома Романовых говорит уклончиво: “возглавил вместе с В. Голицыным великое посольство в Польшу в 1610 г. и был задержан в плену”, умалчивая при этом, что официальной целью “великого посольства” было приглашение на царство польского королевича Владислава.

Филарет умело сыграл и на тщеславии и Голицына, и Сигизмунда. Последний в 1911 г. даже сам пожелал занять русский трон, но испугался гнева Папы, поскольку Филарет выдвигал условием принятие православной веры» [40] (с. 91–92).

Но потому, очень похоже, и выдвигал, что сесть польскому королю сразу на два трона было и заранее невозможно.

«При этом Филарет, естественно, скрывал свои претензии на трон, а подчеркивал, что основной русский претендент – князь Голицын – находится тут же, в заложниках.

Именно Филарет фактически руководил созывом и проведением Земского собора 1613 г., на котором в результате избрали на царство его сына Михаила. В 1619 г. Филарет с колоссальным триумфом вернулся из Польши в Москву, а “основной претендент” Голицын… умер» [40] (с. 92).

И если сам Филарет, что и правильно подчеркивал, на русский трон не имел вообще никаких династических прав, то вот кто на него не только претендовал, но и обязан был этот трон занять:

«…два самых знатных рода – князья Долгорукие и Голицыны» [128] (с. 32).

И очень неспроста. Ведь они были:

«несравненно знатнее Романовых…» [128] (с. 32).

И если Голицыны вели свое происхождение от литовского князя Гедимина, то:

«Долгорукие вели свое происхождение от Рюрика и от основателя Москвы Юрия Долгорукова…» [128] (с. 32).

Однако ж всех их оставил не у дел ставленник тайной секты:

«До своей смерти в 1633 г. Филарет был первым реальным самодержцем России. Таким образом, Филарет как политик переиграл и русских, и иноземных претендентов на российский трон и в конце концов оказался обладателем наследства Ивана Грозного, борьба за которое велась с 1584 года…» [40] (с. 92).

И здесь нет ничего удивительного: очень похоже, что именно Филарет и являлся резидентом масонского ордена «Василия Великого» в России. Потому именно он подготавливает и засылает в Острог к воеводе киевскому, судя по всему, – магистру ордена, «претендента», снабженного полномочиями для проведения государственного переворота в России. А обратная связь заметна и невооруженным глазом, когда заговор удается и состоявшийся Лжедмитрий (или сам «претендент», или подготовленный им сын Батория) получает бразды правления страной. И доказывается эта преступная связь лишь еще тем простым фактом, что его патрон тут же, по воцарении самозванца, из простых монахов взлетает в сан митрополита одной из самых важных кафедр. Причем обходя стороной все порядки Древней Руси, назначается не священством, но волевым решением монарха.

Но это было только начало. На вершину карьеры Филарета возносит еще и второй претендент, бывший до этого, судя по всему, где-то в запасе. И пусть к первому Лжедмитрию он, казалось бы, не имел никакого отношения, но, однако ж, слишком явно принадлежал к единой с первым претендентом организацией. Что легко подтверждается выполнением новым претендентом старых инструкций, полученных в свое время еще незадачливым его на троне предшественником. И тут следует лишь попытаться вообразить, какие несусветные средства были брошены масонством для поддержания ну совершенно чудовищно фальшивой версии о некоем «спасении» от смерти убиенного толпой Лжедмитрия! Ведь сколько здесь требовалось подкупить (или убить) многочисленных свидетелей этой смерти. А сколько требовалось запустить по стране лжесвидетелей, слишком сильно рискующих своею головой?

Средства на это предприятие должны были пойти просто колоссальные. На такое может отважиться лишь организация, распоряжающаяся сокровищами тамплиеров. То есть именно та самая, во главе которой впоследствии засвечивается некий потомок раввинов, совершенно безродный по любым меркам, основатель династии банкиров с мировым именем, Лионель Ротшильд.

Но вот воцаряется Лжедмитрий II. Причем даже своею национальностью он не слишком-то и походит на титульную нацию в России:

«…некоторые утверждали даже, что он был из жидов» [269] (с. 6).

Так что даже сам национальный вопрос о принадлежности Лжедмитрия II, к запрещенному в то время к въезду в нашу страну самому подлому из всех иных народонаселению, для именитого боярства никакого значения не имел. Удивительно?

Так ведь сказано же, что самозванцы друг на друга не были вообще ничем хоть самым малым похожи.

И что же мы замечаем?

Отношение к Филарету нисколько не меняется: новый ставленник ордена «Василия Великого» на русском троне вручает Филарету всю полноту церковной власти, что, судя по всему, было запланировано задолго до этого столь странного и ни при каких иных обстоятельствах совершенно невозможного инцидента.

Но вот и второго претендента на русский трон постигает злая участь первого. Куда держит путь обласканный лжецарями лжепастор?

В альма матер на тот день масонской ложи «Василия Великого»: во враждебное нам государство – Польско-Литовское. Но это оно нам враждебно, а ему как раз таки и вовсе нет. Что, в конце концов, и выясняется, когда, управляя из-за границы, ему прекрасно удается собрать и провести собор, где некий такой «глас народа» почему-то останавливается именно на его родном сыне, что подливает масла в огонь всех уже упомянутых странностей.

И вот тут очень интересную особенность семейства Романовых – постоянно присутствовать в лагере врагов – мы находим даже у Костомарова, чьи симпатии к Лжедмитриям и лжепатриархам сомнению не подлежат:

«24 октября поляки отворили кремлевские ворота, выходящие на Неглинную (ныне Троицкие); прежде всего выпустили русских людей, бояр, дворян, купцов, сидевших в осаде» [130] (с. 374).

Укрывшихся, заметим, аккурат именно от нас и спрятавшись за стены под защитою наших врагов поляков.

«Казаки тотчас закричали: “Надобно убить этих изменников, а животы поделить на войско!”» [130] (с. 374).

И вот кого обнаруживаем среди этих изменников, которых, как считали осаждавшие Кремль войска князя Пожарского, надобно убить. Как известно, посольство для призвания на трон Романовых отправилось в Кострому. Почему в Кострому? Потому что:

«Мать и сын удалились туда после освобождения из кремлевской осады» [130] (с. 376).

То есть именно во вражеском лагере нашли себе приют члены семейства Романовых. И они, вместе со всеми иными в стане врага проживающими боярами, были поименованы изменниками, которых, за их измену, буйные казаки даже собирались убить.

То есть и не только сам Филарет постоянно числится среди Лжедмитриев или поляков, но и его семейство постоянно находится в стане врага.

А вот достаточно интересный сюжет, поведанный знатоком Москвы Забелиным, о сидении в осаде поляков, вместе с которыми находились и Романовы:

«…когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных» [170] (с. 462).

Среди которых, что самое здесь интересного, Романовых вовсе не числится. Далее поляки:

«…съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе г. Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойника, гайдук из другого десятка, жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше право съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр не знал, как сделать приговор, и, опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места. Во время этого страшного голода появились разные болезни и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плача и ужаса на умирающего человека. Я много насмотрелся таких. Иной пожирал землю под собою, грыз свои ноги, руки, свое тело и что всего хуже, – желал умереть поскорее и не мог, – грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Вздохи: ах, ах, слышны были по всей крепости, а вне крепости – плен, смерть. Тяжкая это была осада, тяжкое терпение!» [170] (с. 462–463).

Вот что сообщает на эту тематику официальная романовская версия:

«Сидение же было таким жестоким, что не только собак и кошек ели, но и русских людей убивали. И не только русских людей убивали и ели, но и сами друг друга убивали и ели. Да не только живых людей убивали, но и мертвых из земли выкапывали: когда взяли Китай, то сами видели, глазами своими, что во многих чанах засолена была человечина» [300] (гл. 322, с. 378).

Может, поклеп, навет или предвзятый взгляд как москвича Забелина, так и официальной версии Романовых на поведение врагов, окруженных спасителями России?

Но вот что сообщает поляк Валишевский о поведении в Московском Кремле своих соплеменников:

«…они выкапывали трупы, потом стали убивать своих пленников, а с усилением горячечного бреда дошли до того, что начали пожирать друг друга; это – факт, не подлежащий ни малейшему сомнению: – очевидец Будзило сообщает о последних днях осады невероятно ужасные подробности, которых не мог выдумать… Будзило называет лиц, отмечает числа: лейтенант и гайдук съели каждый по двое из своих сыновей; другой офицер съел свою мать! Сильнейшие пользовались слабыми, а здоровые – больными. Ссорились из-за мертвых, и к порождаемым жестоким безумием раздорам примешивались самые удивительные представления о справедливости. Один солдат жаловался, что люди из другой роты съели его родственника, тогда как по справедливости им должны был питаться он сам с товарищами. Обвиняемые ссылались на права полка на труп однополченца, и полковник не решился круто прекратить эту распрю, опасаясь, как бы проигравшая сторона из мести за приговор не съела судью. Будзило уверяет, что возникало много подобных дел; томясь голодом, наполняя рот кровавой грязью, по словам записок, обгладывая себе руки и ноги, грызя камни и кирпичи (Будзило, Русск. Ист. Библ., I, 279, 347; Никон. Лет., VIII, 197; Муханов, Сборник, 303 и след.; Собрание Гос. Грам. II, №№ 226–257.), все эти люди, несомненно, впадали в безумие! Войны обыкновенно вызывают одичание, но нигде в других странах, даже во время жестоких войн XVI и XVII веков, не бывало в новой истории такого людоедства» [149] (с. 389–390).

Верно подмечено. Однако ж очумелость вражеского воинства, вновь посягнувшего на святыни Москвы, в совершенной точности повторилась в 1812 г. Ведь отступающие французы точно также, начав с обгладывания костей падших лошадей, закончили обгладыванием костей своих товарищей. Даже тех из них, которые пока оставались живыми…

И из всей вышеописываемой истории для нас представляет наибольший интерес то удивительнейшее обстоятельство, до сих пор так никем и не прокомментированное, каким же весьма загадочным образом в этом кошмаре умудрились уцелеть жена и сын Филарета Романова?

То есть не только пленников, но и даже другу дружку поляки ели, как все равно не в себе. А вот Романовых, числивших себя, между прочим, именно в плену, что больше чем удивительно, никто и пальцем не тронул. Странно?

А о странности истории с Сусаниным тут и упоминать нечего: в любую вьюгу проторившая себе путь огромная толпа в «60 конников» [132] (с. 223) (а каждая лошадь весит под тонну) легко, по оставленному не просто следу, но целой дороге, сумеет выйти туда, откуда тронулась в путь. Да и трудно верится вообще в необходимость подобных блужданий по бездорожью. Ведь для самого наипростейшего перемещения в какой-либо из населенных пунктов имеется обыкновенная наезженная дорога. Зачем полякам мудрить?

Тут странно другое: как мы все это время верили в странную сказку, и близко не напоминающую быль?! Нам ли, жителям заснеженной России, не знать особенностей русской зимы?

А вот что являло собою укрытие Романовых, которое каким-то весьма непонятным образом пытались «штурмовать» польских 60 конников:

«Костромская крепость представляла собой довольно мощное фортификационное сооружение… Высота башен от 5 до 7 саженей (11–15 м)… Перед валом был ров с водой шириной до 8 саженей (17 м) и глубиной около сажени» [298] (с. 363).

Крепость была прекрасно снабжена и огнестрельным оружием: пищали и тюфяки. Так что Романовым было где укрыться не только от нескольких десятков конников, якобы заведенных Сусаниным в лес, но и от нескольких не только тысяч, но и десятков тысяч неприятелей.

А вот что представляла собою иная твердыня Костромы, которую и предпочли для своей защиты Романовы:

«Ипатьевский монастырь был укреплен еще лучше, чем город Кострома. Еще в 1568 г. монастырь был обнесен каменной крепостной стеной… Стены стоят на мощном фундаменте, уходящем на несколько метров вглубь земли. Фундамент построен из валунов, скрепленных известковым раствором. Высота стен в то время составляла около 6 м, а толщина 2,1 м. Они были выложенный из двух рядов кирпичной кладки, пространство между которыми заполнено бутом» [298] (с. 364).

Причем, все было оборудовано по последнему слову фортификационной науки тех лет:

«…в арочных углублениях находились бойницы подошвенного боя… Между ярусами бойниц находились варовые щели, позволявшие защитникам монастыря лить на противника горящий вар, то есть смолу и кипяток непосредственно с галереи боевого хода…

Бойницы среднего яруса позволяли вести огонь по противнику как из небольших артиллерийских орудий, так и из ручного огнестрельного и метательного оружия (луков и арбалетов)…

Чтобы взять такие твердыни, как Кострома и Ипатьевский монастырь, нужны были достаточно большой отряд осаждающих (не менее трех тысяч человек) с осадной артиллерией…» [298] (с. 364–265).

Так что байка о Сусанине – это пропагандистская лишь сказка в пользу некоей такой якобы особой любви русского народа к этой династии.

Но откуда же эта байка взялась?

«В 1619 г. крестьянин села Домнина Богдан Собинин подал челобитную о деяниях своего тестя Ивана Сусанина Богдашкова. Челобитная эта не сохранилась, и мы о ней знаем из царской грамоты от 30 ноября 1619 г. В грамоте говорилось о пожаловании Богдана Собинина землей с освобождением от всех налогов, сборов и повинностей. Указывалась и причина: “За службу к нам и за терпение тестя его Ивана Сусанина. Как мы, великий государь, царь и Великий князь, Михаил Федорович всея России в прошлом 1613 году были на Костроме, и в ту пору приходили в тот уезд польские и литовские люди и тестя его… изымали и его пытали великими, немерными пытками, а пытали у него: где в те поры Мы… были, и он Иван, ведая про нас, Великого государя… где мы в те поры были не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти” (СГГД. Часть III. С. 214–215).

Чудесная сказка Собинина понравилась царю и его матери. Зятьку дали денег и грамоту, подтверждающую геройское поведение Ивана Сусанина Богдашкова. Естественно, что никто не проверял сообщение Богдана, да и проверить их было физически невозможно. А главное, зачем? Просил Богдан немного, а польза для династии Романовых была огромная» [298] (с. 370).

Но если в те еще времена такое проверять являлось делом не простым, то сегодня, когда имеется возможность вскрыть оставшиеся от тех времен в Польше документы, эта проверка не столь уж и сложна. Ведь в мире нет нации любящей саму себя более всеобъемлюще, нежели поляки. А они о своих «подвигах» по тем временам, когда наши изменники выстилали им дорожку в любой самый сокровенный закуток своего государства, посудачить уж больно любливали. И уж о появлении под Костромой в 1613 г. какого-либо из своих отрядов просто обязаны были упомянуть. Но, увы. О том ни слова, ни полслова:

«О действиях всех без исключения польских королевских отрядов, а также “частных армий” Сапеги, Лисовского и других, хорошо известно в литературе, особенно в польской. Судьба не только их командиров, но и практически всех шляхтичей тоже известна.

За двести лет изысканий наши квасные патриоты не нашли ни одного шляхтича, который мог бы погибнуть в районе Домнина» [298] (с. 371–372).

«В Варшаве давно спрашивают: какие конкретно поляки убивали великого вашего народного героя? Так пусть в Кремле внятно ответят на этот вопрос или прекращают балаган» [298] (с. 377).

Но неужели же этот балаган так никто никогда, понимая всю вопиющую его натяжность, и не пробовал прекращать?

Очень даже пробовали. Но что толку, если правящую фамилию эта странная версия вполне устраивает?

«Миф о Сусанине был разоблачен еще в середине XIX века профессором Н.И. Костомаровым. По-видимому, крестьянин Иван Сусанин был схвачен небольшой шайкой “воров” (воровских казаков), которых немало бродило по Руси. За что же они стали пытать и замучили его до смерти? Скорее всего “ворам” требовались деньги. Ни воровской шайке, ни даже большому польскому отряду ни Кострома, ни Ипатьевский монастырь были не по зубам. Они были обнесены мощными каменными стенами и имели десятки крепостных орудий» [298] (с. 372).

И вот еще интересный момент. Костомаровым в его «Русской истории в жизнеописаниях ее главных деятелей», на с. 372 [130], помещена картина смерти Сусанина. На ней изображен убитый крестьянин, над которым склонилась Марфа, мать Михаила Романова. И он сам, то есть юный Миша, здесь также присутствует. И даже держит за шиворот поляка. А стражники арестовывают остальных поляков. То есть относительно полученной Богданом Собининым грамоты – полная белиберда. Похоже, что эту более чем темную историю каждый трактовал на свой вкус – как ранее, так и много позднее.

А начата эта странная компания по прославлению смерти за масонскую династию царей самими же масонами:

«Дело началось с оды “Иван Сусанин”, написанной декабристом Кондратием Рылеевым» [298] (с. 368).

Затем появляется опера и либретто к ней, написанная секретарем цесаревича Александра – немцем Г.Ф. Розеном, плохо знающим русский язык.

Затем появляются картины, скульптуры и прочее: каждый пытается сочинить свою версию на то происшествие. И, судя по содержаниям сюжетов, мало кто из этих одосоставителей знаком вообще с происхождением этого мифа. Потому, ничтоже сумняшеся, в картины вплетается и сам Михаил, и его мать, и царские слуги с алебардами, вяжущие поляков, которых, что уже на самом деле, в сотне километров от Костромы в 1613 г. и в помине не было.

Однако ж Романовых, что пытаются утвердить все эти весьма разнообразные версии, очень уж любил русский народ. Потому Сусанин во всех в них герой лишь как верноподданническая принадлежность к масонской династии, являющейся продолжением гнезда патриарха Тушинского вора.

Сталинских же времен версия с шестьюдесятью конными поляками лишь завершает все это многообразие придуманных на данную тематику сюжетов.

Так что с мифом о Сусанине все становится ясно. Это лишь пропагандистская ни с чем несообразная версия, сюжет которой просто высосан из пальца – не более того.

Теперь о Романовых. Почему они решили укрыться все же в Ипатьевском монастыре, а не в крепости города Костромы?

«Дело в том, что жители Костромы вдоволь натерпелись от тушинцев и люто их ненавидели. Соответственно, приезда в город жены и сына тушинского патриарха мог вызвать эксцессы. И наоборот, игумен и монахи Ипатьевского монастыря были верными тушинцами» [298] (с. 365).

Так что если бы и действительно Русская Земля этих Романовых выбирала бы, а не семибояре с ворами и тушинскими попами вкупе, то их не только не выбрали бы Царством править, но удавили бы просто напросто, попадись они кому из простонародья под руку. Ведь происходило все это в те самые лихие годы, когда банды тушинцев, духовно окормляемых родоначальником Романовых, разоряли нашу землю и убивали живущих на ней русских людей. Потому пересидевшее у поляков осаду Москвы это семейство, очень правильно осознавая грозящую ему от простонародья опасность, и решило укрыться за стенами единомышленников из своего – тушинского лагеря.

А вот кем является священноначалие этого романовского гнездовища:

«…в конце октября 1608 г. архимандрит Ипатьевского монастыря Феодосий и игумен соседнего костромского Богоявленского монастыря Арсений отправились в Тушино, где и принесли присягу Лжедмитрию II.

…Следует заметить, что Филарет и Феодосий отлично ладили, и монастырь стал надежным оплотом тушинцев в Костромском крае» [298] (с. 365–366).

И все же – почему именно Ипатьевский монастырь, а не костромскую крепость избирают в качестве своей надежной защиты Романовы?

Ходила как-то по советским историческим опусам на эту тему версия, что Ипатьевский монастырь якобы является исконной вотчиной бояр Романовых. Но это вовсе не так: он лишь становится после их воцарения вотчиной новой династии правителей – боярских царей. Основал же Ипатьевский монастырь татарский мурза Чет, в крещении Захария, от чьего рода пошли рода Сабуровых, Годуновых и Вельяминовых. Никаких Романовых здесь поначалу и близко не было. А имели бояре Романовы, получившие под Костромой обширные владения, в самом городе.