Текст книги "Заросшая дорога в рай. Два детектива под одной обложкой"

– Вы же не спали! Ложитесь, хоть часок вздремните. Я-то могу позволить себе сегодня дрыхнуть до вечернего представления…

– Нет, поеду. Спать не хочу. Если что в машине подремлю… Спасибо тебе.

– Что-нибудь прояснилось? Или впустую приехали? – полюбопытствовал Стас.

– Нет, не впустую… На горизонте появилась некая Зина и её сын…

Глава 14

Уже в машине Роман обдумывал схему поиска некой Зины и её сына. Другой зацепки в деле погибшего подполковника, на данный момент, у дознания не было. Всё, что в последнее время появлялось, тут же рассыпалось, опровергалось подтверждёнными алиби. Пока ещё со следственного горизонта не исчезли Шахерезада и её сынок.

– Версия об участии в убийстве вдовы и её сына неубедительна… Здесь тонко, – думал Роман, следя за дорогой. – Шахерезада не питала нежных чувств к своему благоверному, но, как правильно заметила дочь Вера, не стала бы стрелять в лошадь, на которой скачет. Может быть, нервный срыв. Она слышала скандал из-за перстня Сперанского с дочерью, нервы не выдержали, и королева поставила точку. Откуда взяла пистолет? Вот то-то и оно… Непрочно все хлипко, – произнёс Роман, подводя итог своим мыслям. – Сынок? Этот совсем слабак… Хотя как раз такие слабаки в момент истерики могут сотворить многое, чего и ждать – не ждёшь…

Желая разбить монотонный шум колёс, Роман продекламировал:

 
– Ты добьёшься своего —
Факт!
Утро снова растворит
Боль!
Начинается второй
Акт,
И для раны где-то есть
Соль!1010
  Стихи Сергея З.


[Закрыть]
 

– Ну вот и выплыли из туманной дали твои чудовища, Ромка… Не позволяй им этого делать…

Дорога из Самары почти до самой границы Сартова была, как говорил друг Исайчев, «хорошо утоптанной». Машина шуршала колёсами, убаюкивала водителя, и Роман решил остановиться, чтобы немного подремать. Он увидел съезд с основной дороги. Съезд вёл на асфальтированную стоянку. Машин в этот момент на ней не было. Васенко заглушил двигатель, оттолкнул сиденье назад, откинул его и с наслаждением вытянул ноги, разложил руки вдоль тела по стойке «смирно». Закрыл глаза и тут же уснул…

Лицо Шахерезады выплыло из запотевшего лобового стекла автомашины… Оно старело на глазах, и пальцы на поднятых и тянувшихся к Роману руках мелко-мелко дрожали. Шахерезада тяжело вздохнула, вскинула голову. На виске вздулся тёмный бугорок и бился так, как будто маленький молоточек стучал по коже с обратной стороны виска. Широкие сухие до блеска зрачки. Упавшая на лоб влажная прядь. И морщины, глубокие морщинки у губ, невесть откуда заползшие на белое с пергаментным отливом лицо. Подбородок, отваливаясь, открывал чёрную дыру рта, из которого с хриплым треском вываливались слова: Пся-я-я-я… где-е-е… мой-ой-ой… доми-и-ик у моря-я-я-я… сука-а-а-а…

Роман резко размежил веки, так же резко нажал кнопку возврата сиденья и принял вместе со спинкой кресла рабочее положение.

– Нет всё-таки эта баба при делах, – желая прогнать сонное виденье, Роман вышел из машины, открыл багажник, вынул бутылку минеральной воды, умылся. Потом как всегда, в таких случаях, попрыгал на месте, выкидывая в разные стороны руки, пробежал несколько кругов вокруг машины и, взбодрившись, плюхнулся обратно на сиденье, прочищая горло, закричал:

 
— Начинается второй
Акт!
 

Он выжал сцепление, включил первую скорость и медленно двинул машину вперёд, злясь на себя, а больше на приснившуюся ему жену потерпевшего.

– Дома выспишься, Ромчик. Не дай бог, кто-нибудь ещё взаправду выскочит из лобового стекла…

* * *

Так и не дождавшись приглашения от Сперанского—младшего, Михаил Исайчев позвонил ему на работу и узнав, что тот ещё болен, решил все же навестить фигуранта дома.

Олег Леонидович открыл дверь, виновато улыбнулся и жестом руки пригласил гостя войти:

– Простите, всё ещё сопливлюсь, поэтому не звонил. Что-то срочное, Михаил Юрьевич? Проходите в мой домашний кабинет, я пойду приготовить кофе…

– С зёрнышками? – спросил Исайчев, пошмыгивая носом и давая понять хозяину, что запах алкоголя в квартире слишком густой.

– С зёрнышками, с зёрнышками, – игнорируя тон гостя и ничуть не смущаясь, подтвердил Олег Леонидович. – Я уже предупреждал, я алкоголик… Пока буду готовить кофе, откройте, пожалуйста, дверь балкона, проветрим мои пенаты…

Исайчев выполнил просьбу Сперанского, пододвинул кресло к приоткрытой балконной двери, сел в него, принялся разглядывать комнату, которую хозяин определил, как «мой домашний кабинет». Она была невелика, обставлена современной дорогой мебелью. На стенах в бессистемном порядке висели изящные книжные полки. Корешки книг были не новыми, и по степени их истрёпанности Исайчев понял – хозяин заядлый книгочей. Книги ровными аккуратными стопками лежали всюду: на журнальном столике и под ним, на подоконнике. Но более всего Михаила поразила конторка – высокий письменный стол с наклонной доской для любителей писать стоя. Если бы не стойкий алкогольный запах и порядочное количество пустых бутылок, аккуратным рядом выставленных в одной из книжных полок, то, не будучи знаком с хозяином, Михаил решил бы, что находится в квартире учёного мужа, которого в жизни интересуют только книги и его собственные научные труды. В кабинете было чисто, очень чисто. Вглядевшись, Исайчев не обнаружил на мебели ни одной пылинки, как будто хозяин только что закончил влажную уборку.

– Что сегодня привело вас ко мне? – ставя поднос с чашками на журнальный столик, спросил Олег Леонидович. – В общих чертах можете обрисовать, как продвигается дело маминого мужа? Если вам позволено, конечно…

– Не позволено. – Михаил всмотрелся в чуть одутловатое лицо Сперанского и понял, резкий ответ никак не задел собеседника. – Как себя чувствуете?

– Не скажу… – хихикнул Сперанский, – я себя не чувствую… Но сегодня трезв, трезв, пока…

– Меня интересуют причины, по которым вы задали Роману Валерьевичу вопрос о смене фамилии. Что произошло?

– Роман Валерьевич – это кто? – удивился Сперанский.

– Вы действительно трезвы? – не скрывая раздражения, спросил Михаил.

– Трезв! Только голова трещит со вчерашнего… Можно поправлюсь немного? Разрешите малюсенькую рюмочку коньячку, и я готов к испытаниям… а? Вам не предлагать?

Михаил отрицательно покачал головой:

– Не моё, конечно, дело, но всё же не боитесь спиться, Олег Леонидович?

Сперанский опрокинул в себя рюмку коньяка и изобразил на лице выражение полного блаженства:

– Я уже… как говорится, спился… не вижу в этом ничего плохого… Мне это нравится…

– С работы выгонят! – бросил Исайчев.

– Меня? – искренне удивился Сперанский. – Кто в нашем городишке рассчитает кредитные риски лучше чем я. Меня в Москву умоляют… но я не умаляюсь… Итак, по поводу фамилии. На черта мне фамилия какого-то дядьки? Хочу свою. Я Олег Егорович Елистратов.

– Леонид Михайлович по документам ваш отец. Он вас воспитывал…

– Бросьте… – оборвал Сперанский. – Воспитывал – это как? По документам? Воспитывают любовью, ненавистью, палкой, пряником… Равнодушием воспитать никого нельзя. Не было у меня никогда ни воспитателя, ни отца…

– Как вы узнали об этом?

– Мать по злобе сказала…

– ?

– Она позвала нас с Верой на совет. Повестка дня: как жить дальше? От подполковничьей пенсии матери будут выплачивать только одну треть. Бизнесок побрякушечный, кстати, убыточный – придётся прикрыть. Это Сперанский мог себе позволить тешить Шахерезаду, я позволить не могу. Возить её к месту работы некому. Я предложил вскрыть коробочку с надписью «Домик в Дивноморске», сделать вклад в банк и жить на проценты. По моим прикидкам там хоро-о-шие денежки получаются… Мать против. Тут я, наконец, набрался храбрости, взбрыкнул, так сказать, заявил, что больше она от меня ни копейки не дождётся, – Сперанский передёрнул плечами, стряхивая с себя прошлый страх. Потянулся к бутылке. Михаил резким движением схватил его рюмку, но Олег Леонидович жёлчно улыбнулся и отпил прямо из бутылки.

– Не волнуйтесь, Михал Юрьевич, до вашего ухода я продержусь…

– Продолжайте, Сперанский!

– Мать боюсь всю жизнь… Когда я, наконец, высказался, она аж затряслась, взъярилась и вынула из ящика фотографию, бросила её мне со словами: «…те деньги, которые ты давал на домик вовсе не на домик были, а плата за любовь и ласку Леониду Михайловичу, потому что Сперанский вовсе не обязан был…» Врёт, конечно, о любви и ласке. Не тратил он эти деньги – копил! Коробочка тяжёлая была, там копеечки позвякивали. Мать у нас ещё та актриса, говорит, что это не деньги шелестят, а кости её в гробу. То бишь теперь это – не домик в Дивноморске, а её гробовые… Дальше ещё хлеще. Заявила, что я просто обязан в память о нём взять опеку над его старой матерью. Ну это уже ни в какие ворота… Зачем это? По мне так она, как обычно, Ольге хочет гнусность какую-нибудь устроить. Ну не может угомониться… Сперанский, гадёныш, о бабушке нашей последние два года не вспоминал… Я, правда, тоже гадёныш, старушку почти не навещаю – матери боюсь.… Она всегда против посещения мной и Верой дома Оли. Так что, верно – гадёныш и трус… Хотя? – Олег Леонидович прищурил глаза, – какая она мне бабушка?

– Олег Леонидович, вы бабушку-то… – не выдержал Исайчев, – она вас чем обидела? Она вас любит…

– Да, да, да любит, – спохватился младший Сперанский. – Вернее, любила. Сейчас она, вероятно, уже не понимает, что такое любовь. А раньше мировая бабка была. Пирожки нам передавала. Я с клубникой люблю. Всё лето у неё на даче крутился. Но если глубоко копнуть, она мне с Веруськой получается никто. С какой стати я над ней опеку должен брать? Нет! Надо срочно фамилию менять, срочно!

– Выходит, наследство Сперанского раз он вам никто получать не будете? – Исайчеву захотелось уколоть собеседника, задеть его…

– Я, что дурак? – равнодушно, без смущения обронил Сперанский, отхлёбывая из бутылки. – Конечно, буду! Обязательно буду! С паршивой овцы хоть шерсти клок… Но опека? На черта мне эта опека?

– Может быть, для того чтобы ваша мама имела возможность взять бабушку к себе? Она ведь теперь одна, – предположил Исайчев.

– Да вы что-о-о! – Сперанский поперхнулся кофе, которым запивал коньяк, и чуть разлил его на паркет. Резко вскочил, бросился в кухню. Оттуда вернулся с тряпочкой и, согнувшись как цапля на длинных ногах, стал вытирать разметавшиеся коричневые капли. – Она к себе бабушку? Бабушка и дня там не проживёт. В усадьбе по отношению к ней повышенная концентрация яда.

– Странно. Понятно почему она Милу Михайловну не жаловала, Ольгу не любила, а свекровь-то ей что сделала? – с сомнением спросил Михаил. – Она, по рассказам Ольги и однокурсников Леонида Михайловича, всегда самый сладкий кусок вашему отцу отдавала. Никогда с его семьёй не жила, боками на кухне с вашей мамой не тёрлась. Откуда такая неприязнь?

– Не отцу, а отчиму, – пьяненьки подмигнув, поправил Сперанский. – Она действительно даже, когда мы всей семьёй к бабуле в гости приходили, всегда перед отцом раскланивалась, и сладкий кусочек ему в тарелку совала. Но не последний, а моей матери последний был нужен. У меня мать жадоба, но я её люблю… Мать только однажды с бабулей сцепилась, и этого хватило на всю оставшуюся жизнь…

– Олег Леонидович, извините, если это не касается гибели вашего отчима, давайте опустим…

– Отчего же! Гибели, может быть, не касается, а вопроса опеки – да! Бабушка, когда к дочери на постоянное место жительства переезжала, квартиру свою продала и между детьми вырученную сумму разделила. Мать возмутилась, попеняла бабуле вроде как внуков трое и делить нужно было на меня, Веру и Ольгу. Бабуля тогда первый раз в жизни достаточно твёрдо пояснила, что своё добро она на детей делит, а уж потом её дети на своих пусть разделят, как захотят. Мать ей это до смерти помнить будет. Она отчиму всю плешь пропилила. Всё твердила, что бабушка Ольгу-мерзавку в два раза больше её чад любит. А вы говорите к себе взять…

– Тогда ваши предположения на этот счёт?

– Знаете, когда мы наорались, наобзывались и наплакались, она сказала, что усадьбу продавать не хочет – это наше с Верой наследство. Усадьба записана на Леонида Михайловича. В права мы вступим только через полгода. Усадьба отойдёт мне. Веруськину долю я должен выплатить. На неё мы и купим сестре домик в Дивноморске. А мама будет жить летом у Веры, зимой у меня… В Дивноморске зимой мерзко. Опекунство я должен все же оформить, так как она обещала это отцу и обещание своё должна выполнить… Странно, правда?

– Что же странного? – сложив брови домиком, спросил Михаил.

– Странно, что подполковник просил её об этом и она ему обещала…

Михаил недоуменно пожал плечами, подумал: «не просто странно, а очень странно, судя по всему… Ткнуть Ольгу носом? Во что? Зачем?»

Ему вспомнилось лицо Ольги и то, как она касается холодным кончиком носа его щёки, и каким счастливым он бывает в эту минуту. Следующий вопрос Исайчев задал не по «делу Сперанского», а из-за Ольги, ему хотелось разговорить «сынка» и понять, что задумала вдова:

– Что вы со Стефанией Петровной решили по её вопросу? Она больна, как будете жить дальше? Как поступите? Ей одной в усадьбе будет тяжеловато.

Сперанский посмотрел куда-то в угол комнаты и огорчённо ответил:

– Я, знаете ли, скучаю по этим кустикам. Хотя три месяца назад их ненавидел. Через полгода продам свою квартиру, перееду к матери. Мои совсем ушли. Теперь холостякую. С матерью трудно, но хоть не один… Вере отдам её долю. Она всё равно в Сартове жить не хочет. У неё там, у моря, какой-то возлюбленный турок появился… даст бог – все у них сладится… С Ольгой ругаться не хочется, позвоню ей, скажу, чтобы она сама оформила опекунство над бабушкой, если ей это надо, а матери сообщу, что мы опоздали… Хотя зачем это Ольге? Они и так нормально живут… Ну вот, как-то так…

Исайчев смотрел, как Сперанский складывает в аккуратный квадратик тряпочку, которой только что вытирал капли кофе, и ему стало неуютно оттого, что его собеседник ко всему равнодушен… Подавляя нарастающее раздражение, Михаил задал последний вопрос:

– И все же, Олег Леонидович…

Но Сперанский не дал Михаилу договорить:

– Называйте просто Олегом, мне при каждом упоминании отчества хочется выпить. Не думайте, я его не ненавидел, я даже завидовал ему… Он всю жизнь любил маму какой-то неистовой любовью… Это было… Это было…

– Хорошо, Олег, мне нужна ваша помощь. Назовите людей в Сартове, с которыми Леонид Михайлович общался на постоянной основе?

– О! Ясно – следствие буксует… В прошлый раз мы говорили с вами об этом: Сперанский давно оборвал все родственные связи, а связи другого качества, как вы говорите на постоянной основе, у него никогда и не возникали или я о них не знаю. Хотя погодите… – Олег встал, подошёл к подоконнику, вытянул из стопки книг книгу средних размеров в зелёном, будто забрызганном кровью переплёте. – Страшно люблю детективы. Знаете, Михаил, я их перечитываю. Вот в этой книженции всех изничтожил конюх, который не имел к главным героям никакого отношения. Но это на поверхности, а на самом деле…

– Олег, вы что, собираетесь пересказать мне детектив? – спросил Исайчев и посмотрел на Сперанского-младшего внимательнее, чем прежде.

– Нет, конечно, – задумчиво и как-то заговорщически проговорил Олег. – Подполковник довольно плотно общался с программистом, если это можно назвать общением. Сергей глухонемой. Но он единственный человек, который был в доме периодически. У Серёги своя компьютерная фирма. Фирма крохотулька. Я консультировал его по экономическим вопросам. Сотрудников двое – он и его жена Даша. Приятная во всех отношениях женщина. Повезло ей с мужем, безусловно, но не совсем…

– В смысле? – не понял Исайчев.

– Муж глухонемой, – хихикнул в кулачок Сперанский, – но не капитан дальнего плавания, понимаете меня, да? Хотя программист всю жизнь лицом к монитору сидит, за его спиной, что хочешь вытворяй… посему можно считать, почти капитан дальнего плавания, – и Сперанский засмеялся громко, раскатисто. – А ещё он, как выражается сейчас молодёжь, батан…

– Ну, хватит. Давайте закругляться, – сухо оборвал хозяина Исайчев.

– Погодите, я не закончил с программистом. Интересная, на мой взгляд, версия. Программиста я рекомендовал подполковнику. В банке Сергей консультирует по сложным вопросам нашу компьютерную группу. Программист от бога! Отец его взял. Приблизил к себе. Относился к нему лучше, чем ко мне. Теперь понятно почему. Но тогда я думал, что я сын. А он, сволочь, всю жизнь знал… Подумать только, я ему платил за любовь, за ласку. И где было то, за что платил. Где?

– Олег Леонидович! – повысил голос Михаил, пытаясь остановить поток слов собеседника. – Ближе к делу.

– Проехали… – Сперанский отметающим жестом показал, куда «проехали». – Фамилию и координаты программиста дам, у меня есть его визитная карточка. – А вы присмотритесь, присмотритесь…

Олег Леонидович положил детектив в то место, откуда взял и ещё раз аккуратно поправил стопку книг. В одном из ящичков конторки он отыскал визитку и, прежде чем отдать её Михаилу, прочитал голосом шпрехшталмейстера1111
  Шпрехшталмейстер – работник цирка, ведущий цирковую программу и, объявляющий номера.


[Закрыть]: «Сергей Викторович Сахно. Фирма „Мой любимый компьютер“. Звонить всегда. Спросить Дарью».

– Вот! Нашёл вам убийцу…

– Смешно, – бросил Исайчев, подался вперёд и взял на журнальном столике в одной из стопок верхнюю книгу – «Женихи воскресают по пятницам» Дарья Донцова. Следующей томом был детектив той же Донцовой «Джентльмен сыска Иван Подушкин», – Михаил встал, подошёл к подоконнику, здесь лежали три разновеликие стопки, и каждая начиналась с книги Дарьи Донцовой. Михаил пригляделся: книжные полки заполняли ряды повторяющихся серийных обложек. – Ничего себе! – буркнул под нос Исайчев, – не так уж и смешно!

Глава 15

Осень, бесстыдница, раздела деревья догола. Сбросила на землю их жёлтые платья. Обернула лихую зелёную красоту в серо-коричневые старческие наряды. Деревья скукожились под чёрствым дождём и превратили сад в волшебное царство скупого рыцаря, лютого и несимпатичного, жадничавшего дать даже маленькую толику пёстрых красок, чтобы расцветить дрожащие от холода ветви.

Стефания Петровна брела к пруду по вымощенной камнем дорожке, опираясь на бадик. Там, на площадке по-прежнему стоял плетёный столик с чугунными ножками и такое же кресло.

– Лёнчик давно бы убрал, чтоб не мокло, – подумала Стефания Петровна, – хозяйственный был мужик…

Она палочкой очистила сиденье от листьев и тяжело плюхнулась на него, огорчаясь, что забыла взять мягкую подушку.

– Лёнчик бы не выпустил из виду… – проворчала Стефания Петровна, откинулась на спинку кресла и вытянула ноги. Боль отпустила коленные суставы, перелилась ниже в лодыжки. – Вот сука-а-а… – застонала женщина, запрокинув голову. Она разжала кулак свободной от бадика руки и привычно-точным движением бросила в рот лежавшую в ладони таблетку. Закрыла глаза, затихла. Через короткое время засопела, заснула…

Любопытная сорока села на стол, постучала клювом по его поверхности, принялась подъедать крошки вчерашнего размоченного волглым воздухом бутерброда. Стефания Петровна встрепенулась, скосила глаза, и некоторое время наблюдала за птицей:

– Ничего, ничего, Лёнчик, я простила тебе твою смерть… – прошептала она, отвечая собственным мыслям.

Сорока не испугалась, она посмотрела на Стефанию Петровну круглым карим глазом с большим чёрным зрачком, спрыгнула со стола, начала швыряться острым клювом в трещинах мощёной камнем площадки. Стефания Петровна постучала бадиком по ножке кресла, прошелестела едва расщепляя губы:

– Пошла отсюда, нахалка! Я хочу побыть одна!

Она устремила свой взгляд туда, где берег плавно переходил в сосновый лес, и долго всматривалась в чёрную тучу, висящую над вершинами деревьев. Постанывая, отклонилась в сторону, навалившись всем телом на один из подлокотников кресла: вынула из бокового кармана пальто сотовый телефон. Полистала пальцем небольшой список контактов, нажала на клавишу «Муж» и клавишу «Громкая связь». Металлический голос ответил:

«Телефон вызываемого абонента отключён или находится вне зоны доступа». Она ещё раз внимательно посмотрела на пластмассовую коробочку, размахнулась и с силой метнула её в пруд. Озираясь по сторонам, зашипела, медленно произнося слова:

– Я знаю, Лёнчик, кто тебя укокошил. С удовольствием поведала бы об этом следователям, но тогда должна буду рассказать и о твоём чёрном деле, последнем, которое ты, Лёнчик, сотворил ради меня… Мы доведём задуманное до конца. Я и ты! Прощаю тебе твою смерть… прощаю – повторила Стефания Петровна, сжав кулаки, а потом закричала, неистово подвывая, подняв в небо стаю уток, прятавшихся в камышах:

– Но я не прощаю-у-у тебе твою жи-и-изнь…

Она закрыла глаза ладонями, и в её памяти всплыло лицо Сперанского. Оно было близко, совсем как тогда, когда в первый раз она подпустила его к себе: поднятые в сладострастии брови, раздутые, будто пластмассовые ноздри с жидкими пучками волос, чуть приоткрытый рот и слюни в уголках губ. Тогда Стефа Кукушкина зажмурилась. Она больше никогда в моменты их близости не позволяла себе открыть глаза, иногда из-под смеженных век вытекала слеза. Сперанский думал, что это слеза счастья. Это и была слеза счастья. Слеза её воспоминания о любви Егора. Потихоньку из жены Леонида Сперанского вместе со слезами воспоминания вытекла вся Стефа Кукушкина, и образовавшуюся пустоту заполнила Шахерезада. Шахерезада не любила никого, даже своих детей. К ним она относилась ровно, без благоговения. Верка, похожая на отца, раздражала именно этой похожестью на мягкого обожавшего её Петю Ермилова. С Петром, впервые после Егора, она почувствовала себя женщиной, не принимающей любовь, а дарующая её. С Петром ей было хорошо, даже очень. Она и Верку родила не столько назло Сперанскому, сколько для того чтобы помнить своё невероятное ощущение счастья их близости. Она ненавидела Петра именно за это. При встрече с ним, ей хотелось прижаться к его густо волосатой груди, вдохнуть запах его кожи с нотками хозяйственного мыла.

Сын Олег хоть и походил лицом на Егора был, как правильно заметил Леонид, хлИпок. Вырастая, всё больше тянулся к Сперанскому, старался угодить, понравиться. Мельтешил, не глядя в глаза. Она отчётливо понимала – из него никогда не вырастит Егор. Он, так же, как и она, сломался. Сломался ещё в утробе. Она боролась, пыталась исправить характер мальчишки, научить его сжимать кулаки и давать сдачу. Но однажды ей стало ни до чего. Появилась навязчивая боль в суставах. Боль вырастала постепенно. Сначала обозначилась лёгким похрустыванием. Стефания Петровна тогда смеялась, называла себя Кощеем Бессметным. А потом боль вздула и окрасила в сине-фиолетовые цвета лодыжки и колени, подобралась к плечам и самым маленьким суставчикам. Она покидала её только тогда, когда она, вытягивалась и почти не шевелясь, лежала в постели, и возвращалась при первом движении. Боль примирила Стефанию Петровну с её образом жизни, изгнала из неё протест и как скалкой в один блин раскатала её желания, мечты, любовь и ненависть. Теперь только боль правила балом. И ничего с этим, Стефания Петровна не могла сделать. Теперь Шахерезада хотела одного – обмануть свою боль… Вытрясти её из себя, избавиться… Домик у моря… домик у моря… там боль чуть-чуть отвлекалась от тела Шахерезады.

– Я догадываюсь…, – прошептала Стефания Петровна, – ты дана в наказание… Но ведь я не знала, как погиб Егор. Не знала до поры до времени… А когда узнала? Что сделала, когда узнала?… Ни-че-го! Мне было тепло в гнезде Лёнчика? Тепло… Сытно… – Стефания Петровна с силой сжала кулак и резко стукнула себя по больному колену, взвыла. – Что-о-о, Стефка, больно-о-о-о… больно-о-о-о…

Она плакала беззвучно, кусая губы, лаская нежными прикосновениями больные колени:

– – Ich Tat, Scheherazade, laß ab! Ich Tat, Scheherazade, laß ab!1212
  Одумайся, Шахерезада, отступи! (немецкий)


[Закрыть]

Она ещё раз с силой ударила себя по колену. Закусила до крови губу, скрипнула зубами, выдавливая слова:

– Ну-у-у нет! Я им покажу… я справлюсь…