Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Инесса РОЗЕНФЕЛЬД

/ Потсдам /

И СЛОВНО ЖАЛЬ НЕСБЫВШЕГОСЯ ЧУДА…

Илья Рейдерман назвал сборник избранного «Из глубины», так звучит начало псалма. Поэзия для него – не что иное, как погружение в непостижимые бездны души, в иррациональное подсознания: «в ту влажную трепещущую тьму, / в ту глубину, где лоно или рана, / в ту почву, что еще горчит от слёз, / в ту тишину, в ту сердцевину боли…». Не на поверхность, в волны житейского моря, где бушуют шквалы страстей, а лишь на самое донце роняют «слова, как семена. Чтоб смысл пророс…». Глубинный смысл бытия воссоздаёт язык поэта, его система символов, образный строй. «Я не молчу. Я говорю, как рыба. / Сквозь толщу вод кричу!», «…И шевелю, как рыба, плавниками, / и молча разеваю рыбий рот. / И слово, что накоплено веками, / внутри меня мучительно орёт…». Мироощущение поэта таково, что среда обитания представляется ему неким пространством немоты: «С аквариумом схож мой куб, в котором… как рыба, бьюсь, пока сорвётся с губ …взлетающее слово». Как тяготит его эта невысказанность, тяжесть смысла! Об этом его раннее стихотворение «Немота»:

 
Я онемел. Так стань моим,
язык огня, язык заката!
Сгорим, а там туман и дым
как тени уплывут куда-то.
Но как хорош костёр земной!
Но как велик костёр небесный!
Как жарко говорит со мной
язык огня над темной бездной!
Бросаю в топку свой словарь.
Слова как бабочки сгорают.
…Гудит огонь и повторяет
обрывки их, как пономарь.
 

Метафора «языки пламени – язык огня» перекликается с пушкинским «Пророком»: «глаголом жги сердца людей». Слово многозначно, в нём переплавляются смыслы, оно живо и изменчиво в своей стихии. Слово для поэта – воздух: «хочу быть словом на устах пространства, / легчайшим словом, высказанным вслух». Слово – одушевлённая материя, основа бытия:

 
За каждой мыслью – голоса других.
За каждым словом – ожиданье слова,
и созидают глубину живого
все те, кого и нет среди живых.
 

Слова существуют только будучи услышаны, поняты, когда они «задевают за живое». «О, ты, небесный рыболов, / ты корм бросаешь нам из слов», – смиренно обращается Илья к создателю, обращается без посредников: «Здесь – ты и Бог. Вас в мире только двое», с упрёком ко Всевышнему за то, что создал поэта таким. Что наделил тонкостью восприятия и отпустил на волю, сделал «вольноотпущенником Бога» – чтобы он смог пропустить через себя «поток времени». И возложил небывалую ответственность: «Ты отныне чист. Но и виновен. / Тяжкий крест – нести благую весть» («Крещение»). И позволил наблюдать беспристрастно, как бы со стороны, метаморфозы собственного бытия.

Илья явился в мир и… «выпал из времени в вечность». «Больше ведь и некуда было», – признаётся он.

 
Я рыба среди рыб. Я птица среди птиц.
Я – дерево среди других деревьев.
Ну а среди людей – Лицо средь Лиц.
 

– пишет он в своем сборнике медитаций «Я».

 
Я был всегда – и лишь сейчас родился. …
Я – в веществе молчащем, полусонном,
в космической материи слепой —
предчувствовался. Ибо мир был лоном,
он был и мной, а не одним собой.
 

Он принимает обличия библейских пророков: «Я к вам пришёл из Ветхого Завета…» («Библейские вариации» в кн. «Молчание Иова»), «…Но я с тобой, Экклезиаст, твоя печаль – моя». Так же органичен его слог в кругу классиков: «Пирую с вами посреди чумы! / Борис и Анна, Осип и Марина…». Или же условно отождествляет себя с одним из них:

 
Все стихи Мандельштама – написаны мной.
Я – безумец, ещё недобитый,
что стоит перед той же стеной,
и терзается той же обидой.
 

Поэт глядит в зеркало, в «зыбкий времени водоём», и видит себя, нет, не себя, а того, кто был им полвека назад. Некто из временной плоскости сливается с его обликом, возникает голографическая формация, «и судьба получает объём». Но отныне поэт неразделим с этим существом, которое остановится частью его экзистенции. Извечный дуализм сущностей проявляется в полной мере. Илья невольно проговаривается: «как частица – живу я жизнью отдельной, / как волна – я жизнью живу мировой».

Иначе ему нельзя, иначе – невыносимо. Иначе «бытие» сократится до убогого «быт». Неслучайно Илья противопоставляет эти понятия и повторяет, как заклинания: «Есть тяжесть бытовых вериг», «Украл у быта, суеты, у тысяч пустяков – хоть миг», «И каменные жернова / размалывают в прах слова, / в муку, пригодную для быта». «Безлюбый быт», не освящённый традициями и обрядами, чужд его существу. В хлопотах есть что-то святое, забота о ближнем священна, равно как и отшельничество, добровольная аскеза. Для Ильи нет ничего страшнее, чем «погрязнуть в быте». Для него это означает – потерять себя, лишиться того, чем человек отличается от любой биологической особи:

«…мы в быт зарылись, как в окоп, по грудь. / Что ж поднимает нас по вертикали, / как жар болезни поднимает ртуть?» В этой двумерной реальности ему тесно, он готов совершить усилие, чтобы подняться над бытом, принадлежать не только современности, но и всевременности. Ему нужно обособиться, а не приспособиться, чтобы остаться во времени, поселиться в нём и возвыситься до вне-времен ного.

Илья Рейдерман буквально проповедует свою идею надмирного, экзистенциального, не только в поэзии, но и на своих лекциях в Одесском художественном колледже им. М.Б.Грекова, в авторских телепередачах на одесском ТРК Глас («Мгновения бытия», «Поворот», «Перезагрузка»), в клубе «Итака» (в котором активно участвовала и автор рецензии, и который существовал в Одесском объединении молодежных клубов с начала 1990-х в течение двух десятилетий), и в «Свободной школе философии и культуры», которую ведёт сейчас. Не будет преувеличением сказать, что за ним – целая школа последователей.

Так длить «серебряную нить», соединяя «серебряный век» и нынешний, «нить продевать сквозь ушко дня», может лишь тот, кто знает о себе: «Заполняю душою разрывы / в ткани ветхой. Скрепляю слюной, / словно ласточка – мысли, что живы». «Мы в потоке времени – даже не промокли», – с горечью констатирует поэт. Илья – врачеватель души, философ с библейским обликом.

Книга «Молчание Иова», одна из самых пронзительных исповедей, – это книга и о его личной судьбе, о его земном пути. И о судьбе всего «народа Книги»:

 
Когда нас хладнокровно убивают —
Бог в мире пребывает? Убывает?
Весь этот океан вселенской боли,
в котором разум наш идёт ко дну,
и явь, подобную кошмару, сну, —
признать ли проявленьем божьей воли?
 

Вопрос остаётся без ответа, происходящее непостижимо, неподвластно разуму:

 
Когда предсмертный слышен детский плач, —
Он может быть спокоен, счастлив, весел?
Сокрылся Он. Он облаком завесил
лицо. Равны и жертва, и палач.
…………………………
Но ежели Ты слышишь всё и видишь,
но ежели всё ведаешь, не спишь, —
Ты тоже проклинаешь, ненавидишь,
и вместе с нами Ты в огне горишь!
Участвуя в безмерной этой драме
и нас не покидая до конца,
Господь бессмертный – умираешь с нами,
страдальческого не открыв лица…
 

Действительность оказывается страшнее библейской притчи, ужасней кошмарного сна, убийственнее ада. Историю Холокоста поэт пытается сопоставить с известными сюжетами древнееврейских сказаний.

Всё же Иов остаётся непоколебим в вере, он молчит, не ропщет, не порицает. Мир, переживший Холокост, лишается веры. Бессмертный Господь умирает вместе с жертвами палачей. Не об этом ли писал ещё в послевоенной Европе 20-х годов прошлого века в своей новелле «Мендель-букинист» Стефан Цвейг: «Мендель уже не был прежним Менделем, как мир – прежним миром»? Прежде, до Катастрофы, ещё возможна была такая форма существования, при которой ежедневно и ежечасно «Якоб Мендель сквозь свои очки… глядел в другой мир – в мир книг… вечно движущийся и перевоплощающийся, в этот мир над нашим миром», и было возможно существование личности «с великой тайной безраздельной сосредоточенности, создающей художника и ученого, истинного мудреца и подлинного безумца, – с трагедией и счастьем одержимых» (С. Цвейг).

«У нас отняли вечность», – твердит Илья своим ученикам. Нынешняя реальность скорее узнаётся в сочинениях Кафки. Актуальным считается стиль постмодернизма, смесь беспощадной иронии и циничной усмешки над непосредственностью веры, над тщетностью идеализма. Социум становится глух к «трепетному творчеству», критериями популярности становятся механическое мастерство, эпатажность и эксклюзивность. Произведения искусства интересуют публику лишь тогда, когда их параметры умещаются в прокрустово ложе, ограниченное порогами этих качеств. «Наступает глухота паучья», по выражению Мандельштама.

Илья учит нас понимать происходящее, верно строить систему ценностей, ставить превыше всего личность, индивидуальность. В своём памфлете «Революционеры с молотками» из цикла «Чугунные сердца», пробуя себя уже в качестве прозаика, он ставит современности точный диагноз: «Развращённое зрение – воспринимает только ядовито-яркие цвета, а если не раздразнить его аппетита, оно на всё глядит рассеянно, невнимательно… Мы можем смотреть, но разучились видеть! Мы не видим того, что еле заметно, – доброжелательного взгляда, скрытого горя, души, на миг распахнувшей ставни лица и выглянувшей наружу. Мы бы вгляделись – но нам некогда! Нас приучили следить за сюжетом: чем всё кончится! И вот, кажется, что мы уже все живём в каком-то телесюжете и лихорадочно стремимся к концу – мчимся в автомобиле по дорогам, спешим, бежим, спотыкаемся, не глядим по сторонам …».

Не впустить в себя озлобление не смотря ни на что – высшая мудрость: «…всё то, что враждует вовне – не должно враждовать во мне». И всё же конфликт с миром неизбежен, он может проникнуть и вовнутрь, отнимая самых близких. Рано ушедший из жизни Карл Рейдерман бунтовал против отца-интеллигента. Но в тюрьме он писал стихи (под псевдонимом Карл Ольгин), и в них он оказался парадоксально близок к тому, что отец всю жизнь исповедовал:

 
И каждый стих – как крик в ночи —
Чтоб разорвать оковы сна.
Коль двери заперты – стучи.
За ними прячется весна.
Хоть я, увы, не Мандельштам,
Но мне б хотелось быть не хуже,
В своей душе построить храм,
Убрав оттуда грязь и лужи.
 

Оттого поэт и вживается с такой полнотой в образ Авраама, считая себя вправе возразить Всевышнему:

 
Твой помысел – натянутый канат
в пространстве между небом и землёю.
По воле по Твоей – иду над бездной, над
бедой (к Тебе – лицом, и ко всему – спиною…)
 

Поэт учится переводить «вопль из недр болящей плоти» на библейский язык:

 
Я – древо без листвы. Я – крик беды.
Своих птенцов утратившая птица.
Как непосильна тяжесть правоты
божественной! Но я готов смириться…
 

Это уже голос ветхозаветного Иова.

…«Последний шестидесятник», которого некогда благословила сама Анна Ахматова, находит в себе силы быть, обретает второе дыхание. После ещё одного житейского удара, потери жены, – он завоёвывает стихами юную девушку, которая станет спутницей его жизни, музой, соавтором – Анастасию Зиневич, психолога, а теперь и кандидата философских наук, да ещё и прозаика. К его псевдонимам прибавляется ещё один, Борис Осенний – этому уместней писать отнюдь не старческие, поразительно страстные стихи о любви!

Издавая за свой счёт тоненькие стихотворные сборники в своей «провинции у моря», трудно рассчитывать на признание, а тем паче славу. Что же даёт поэту силу внутренней веры в своё поэтическое призвание, свою правоту? Понимание поэзии и философии как концентрированного выражения самого духа культуры.

Илья Рейдерман – поэт и философ одновременно (редкое сочетание), но и в каждой своей поэтической строке он философ. Он проповедует бытие культуры, в которой есть бытие вечного, идеального, не умещающегося в тесных рамках социума, но возвышающегося над ним. Но этот дух культуры должен быть воплощён в личности, стать экзистенциальным, превратиться в судьбу поэта.

И на это уходит вся жизнь.

Она из его книг называется «Вечные сны» – в ней множество стихов под эпиграфами, в ней торжествует духовное братство пишущих, мыслящих людей культуры. А последняя книга, целиком вошедшая в Избранное – называется «Дело духа». У духа есть дело. Работа. Повседневная. Нужно кропотливо «связывать день с днём. А дни – с тем, что за краем дней». «Я жизнь прожил в пред-ощущеньи чуда» – говорил о себе Марк Шагал. «И нет ответа на немой вопрос. / И словно жаль несбывшегося чуда…» – так завершает Илья Рейдерман своё стихотворение «Снежинки, что невидимы почти…» – о тающем на лету мартовском снеге. Южный снег обречён. Но стихи, может быть, остаются. Хотя, по словам Тютчева, «нам не дано предугадать, / как наше слово отзовётся».

Может быть, чудо всё же сбылось, и имя ему – подлинная, такая редкая в нашем мире Поэзия?

Анна ДОЛГАРЕВА

/ Москва /

ВЫШЕ НОГИ ОТ ЗЕМЛИ

1

раз два три выше ноги от земли

человек становится музыкой, шариком с гелием

поднимается выше сосен и облаков

выше птичек и мотыльков

мы не ведаем что мы делаем

дунул плюнул и был таков

человек будто клад опускается в темную воду

в зеленое озеро раздвигая лучи

оставляя ключи

оставляя одежду

свободу и несвободу

помнишь как били о стену дома дворовые мячи

сотню каменных хлебов изъела

тридцать два зуба сточила

износила белое тело

ничего не оставила дурачина

а была человек и даже кому-то принадлежала

выгуливала по утрам собаку цвета осенних листьев

имена чужие в голове держала

держала лица

раз два три

выше ноги от земли

2

папа ходил по неведомым дорогам, незнакомым путям

возвращался, приносил печенье

говорил: это тебе от лисички

наверное, там

были удивительные леса

и там на качелях

качались лисичка-сестричка и котик-братик

не ссорились никогда, делились печеньем и хлебом

позже узнала, что он и в лесу-то не был

но вздрогнула, когда через двадцать лет любовник-женатик

не отвечал две недели, потом пришел с коробкой конфет,

сказал: это тебе от зайчика

перевернула

конфеты рассыпались, на полу валялись под стулом,

в комнате остался только июльский свет

дверь за ним закрывая, от смеха сгибаясь

выдохнула: спасибо тебе, братец заяц

3

все детство ела хлеб от лисички, от этого

выросла тварью лесной, пугливой, сторожкой

зато умела вызывать дождь среди лета, ведь

это самое простое, ловишь паука косиножку,

рвешь его тоненькую паутину

не противно? нет, не противно

выросла тварью лесной без человеческой речи

знала, что где-то в лесу ждет всегда лисичка

и однажды встретит

и не то что боялась встречи,

но почему-то осталась привычка

закрывать плотнее на ночь входные двери,

вешать у окна засушенную рябину

а лисичка ждала, словно клад, что ожидает в пещере

и была единственной, кто ее любила

4

разоткровенничалась с подругой на пьянке,

к слову пришлось, вот душу и разбередила.

ну и чего ты, говорит Янка,

давно бы уже от него уходила.

ты, отвечает, только не смейся, ладно?

я без него ночевать боюсь, ну чего ты, серьезно.

словно в шкафу что-то дышит, красноглазое и громадное,

словно слышу его шепот многоголосный.

я его с детства чую, такие, Янка, дела.

я потому одна никогда не жила.

прятала синяки, не надевала шорты и майки,

не вызывала ни скорую, ни полицию.

готовила ему на работу ссобойки,

слушала его байки,

чудилось черное нечто, и были у него лица —

тысячи лиц, и не было ни одного лица.

несет меня лиса за синие леса.

несет меня…

5

папа всегда являлся на Новый год,

когда с подарками, когда просто так.

мама говорила, что он не жмот,

просто алкащ и дурак.

но папа являлся, и это было самое лучшее,

словно волшебные башмачки и золотой ключик.

тридцать первого поссорились,

слово за слово, потом кулаком,

потом стал засовывать в рот одеяло.

задыхалась, но не боялась,

почему-то стало легко,

а потом куранты пробили двенадцать,

и кто-то начал стучаться.

дверь открылась сама, прошел,

пах землею гнилой,

улыбнулся провалом улыбки,

потянулся осклизлой рукой.

а потом остались вдвоем, пили чай

с конфетами от лисички, до самого до утра.

ничего не страшно было, горела свеча,

говорила, говорила, а потом уже стало пора.

как бы там ни было, что бы ни ждало впереди,

папа обязательно приходил.

6

в сосновом лесу почти не бывает подлеска

поэтому он такой светлый почти прозрачный

солнечный луч звенящая тонкая леска

иван-да-марья и колокольчики

говорящий и зрячий

словно у дерева человечья кожа

тянется ветка

не колышется темная вода под осокой

вызрела брусника до кровавого цвета

леший гуляет возле макушек высоких

ничего не осталось совсем ничего

только вот эти муравьиные тропы, иголки рыжие

размазанный сок черники

птичий гвалт кочевой

и солнце брызжет

и в воде снуют темноспинные голавли,

и земля не держит, и низко гудят шмели

раз два три

выше ноги от земли

Борис ОСТАНИН

/ Санкт-Петербург /

«ДОГАДКИ О НАБОКОВЕ»

(фрагменты)[11]11
  Книга была составлена в 1978; 1988; 2021 годах; готовится к печати в издательстве «Пальмира».


[Закрыть]

Ада

«Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями» («Другие берега»); вечность до меня, вечность после меня, между ними – светящаяся точка, «я». «Когда я размышляю о мимолётности моего существования, погружённого в вечность, которая была до меня и пребудет после… я трепещу от страха» (Паскаль; Набоков ему вторит). Сходное рассуждение есть у оптимиста Пуанкаре: «Жизнь есть лишь беглый эпизод между двумя вечностями смерти… Мысль – только вспышка света посреди долгой ночи. Но эта вспышка – всё».

В набоковской «цветной азбуке» букве А соответствует чёрный цвет, Д – светлый (из «жёлтой группы»). АдА окрашена так: чёрный-жёлтый-чёрный (Д – единственная согласная в «жёлтой группе»), китайская триграмма воды, цельная черта ЯН, окружённая с двух сторон разрывными чертами ИНЬ, мужчина и две женщины. Близки к Аде по окраске АННА и АЛЛА (Н и Л принадлежат «белой/белёсой группе») и РАдуГА, которая в «цветном коде ВН» смотрится как жёлтая/солнечная щель между двумя чернотами: Р, А – чёрный, Д – палевый (жёлтый, paille_F солома), У – золотистый, Г, А – чёрный.

Занятно, что РА (солнце) у Набокова-синестетика оказывается ЧЁРНЫМ (срв. «чёрное солнце»), АДА – луч света в тёмном царстве.

Возможно, ВН назвал роман «Ада» в память о своей парижской любовнице Ирине Гваданини, в фамилии которой скрывается Ада. В важных для ВН словах – монАДА, зАДАча (шахматная), АДАм, рАДугА, илиАДА, шахрезАДА (рассказ), арлекинАДА, клоунАДА, канонАДА (canon_E = пушка, Пушкин) – содержится имя Ада, тихие звоночки, которые знающий о них ВН отлично слышит. Чтобы не обидеть циников и шутов, пусть здесь присоседится юношеская поэма Пушкина «гаврилиАДА».

Достоевский (начало 1860-х годов) в письме неизвестному: «Объясните мне мой сон, я у всех спрашивал; никто не знает: на Востоке видна была полная луна, которая расходилась на три части и сходилась три раза. Потом из луны вышел щит (на щите два раза написано “да, да” старинными церковными буквами), который прошёл всё небо, от востока на запад, и скрылся за горизонтом. Щит и буквы осиянные». ВН вряд ли это письмо читал, всё равно интересно: в двойном «да, да» случайным образом скрывается лунное создание Ада. Срв. лунная богиня (и богиня охоты) дева АртемиДА, сестра Аполлона (Ада – сокращённая форма Артемиды).

Важно помнить о том, что для «декадента» Набокова в слове АДА нет ничего «адского» и «негативного», скорее это отражённый в зеркале позитив ДА, дважды райский мир.

ВН получает особое удовольствие, когда придуманное им слово или имя оказывается многозначным, многослойным. Шарада = шар ада → жар ада (Слово шарада само является шарадой). Возможный перевод названия романа «Ada, or Ardor»: «Шарады, или Жар Ады», следующий, хитрый: «Ада, или Ada». Ещё вариант: «Адам, или Ада» (Адам – первоназыватель мира).

Набоков о себе: «Ада – это я!» По-испански Ада (hada) значит «волшебница».

У Адама носовой «м» убрать, Еве носовой «н» добавить:

Ада(м) и (Е)ва+н = Ада и Ван, перволюди, единственные в своём роде, других нет: Первоадам-монада.

Палящий зной в Риме в июле-августе (аrdor Sirius), время каникул, связывает Аду и Сирина. Бегство Набоковых из ПетрогрАДА.

→ Гваданини; → Сириус; → цветная азбука

Алданов

Исторический писатель Марк Алданов – анаграмма фамилии

Ландау (1886–1957); отец – сахарозаводчик Александр Ландау, мать – дочь сахарозаводчика Ионы Зайцева. Тетралогия «Мыслитель» (1921–27, о французской истории), трилогия «Ключ», «Бегство», «Пещера» (1929–36), автор романизированных биографий.

С конца 1920-х – масон, один из основателей парижской ложи «Северная звезда». Был 12 раз (!) номинирован на Нобелевскую премию (1938–39, 1947–56).

Набоков о героях Алданова: «На всех них заметна печать лёгкой карикатурности», что, вероятно, ВН нравилось.

→ евреи; → Северная звезда

Александрит

Очень редкий и дорогой камень, разновидность хризоберилла, в течение дня меняет цвет с ярко-зелёного на глубокий красный. Найден в 1834 году в день шестнадцатилетия цесаревича Александра на Урале, назван в его честь и передан ему будущим министром недр Львом Перовским, дядей А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых. Цесаревич вставил камень в перстень и много лет носил как оберег – несколько раз он уберёг его от покушений, но 13 марта 1881 года, в день своей гибели, император забыл надеть перстень. Организатором убийства царя была Софья Перовская, внучатая племянница Льва Перовского.

Загадка про александрит: «Утром изумруд, вечером рубин». Сапфир, как и александрит, но в меньшей степени обладает способностью к «цветовому реверсу» (многоцветный хамелеон).

→ сапфир-изумруд-рубин

Апельсин

Оранжевый цвет апельсина; слово «апельсин» содержит в себе Китай и синь: апель-син, «китайское яблоко», но и «синее яблоко», гармонизация синего и оранжевого – холодного и горячего, мистики и прагматизма, Гоголя и Пушкина. Оранжевый, таким образом, не только оптический золотой (трансцендентный), но и словесный лиловый (мистический). Задача лингвисту: отыщи в апельсине синий цвет.

В Испании лимон и апельсин (lemón y naranjo) – традиционные знаки отказа и согласия невесты на брак (кислое и сладкое, нет и да).

Оранжерея: срв. башня из слоновой кости (искусственное защитное сооружение для эскаписта); флёр д’оранж (невеста, обещание рая и солнца). Увы, невеста не всегда помогает, чаще мешает: Лужин.

Orange → orange → or-Ra-ange (Ангел золотого солнца) (Z). Солнце = небесный апельсин. Жёлтый и голубой («золото в лазури» А. Белого) – шибболет счастья у ВН: летнее солнце на безоблачном (serene) небе, можно ловить бабочек! Работа ВН с образами (золотой Пушкин) и словами (лиловый Гоголь). Подробно у Сендеровича: «Сок трёх апельсинов».

Шпенглер писал о жёлтом цвете как о «цвете эстетически универсально-элементарном, первоначальном».

Годунов говорит Зине про «самое оранжевое небо» со скрытым указанием на голубое: обычное небо голубое (срв. берлинская лазурь), но сейчас, в моём описании оно стало оранжевым, я заметил его апельсинность и художественно застрял на этом цвете. Два любимых цвета ВН: orange & blue. БЛ – кодировка Сирина, через blau и Блоди (Володя).

→ королёк; → мандарин; → синий Бенуа

Вальзер

Многочисленные публикации швейцарского писателя Роберта Вальзера (1878–1956) в берлинских газетах 20-х годов. Набоков, с обострённым интересом следивший за происходящим в русской и западной литературе, вполне мог знать о нём. В 1905–13 годах Вальзер жил в Берлине, издал там три романа и три сборника рассказов; его талант заметили Кафка, Брод, Музиль, Гессе, Канетти. В 1917 вернулся в Швейцарию, с 1917 года – как позже ВН – стал писать карандашом, впоследствии – на мелких клочках бумаги, видел в писании процесс без цели. У Вальзера порой невозможно отличить героя от рассказчика, а то и опознать их, зачастую он соединяет приёмы высокой и бульварной литературы. Как и ВН, умер в 78 лет.

Вальзер – Вальс – Вальтер…

Владимир Поль

Композитор и художник Владимир Иванович Поль (1875–1962) – обрусевший немец, родился в Париже, с 1903 года жил в Москве, аккомпаниатор и муж певицы Анны Петрункевич (сценическое имя Ян-Рубан). У Поля и Даля замечательным образом совпадают имя и отчество.

По словам С. Маковского: «Его <Поля> любознательность и любопытство были беспредельны, и потому заглядывал он и к спиритам, и в кумирни тайных обществ, и к плутоватым духовидцам, “втирателям очков”, более-менее безобидным… Ему не было тридцати лет, когда сплелась вокруг него легенда многоопытного “мудреца”, не напрасно побывавшего и в Индии (куда он никогда не ездил)». Поль увлекался философией и оккультизмом, был знаком с Н. Лосским, П. Успенским, Г. Гурджиевым, занимался йогой и соблюдал строжайшую гигиену – диетическое питание, воздержание от спирта и табака, гимнастика, растирание щёткой, воздушные ванны, игра в теннис, в любую погоду он часами ходил – исполнял всё, что предписывает индусская йога.

На молодого Набокова Владимир Поль произвёл в Крыму сильнейшее впечатление (Z). Из бесед с ним ВН накрепко усвоил представления Гурджиева о человеке-машине (которые вскоре скрестились с куклами и театрализацией жизни Евреинова) и о возможности в этой жизни кристаллизовать своё будущее бессмертие.

Три Владимира-ходока (Набоков-ст., Набоков-мл., Поль) обошли все окрестности Гаспры (Z). ВН любил пешие прогулки, Поль тем более, ВНД от них не отставал: они поднимались в горы, возможно, добрались (это уже специальная поездка) до Нового Света. В Феодосии ВН вряд ли побывал – не столько из-за её удалённости, сколько из-за нежелания общаться с нелюбимыми родственниками, старообрядцами Рукавишниковыми.

Оказавшись во Франции, Поль стал масоном, 15 лет вёл музыкальную колонку в газете «Возрождение». В 1962 году в Париже его насмерть сбил автомобиль, то же самое дважды случалось (в 1924 и 1948 году) с чудом оставшимся в живых Гурджиевым.

ВН посвятил Владимиру Полю цикл «Ангелы» и стихотворение «Эфемеры» (1923).

→ масоны; → Панина; → Петрункевич

Вратарь

Как футболисту обеспечить себе особое место в команде? 1) Высочайшими способностями и достижениями, 2) особым местом и особыми функциями (в футболе ими обладает вратарь).

Одиночество вратаря, специальные правила для него (в пределах штрафной площадки можно играть руками), нередко № 1 на свитере. Особая одежда, не такая, как у других: свитер с длинными рукавами, перчатки. Любое действие против вратаря во вратарской площадке может расцениваться как «атака на вратаря» и повлечь за собой наказание. «Рыцарское» в перчатках: бросить перчатку к ногам противника = вызвать его на дуэль. Страх вратаря перед «дуэльным» («расстрельным»?) одиннадцатиметровым.

Вратарь отчуждён не только от противников, но и от «своих», у него особый стиль поведения, играет он мало и редко, чаще, одинокий, наблюдает за игрой издали. Он «наименее командный игрок в команде», вместе с тем он – последний рубеж, спасающий команду от гола.

Набоков со школьных лет играл в футбол исключительно врата рём.

→ дуэль; → № 1; → соглядатай

Горгулов

6 мая 1932 года 37-летний русский эмигрант Павел Горгулов (1895–1932, псевдоним Поль Бред) застрелил на книжной ярмарке своего тёзку президента Франции Поля Думера и 14 сентября 1932 года на глазах трёхтысячной толпы был гильотинирован.

В ноябре этого года Набоков выступал в Париже, но о Горгулове наверняка слышал и раньше (Z). Бред – обиходное односложное слово у футуристов (брод-бред, граб-гроб) и у самого ВН; в фамилии Горгулова, отсылающей к жуткой горгулье, скрывается двойное «г» и Гоголь (ГОрГуЛОв); два Павла – убийца и жертва, поэт и «царь» – зеркальны… неудивительно внимание ВН к убийству, пребыванию убийцы в тюрьме и казни. Казнил Горгулова палач Анатоль Дейблер, «господин Парижский» (monsieur de Paris), о чём подробно в книге Кудрявцева «Вариант Горгулова» (1999).

«Фиалка победит машину!» – выкрикнул Горгулов при аресте.

У Набокова машина неотличима от фиалки: она собрана из высохших фиалок. ВН причудливым образом соединяет романтизм (бабочки, фиалки), символизм (их метафизическое истолкование), футуризм (любовь к машине) и эгоцентризм (тираническое главенство «я» над фиалками и машинами).

В «Приглашении на казнь» присутствует французский след (мсье Пьер aka (Робес)пьер, мсье Пьер ≈ мсье де Пари).

→ всадник без головы; →фиалка; →Штирнер

Гарри Гудини

Из фамилии Гваданини (ГУаДанИНИ) проглядывает (имя спрятано в имени) и освобождается волшебник Гудини, знаменитый американский фокусник, способный освободиться от любых уз и узлов: мечта Набокова об освобождении от всех и вся. Гарри Гудини (1874–1926), собств. Эрик Вейс (срв. Мартын Эдельвейс); Г. Г.; Гудини ≈ Гуаданини-освободительница; Эрик Вейс ≈ Эдель-Вейс, Эдел ьвейс.

→ Г. Г.; → Гарри и Кувыркин; → Гваданини; → эдельвейс

Герцык

Поэтессу Аделаиду Герцык (1872–1925) в семье звали Адой. Первые её публикации – 1899 год, с 1905 года она под псевдонимом В. Сирин писала рецензии для журнала «Весы». Перевела «Прогулки по Флоренции» Дж. Рёскина, вместе с сестрой Евгенией – «Сумерки богов» и «Несвоевременные мысли» Ницше. В 1909 году в Париже вышла замуж за Д. Жуковского. Летом жила в Крыму, в Судаке.

→ Ада; → Аделаида; → Крым; → Ницше; → Сирин

Джотто

«Круглый как “О” Джотто!» (tondo como l’O di Gotto) – эти слова Вазари использовал как указатель художественного и ремесленного совершенства (Джотто нарисовал от руки идеальный круг), они же означают в итальянском языке «круглого дурака»: tondo – 1) круглый, 2) дурак.

Совершенство круга: равное расстояние от любой точки окружности до центра; относительно любого диаметра-оси круг зеркально-симметричен; непрерывное движение из любой точки окружности с возвращением в неё возможно в двух направлениях, срв. прочтение палиндромных слов вроде ОТТО. Итальянское otto – это «восьмёрка», знак бесконечности.

→ Отто

Живые карты

Сказка Андерсена «Вельможные карты» (в переводе Н. Кочкарёва «Король, дама, валет», 1926) с ожившими игральными картами; то же у Кэрролла в «Алисе в Стране чудес». «Вельможные карты» вряд ли достойны таланта Андерсена, зато поучительны.

У мальчика Вильяма на столе стоит бумажный замок, на стенах которого, если заглянуть в окно, видны картины – расклеенные карты (короли, дамы, валеты), которые оживают, говорят, танцуют, когда-то они были людьми. Круг превращений здесь, по меньшей мере, тройной: люди → их портреты → игральные карты → ожившие и снова замершие карточные изображения. Но это ещё не всё: у бубнового короля стеклянное окошко-ромбик на груди, в которое можно заглянуть (:: Арлекин и его ромбы), то же у трефового короля и, вероятно, у остальных (к тройному кругу превращений людей в портреты, карты и ожившие карты добавляется окошечко, позволяющее заглянуть внутрь персонажа – чем не минимодель художественной литературы?). Срв. набоковский роман «Король, дама, валет».

Ожившие валеты рассказывают Вильяму свои истории, короли и дамы танцуют, сказка завершается пожаром замка, то есть моралью: замок сгорел от свечи, мальчикам опасно играть с огнём, связанным со страстью и адом.

Говорят, сказочник Андерсен был незаконнорождённым сыном датского короля Кристиана VIII.