Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Володя с детским любопытством развязывал ленты на коробке. Я обратила внимание, что он похудел и состоял из одной улыбки, что не помешало ему пить шампанское и восхищаться летающим верблюдом. Он любил оригинальные подарки и подвесил его над кроватью. Вдруг, взяв телефон, включил голосовое сообщение, которое я оставила ему, когда он находился в больнице, в ответ на его «Загребарик» (стих):

 
Как жизнь летит, уходят вдаль года,
Для юмора всё меньше остаётся места,
Но есть в Париже дивный Загреба,
И нам с ним очень, очень интересно!
 

Эти строки он ужасно перевёл на французский язык, и все смеялись. Его дочь, красавица Вика, с мужем Стефаном, устроили маленький фейерверк в честь двойного праздника: день рождения Володи совпал с покупкой квартиры Вики и Стефана, которые к середине августа ожидали рождение второго ребёнка. Володя, поздравляя дочь, целовал ей руки. Будущее казалось прекрасным. Мы были уверены, что ОНА отступила от него, оказалось – затихла в засаде. В этот день мы вспоминали чудный вечер, проведённый в прошлом году в семейном дачном гнезде клана Франс Требюк– Загреба, где познакомились с её сёстрами и братьями. Ужин состоялся на террасе красивого дома, стоящего на берегу их частного озера, с деревьями в небеса, скалами и пёстрыми цветами. Тишина, покой, благодать. Только романы писать, но писатель Загреба рвался в Париж, где во всём великолепии своего уродства высилась Монпарнасская башня, а Сена, словно девичья шея тонка, делала вид, что плавно течёт под мостом Мирабо.

Последний раз мы виделись с Володей в июле. Мы навестили его с Леночкой Д. Фану сияла от радости: Володя был в отличной форме. Мы обнимали Фану и ликовали вместе, а Загреба демонстрировал свою вернувшуюся силу, принеся тяжёлый поднос с чаем, сластями и фруктами. Он много говорил, и его глаза смотрели как бы изнутри, а в голосе заключалось необъяснимое очарование доверительности. Его смешные, забавные «Загребарики» довели нас до изнеможения, когда хохот перешёл в стон. Мы совсем не понимали, что это в последний раз, не приняв всерьёз его исповеди, что писал он не для СЛАВЫ, а для СЛОВА! Как настоящее мгновенно! Не удержать его и не запастись впрок. Время – ужасный деспот.

Писатель Загреба напоминал мне мощное дерево, которое закатали асфальтом под самый ствол, но это нисколько не сказалось на интенсивной невидимой никому жизни корней. Только сочные плоды трудов-книг оповещали нас о его неиссякаемой энергии и мужестве. Он сам был и поэтом, и музой, и конечно, огромным словарём цитат-перевёртышей: «Невменяема эпоха – не в меня эпоха», «мы созданы друг против друга» и т. д. Доктор всегда чувствовал пульс течения жизни, а стиль у него был артиста, и беспокоило его только искусство литературы.

Я часто ему звонила, не обратив внимания, что он всё меньше стал говорить, предпочитая слушать. У него ещё нашёлся последний всплеск сил, чтобы написать мне прощальный «Загребарик»:

 
Волосатая нежная грудь,
безнадёжные синие ноги…
Дорогая, позволь мне уснуть —
я устал после долгой дороги.
 

Вечером бесцветным голым голосом Фану объяснила мне, что его может спасти только чудо.

Утром 9 августа, в 10.45 закончился земной путь Владимира Алексеевича Загребы (Ленинград, 6 апреля 1940 – Париж, 9 августа 2021).

«Невозможно, чтобы навсегда», – подумала я. Неужели больше никогда не услышу его хрипловатый голос?

Четверг, 12 августа 2021. Похороны Загребы

В природе неурядица. После дождей и совсем не августовской прохлады ожившее небо подарило солнечный и жаркий день. Париж пуст и тих, отдыхая от жителей, отправившихся на моря-океаны. На кладбище Père-Lachaise, где Володя будет покоиться рядом с матерью Фаиной Загребой, в окружении коллег по литературе: Мольера, Бальзака, Мюссе, Доде, Бомарше – пришли попрощаться русские друзья и многочисленный клан Требюк-Загреба. На Фану нет лица, а о Вике мы все беспокоимся. Вот-вот она должна родить и дать жизнь второй внучке Загребы, которой, увы, он уже не улыбнётся. Пусть в этой жизни будет только жизнь, а наша память – преодоление всех смертей. Загреба не выносил красивых, пафосных фраз, предпочитая шутить над всем: «Ничего страшного, если надо мной смеются, гораздо хуже, когда надо мной будут плакать».

Стоя у его гроба, ждали традиционного выступления вдовы, но её чуткость и душевная щедрость подсказали, что вначале должен прозвучать его любимый русский язык. Неожиданно Фану предоставила мне слово. Конечно, можно сказать, что Володя покинул землю, чтобы слиться со звёздами и светить нам, но чувствовала – ЕМУ не понравится. Тогда я просто прочла строки, пришедшие ко мне на Père-Lachaise:

 
Сегодня мы здесь, на пороге у Бога,
молча жёлтую шляпу снял старый каштан пред тобой.
До свидания поэт, до свидания, писатель Володя,
ты же знаешь, что встретимся все
под какой-то счастливой звездой.
 

Мне хотелось вселить в присутствующих надежду, и я процитировала фразу его любимого философа Владимира Янкилевича: «Тот, кто был, не может перестать быть: отныне таинственный и абсолютно непостижимый факт прожитой жизни является его пропуском в вечность».

Как утешение, прозвучала в исполнении Галины Бларэ песня «Рай» Анри Волохонского (музыка Владимира Вавилова), которую часто исполнял под гитару Алёша Хвостенко.

 
Над небом голубым
Есть город золотой…
 

Сердечно прозвучала французская речь родственников. В их нужные и весомые слова вдруг вклинился ЕГО голос текстом из «Летающего верблюда». Дочь Вика – известный режиссёр и актёр театра вместе со своей коллегой Лор сыграли отрывок из Володиного романа. Таким образом он был с нами, снова шутил и любил нас. Повисла минута молчания и скорби. Из оцепенения нас вывела новозеландская колыбельная песня, исполненная профессиональной певицей Клер, женой брата Фану.

Мы бросали в могилу нежные, благоухающие розы – символ воплощения жизни и любви, и в то же время – цветок скорби и траура.

Солнце закатно кровоточило. Он покинул нас… Осталась несправедливая пустота.

Михаил РАХУНОВ

/ Чикаго /

* * *

Отважно музыка дает

Возможность слышать за пределом

Той грани, там, где переход,

Очерченный упрямым мелом.

За гранью, там, где переход,

Где музыка совсем другая,

Где стрелок остановлен ход

Одним щелчком, как бы играя.

Кем остановлен? – не узнать.

А, может быть, на том кордоне:

Всем стрелкам приказали гнать

Быстрее самой злой погони…

И только музыка дает

Возможность оценить без страха

В прах неизбежный переход

И вновь рождение из праха.

ЗВЕЗДЫ

Все та же Большая Медведица,

И Марс, и Венера все те же.

Душа же по-прежнему ленится:

На звезды смотрю я все реже.

И светят небес многоточия

Все тем же немеркнущим светом,

И ждут, и взывают – и ночи я

Сжигаю, не помня об этом.

ТАМ, ГДЕ ВИШНИ И МОГИЛЫ…

(на картину Antoni Taule (р. 1945) «Атлантида»)

В открытый мир глядит малыш, и хлеб в руке застыл.

Лишь сделай шаг, – и он весь твой, от вишен до могил.

И даже хлеб в его руке не сладок так, как те

Тугие серьги (без числа), что зреют в темноте.

А что могилы, для него – они ничто, пустяк.

Вперед, герой, и мир весь твой, один лишь сделай шаг.

И я когда-то вдаль глядел, и мир лежал у ног.

И, все советы позабыв, шагнул я за порог…

Две жизни – крылья за спиной, и третья жизнь, пари!

Никто не крикнет злобно вслед, «Все завершил – умри!».

И значит снова в долгий путь, и снова новый взгляд

На жизнь, на смерть и на любовь, на Небеса и Ад.

* * *

Иду тропой заиндевелой,

Осенних листьев суета;

Своим неприхотливым делом

С утра природа занята.

Накинув плащ свой желто-красный,

Ждет перемен озябший клен,

И серым крепом грубо, наспех,

Завешен мрачный небосклон.

Уравновешенная осень

Все расставляет по местам

И нашей помощи не просит,

И ничего не дарит нам.

* * *

Не перемудрить бы, не пережелать бы,

Три глотка, не больше, из ковша свободы,

Все, как говорится, заживет до свадьбы,

В срок угомонятся бури-непогоды.

Жизнь такая штука: три сердечных стука —

Улетит, исчезнет, не оставив тени,

Лоскуток надежды – вся ее наука,

Все ее итоги – поздний лист осенний.

Что ж, нам не укрыться от ее туманов,

Хватить спать, леньдёныш, под простынкой белой;

Поднимайся с миром, поздно или рано,

Заверши, как должно, начатое дело.

* * *

Кто их знает, товарищ майор,

Все причины подспудного страха.

Плачет в небе невидимый хор

Так, что к телу прилипла рубаха.

Может, там, в черной ночи без дна

Нам куется расплата в итоге,

И начальная сбита цена,

И вбивают последнюю боги.

Огорошены тьмой, смущены,

Вопрошаем нетвердую память,

И владеют умами лгуны,

И прохвосты командуют нами.

Кто их знает, и кто разберет

Все сплетения ставок и судеб.

Перепутаны выход и вход

Нет ответа, где были, где будем.

Но не зря за сплетеньем теней

Все сильней ощущения света —

Запрягает упряжку коней

Ненасытное жаркое лето.

И по небу пойдут облака,

И растают подспудные страхи,

И расправит небрежно рука

Ворот к телу прилипшей рубахи.

ИСКАТЬ И НАХОДИТЬ ТАЛАНТЫ:

ВОЛОШИНСКИЙ КОНКУРС – 2021

Международный литературный Волошинский конкурс, впервые состоявшийся в 2003-м году и с тех пор ставший традиционным ежегодным литературным событием, в 2021 году прошёл в 18-й раз. Впервые за его историю, в пандемийный 2020-й год, конкурс не проводился. Но – несмотря на то, что пандемия перекрыла границы многих стран, из которых в Коктебель к Волошину приезжали разноязычные поэты, несмотря на то, что пандемия парализовала социальную активность, организаторы решили, что конкурс должен продолжаться. Потому что именно литература в самые страшные времена спасала людей от отчаяния и безнадежности.

Волошинский конкурс направлен в первую очередь на выявление новых имён в современной литературе. И хотя принять в нём участие может каждый желающий, и порой литераторы хорошо известные действительно принимают участие, всё же конкурс выполняет свою главную задачу – искать и находить талантливых людей, пишущих на русском языке, по всему миру. В летописи конкурса немало примеров тому, как человек, заявившись на Волошинском, затем активно входил в большую литературу.

Опять же Волошинский конкурс – едва ли не единственный, дающий зелёный свет публикациям в известных литературных журналах. За прошедшие годы наши победители и финалисты опубликованы в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Урал», «Сибирские огни» и многих других. И, конечно, давним другом и партнёром Волошинского конкурса является журнал «Крещатик», чем мы искренне гордимся.

Сегодня мы представляем наших победителей в двух поэтических номинациях. Лауреатом в номинации «При жизни быть не книгой, а тетрадкой…» (рукопись неопубликованной поэтической книги) стала Ольга Аникина (Санкт-Петербург) с рукописью книги «Осока». Дипломантами в этой номинации стали Иван Волосюк (Балашиха), Роман Ненашев (Санкт-Петербург) и Дмитрий Румянцев (Омск). Во второй поэтической номинации «Время порывисто дует в лицо…» (символы современного мира в поэзии) с поэтической подборкой победила Полина Орынянская (Балашиха, Московская область), а дипломантами стали поэты Михаил Зиновкин (Архангельск), Александр Корамыслов (Воткинск), Полина Корицкая (Москва), Григорий Медведев (Мытищи), Александр Правиков (Химки) и Елена Уварова (Мытищи).

Вместе с журналом «Крещатик» мы сердечно поздравляем победителей и желаем им счастливой литературной судьбы!

Андрей Коровин,

организатор Международного литературного Волошинского конкурса

Ольга АНИКИНА

/ Санкт-Петербург /

* * *

Нет правды на земле, и счастья тоже нет

А что же есть? Рубашка да жилет.

Он оправлял халат, насмешливо качая

изогнутым носком разношенной туфли.

Ах, как вкусны блины, форели да шабли,

да чай, да ложка рома в чашке чая.

Как хорошо в тепле, слегка навеселе,

забыть досадное: нет правды на земле,

и снег на Мойке лёг, и скоро не растает.

Кто там в такой мороз по улице идёт,

бекешей мостовую он метёт,

и пуговки на той бекеше не хватает?

Ах, Моцарт, это ты. Входи, моя душа.

На свете счастья нет, есть опий, анаша,

чтоб как-то пережить ещё и эту зиму,

и волю, и покой её карандаша.

И роль свою: смотреть с седьмого этажа

как жизнь того, кто там, внизу – невыносима.

НАМАЗ НА ПЕТРОГРАДКЕ

Медовая река, джалляб густой и сладкий,

лелеет азанчи свой голос золотой.

Его Аллах живёт у нас на Петроградке,

укутывает крыши бородой.

Здесь у него кафе, пекарня и аптека,

сияет чистотой его автосалон.

Он притворяется дождём и мокрым снегом,

пока мумин творит молитву и поклон.

Среди кирпичных стен блуждает отголоском,

и свет течёт по голубой чалме,

над Кронверкским парит, над Каменноостровским,

где старый Низами читает Шахнаме,

где, прислонясь плечом к стене или к ограде,

я ощущаю сквозь броню пуховика,

как пробуждается скуластый мой прапрадед

на верхнем этаже высотной ДНК,

но я стою внизу: ни трепета, ни гнева.

Я слышу лишь как снег ложится на гранит,

как облако плывёт на шпиль собора слева,

как голос азанчи в динамиках звенит.

ЦАРЬ

И я во сне подумала: ребёнок?

Пересчитала – нет, не может быть,

конечно, может – мне сказали там,

в ворсинчатой пульсирующей тьме.

Такая плодородная земля

в твоём подвздошье, реками омытом,

на берегах сосудистого русла

и золото и ониксы лежат.

Мне сорок три – сказала я тогда.

Весь прошлый месяц мне лечили сердце.

В Кунсткамере я видела уродов.

Поверь, царица, сын твой будет царь,

Урука и Ниневии правитель,

бог на две трети, человек на треть.

Но кто же без меня мой труд продолжит —

Оставь свой труд и нам роди царя,

последнего в династии.

Солёный

тяжёлый ветер прыгнул со скалы

и с грохотом обрушился на камни.

Растрёпанная птица оседлала

на берегу белеющий скелет

огромной рыбы,

утренний трамвай

моё на вздохе горло перерезал,

а добрый врач сказал: не бойтесь, детка,

для вас все страхи кончились давно,

да и царей на свете больше нет,

последнего, по счастью – расстреляли.

ОСОКА

Где светятся-светятся белые звёзды песка,

где волны по воздуху катят от дюн до леска

свой выдох густой, продырявленный чаячьим криком,

шумящий, гремящий стеблями прибрежных осок,

смиренные травы, в обличье таясь невеликом,

насквозь прострелили могучий, но мёртвый песок.

В их тонкие жёсткие пальцы я бросила плед.

Я вижу шиповник, и сосны, и велосипед,

склонённый, как зверь над изогнутой лентой протоки.

У гребня залива я их мимолётный сосед

в земном воплощении духа песчаной осоки,

и вот уже люди глядят сквозь меня на просвет.

Ну вот я и стала душой серебристой травы,

душой недоказанной, неочевидной, увы.

Я слышу дриад и наяд, и седого протея,

и змей, что в лесу за дорогой гуляют по мху,

теперь я лежу на песке, шевельнуться не смею,

и рыб под водою, и птиц золотых наверху.

* * *

…и неожиданно зачтётся

то, что навеки отпустил

на дно цветущего болотца

в глубокий ил,

в трубу, где оседает сажей

всё бушевавшее огнём,

в такое прошлое, что даже

не вспомнить ничего о нём —

когда болезненно и хрупко

пройдёшь, прозрачный и живой,

сквозь чечевичную скорлупку,

сквозь серый сгусток пылевой.

Иван ВОЛОСЮК

/ г. Балашиха, Московская область /

* * *

…сердце просит музыки вдвойне

В. И. Лебедев-Кумач

Там спросили меня: не видал ли мужей киммерийских

в той степи, где всегдашний туман расстилается низко?

Я смотрел в темноту. Оставался последний блокпост,

но опять я не знаю ответа на вечный вопрос:

что КамАЗы везут: соболей или беличьи шкурки?

Пробивая строку, лишний гласный застрял в штукатурке.

Там воитель, перстом указав на задымленный юг,

всё хотел разузнать, кто живёт в этом диком краю,

где фугасный анапест, хорей с обеднённым ураном,

кто на ощупь идёт и губами касается крана,

кто прикинулся мёртвым, чьё тело лежит на земле,

сам теперь вещество, но поэзии просит вдвойне?

Плоть – космический мусор, ошмётки взорвавшихся звёзд,

не смотри в микроскоп, ничего не увидишь от слёз.

EXEGI MONUMENTUM

Все умирали – кто за кем

понять нельзя тому, кто выжил,

а я из старых микросхем

спаял себя и имя выжег.

Мой экземпляр второй шагнул

антропоморфными ногами,

он был крупнее – как манул

всегда заметней меж котами.

Он был бессмертный – вот она

для нашей вечности загвоздка,

ему одежда не нужна,

вода, и хлеб, и папироска.

Растает очередь в «Магнит»,

померкнут вывески любые,

а он задумчиво стоит

и смотрит на поля пустые,

где обрывается Россия…

* * *

Человек державой съеден,

брошен под ноги судьбе,

балалайки и медведи

на его живут горбе.

За его душой наружка

смотрит синей красотой,

речь его – смешной Петрушка

или, может, несмешной.

В остальном больное тело

заберёт военкомат,

чтобы музыка звенела,

как невидимый собрат.

Как неведомый защитник,

тихий ангел лёгких нот.

Этот день тебе засчитан,

новый сразу настаёт.

* * *

Красное дыханье, гибкий смех…

Осип Мандельштам

Бродский вышел из народа,

но в дороге сделал крюк.

И теперь за ним природа

мчится с севера на юг.

Едут с ним в одном наборе

А. Цветков, Кенжеев Б.

и такой же рыжий Боря,

но с цигаркой на губе.

Остальных прикладом гонят

с гадкой рифмой в рукаве,

то поднимут, то уронят,

то дадут по голове.

Спи, малыш, поэзьи нету,

это морок и шиза,

вся она сошла со свету,

только синь сосёт глаза.

Ты пойдёшь. Сломаешь ветку,

птичке вывернешь крыло,

это можно делать, детка,

если сердцу тяжело.

Лучше бросить с крыши камень,

морду ближнему набить,

чем стихи хватать руками,

тонко думать, быстро жить.

Роман НЕНАШЕВ

/ Санкт-Петербург /

СЕМЁНОВ

Последствием трагических аварий

к Семёнову являлась как к себе

одна из этих вымышленных тварей

с крючком стальным в разорванной губе.

Семёнов пил, Семёнов спал тревожно,

во сне своём невнятное крича,

а тварь садилась рядом осторожно

с набором средств дежурного врача.

В пустой стакан накапывала капель,

поджав кровоточащую губу,

и щупальце, холодное как скальпель,

скользило по семёновскому лбу.

И лунный свет сползал на одеяло,

оконный переполнивши проём,

но ночь уже давно не оделяла

Семёнова счастливым забытьём.

Он открывал глаза и видел снова

сквозь медленно сгущавшуюся тьму,

как эта тварь из мира внеземного

плыла по тёмной комнате к нему.

И глаз её блестящая монета,

и головы светящийся овал…

Семёнов помнил, где его планета,

Семёнов план побега рисовал.

И на часы взглянувши как на компас,

в котором стрелки бились, но не шли,

открыл окно и вышел в чёрный космос

на поиски затерянной Земли.

* * *

То ли катишься яблоком к пристани,

то ли вьёшься плющом до небес,

но приходят садовые приставы

с сучкорезами наперевес.

Миражами, тенями бескрылыми,

с плодородной землёю в мешках —

то ли люди с садовыми вилами,

то ли ангелы с лейкой в руках.

Пропололи, взрыхлили, удобрили,

обозначили место в ряду.

Да и правда, умеючи долго ли

разобраться с растеньем в саду.

От такого ухода прилежного,

от нажима хозяйской руки,

может, станешь расти выше прежнего,

но плоды твои будут горьки.

ДОМ НА ХОРОШЁВСКОМ ШОССЕ

Вячеславу Памурзину

Капало в ванной, шумело в сортире,

лампа мигала едва.

Жили со мной в нехорошей квартире

три неживых существа.

Плавно скользили их зыбкие тени

по белизне потолка.

Можно поладить с живыми, но с теми

не находил языка.

Я бы привык и к дремоте при свете,

и к бытовым мелочам,

если бы только не шорохи эти,

стук по ночам.

Ухом улавливал, чувствовал кожей,

белой как лист,

вздох и движение, шёпот в прихожей,

тоненький свист

этих существ в нехорошей квартире

на Хорошёвском шоссе,

в доме, построенном в сталинском стиле —

в самом конце.

Ветром каким из какого эфира,

здравому смыслу назло,

этих троих из соседнего мира

в наш занесло?

Промах ли, сбой ли в какой-то программе

тонкую линию между мирами

стёр до конца —

вот и смешался с тремя существами

призрак жильца.

* * *

Он говорил: «Поехали в Мадрид!

Там хорошо, знакомый говорит.

Увидим «Гернику», «Менины», «Маху». Либо

в Брюссель поедем, как тебе Магритт?»,

а ночью нас убил метеорит —

огромная космическая глыба.

Бессмертья нет. Искусства тоже нет.

Есть тайное движение планет,

есть память, запечатанная в пластик.

В ней тишина и звёзды над рекой.

И есть покой, как выразился классик.

Холодный, оглушающий покой.

* * *

Уже не вспомнить, право слово,

когда, окрепшие едва,

из механизма часового

явились эти существа.

Цепляев, я и остальные

глядим, не закрывая рты,

как эти монстры временные

пространство роют как кроты.

Обрушен путь земной и млечный,

изъеден бледный небосвод,

и мир, когда-то бесконечный,

уже закончится вот-вот.

* * *

Было страшно и неправильно,

было так, как не должно —

и последняя испарина,

и лицо как полотно.

Ты-то думал, что короткую

спичку вытянет другой

и судьба с пустой коробкою

на тебя махнёт рукой.

Всё шарады будут, ребусы,

всё подсказочки к концу

да весенние троллейбусы

по Садовому кольцу.

И казалось, что безбрежная

жизнь качается в окне

и не в силах центробежная

сила вынести вовне.

Но она, конечно, вынесла

то, что выдано в кредит,

и сквозь дыры в шторе вымысла

вечность сонная сквозит.

И при каждом дуновении

ледяного ветерка

штора вздрогнет на мгновение —

и колышется слегка.