Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Дмитрий РУМЯНЦЕВ

/ Омск /

ПРЕЛЮДИЯ

ПОСВЯЩЕНИЕ УТРЕННЕЙ ЗВЕЗДЕ

Чулпан Хаматовой

я считал вороньё

я считал: как блатное музло моя песенка спета

я писал, что: «судьба приказала гасить меня,

как запьяневший пахан»

я устал, и устала страна моя, та, где почикали лето

Бог устал сочинять меня в роли дурного поэта

насмеялась тщета надо мною, что Аристофан

но теней пантомима на память сыграла святую примету

ночь особо темна перед самым рассветом

и допустим вот так: «зоревая звезда» по-татарски – «чулпан»

и звезда приезжает в мой город с концертом

я был рад в моей чёрной тоске, словно первым лучам,

словно с первой любовью

увидавши звезду, потому как узнал, что для многих

звучало: «Чулпан»

так, как в Средневековье звучало порой «Пеликан» —

тот, что кормит в легенде птенцов, разорвав себе грудь,

полновесною кровью

а искусство – высокая ложь, но чтоб снять с сердце камень,

чтоб вынести ношу воловью

(жизнь и, может быть, смерть), не спасенье ли – самообман?

не соломинка ли – утопавшему? сон Лукоморья?

чьим премудрым лукавством я выкормлен прежде,

чем переболел словно корью

и сегодня надежда, как в детстве отцовская роль – велика

. .

человеческим сердцем питаемся мы, человеческим сердцем

в продолжение жизни, и надо так мало любому из нас

для продления жизни:

отогреться участьем небес – так, как кажется не наглядеться

на театре на тайну горения незаболоцкой Актрисы

* * *

солнце в небе – как мячик с форхéнда

ясноокая вырастет молния деревом звука

устремляясь в надир. и о чём только пишет френдлента? —

что жена мне уже не любовница и не подруга

кончен август, прирезан. и в мире бесчинствует осень

и в кафе переваренный кофе – такие помои

и в судьбине – помпеи, но каждый твой шаг – судьбоносен

homo dei

а созревшее слово – такая окажется лажа

даже стыдно! и, может, разумней в ботве окопаться, над

грядкой

стюардесса приносит горячий улун для всего экипажа

и стройна, словно лань

и летим в предзакатное утро уже без оглядки

Михаил ЗИНОВКИН

/ Архангельск /

ЖАЛЬ-ПТИЦА

Закоулки боли. Тёмные аллеи.

За резной оградой россыпи камней.

Ты моя жаль-птица. Я тебя жалею.

Ты моя жаль-птица. Жаль меня сильней!

Зарастут ожоги молодой геранью,

Затаится память глубоко внутри.

Ты моя жаль-птица – три моих желанья

Ты моя жаль-птица. Жаль, всего лишь три.

Заполошный клёкот в небе за спиною.

Земляничный привкус нераскрытых тайн.

Ты моя жаль-птица. Сжалься надо мною.

Ты моя жаль-птица. Ну же, улетай!

КОНЕЦ ФАНТАЗИИ

Если падаешь в пропасть, успей насладиться эхом —

А, иначе, зачем тебе поле неспелой ржи?

Проставляются клоуны: цирк втихаря уехал.

Миражи за окном, третьесортные миражи.

Из стекла и бетона. И мусорных баков между.

Собери себе прошлое – вылюби и гордись.

Бог не фраер, он видит, как, пряча в кулак усмешку,

Вдоль забитых парковок проходит пустая жизнь.

В нефильтрованном воздухе плавают злые птицы.

Отражаются ужасы в зеркале коньяка.

Почему-то не спится, которую ночь не спится.

Сплин приходит на помощь и мнёт тишине бока.

Но пустеет бокал, и пластинка хрипит бронхитно.

Ничего не осталось – осталось сойти с ума.

Это просто конец фантазии. Вот и титры.

Там всего одно имя. Придумай его сама.

ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ

Я говорю: «Стена» и разбиваю лоб.

Я говорю: «Окно», и проникает свет.

Прячу свой макрокосм в вакуум снулых толп,

Вглядываюсь навзрыд в лица других планет.

Я говорю: «Вода», но выхожу сухим.

Я говорю: «Огонь», но не взвожу курок.

Смешиваю с золой мыслей моих стихи,

Сматываю в клубок петли чужих дорог.

Я говорю: «Вино». И повторяю: «Кровь».

Щедро ломаю хлеб, не замечаю крест.

Я говорю: «Мой мир – лучший из всех миров».

Небо молчит в ответ. Видимо, так и есть.

В ПОРЯДКЕ ВЕЩЕЙ

Всё в порядке вещей. Только чёрствые души созвездий

В перекрестии памяти – словно фантомная боль.

И божественный дар: замерзать в незнакомом подъезде,

Чтобы жадно курить и взахлёб упиваться собой —

Просто новый обман. Этот свет никуда не струится.

Этот смех за стеной – просто способ не чувствовать страх.

Мы давно не творцы наших судеб – мы лишь очевидцы,

Калькуляторы жалких доходов и щедрых растрат.

От падения вниз до стремленья подняться повыше,

От мгновения счастья до вечности в очередях —

Мёртвой хваткой за жизнь, и опять с наслаждением дышишь,

А безликие звёзды всё также уныло чадят.

И ни сил, ни тоски, ни раскаянья, ни наказанья.

Просто новый виток по привычной уже кольцевой.

Всё в порядке вещей. Даже ангел с пустыми глазами

И холодная ночь, занесённая над головой.

ГЛУПОСТИ

Ходит небо в замшевых сапогах —

Месит луж беззвёздное молоко.

Мы печаль оставили впопыхах.

Попыхи теперь уже далеко.

Корчат рожи рыжие фонари,

Крутят клёны пальцами у висков.

Говори мне глупости, говори —

На любые глупости я готов.

Если место прошлого – антресоль,

Значит, вместо будущего – тоска.

Мы прогоним дрёму, как страшный сон,

К облакам, похожим на облака.

И бутылке красного пустим кровь,

Наугад подставив любой стакан.

Так порою хочется пустяков,

Чтоб не волноваться по пустякам

И сидеть в уютности до зари,

Наперёд загадывать временя.

Говори мне глупости, говори —

Ты такая умница у меня!

ЛИШЬ ТЫ ОДНА

Нимбы давно изношены,

Выпита вся вина.

Сколько во мне хорошего,

Знаешь лишь ты одна.

Смотришь устало в душу и

Скорбно целуешь в лоб.

И никогда не слушаешь

Новых моих стихов.

Я – твоё настоящее

(Отруби да трава).

Чувствую каждым хрящиком,

Как ты была права:

Жаркой надежды марево,

Граблями вороша,

Поздно теперь замаливать

Каждый неверный шаг.

Чистая боль без примеси —

Лакомый навий корм,

Мне одному не вынести

Очередной укор

Нашей любви до гроба. Но

В горькие времена

Всё, что ещё не продано —

Это лишь ты одна.

Александр КОРАМЫСЛОВ

/ Воткинск, Удмуртия /

* * *

Андрею Пермякову

белые тепловозы выходят из красных депо,

встают, потом садятся, а то и ложатся на рельсы,

иногда свистят-гудят кому-то – мол, нам-де по,

а сами стремительно думают о правильных и удачных рейсах

но порой останавливаются – чтоб, не меняя поз

на крупных и мелких станциях, постоянно меняющих позы —

любоваться, как из великих прекрасных депо

рождаются маленькие белые тепловозы

* * *

пах-пах переводили на тахтах

под тишину, музон и тили-тили

искали счастья в женских животах

и находили

давно уже не в шляпе, а во швах

всё наше дело, голое по моде

в мужских мы ищем счастья головах

и не находим

* * *

не хотели но выбрали неводы

из безальтернативной реки

детородные уды и неуды

вам влепили за то в дневники

с ночниками не пили бы вы воды

сладкой жизни да поздно в крови

не хотели но сделали выводы

из безжалостных вводов любви

Полина КОРИЦКАЯ

/ Москва /

* * *

что-то скачет навроде гороха

и бежит будто титры финала

отчего же мне снова так плохо

мне же только что было нормально

чьи-то ноги стоят не мои ли

ну чего же вы как не родные

вроде раньше нормально ходили

а теперь наконец выходные

что вам надо бутылку аптечку

дауншифтинга мессенджа сейла

отчего же я плачу на гречку

будто это она меня съела

ТРИПТИХ УХОДА

1

Вполовину слепа, потому что припомнила старое,

Да еще осуждение мошкой вошло под веко.

Я вижу: левое плечо стало выше, чем правое.

Ты замечал это?

– Разве мельком.

Не заплачу теперь – не в кого, да и некогда:

Дети, долги, хирургические вмешательства.

Темные рыбы рук память качает неводом.

Такие посильные, нехитрые обязательства.

Я ещё этим слогом дыру в тебе продышу.

Иди же. Иди. Не трогай. Мне некогда: я пишу.

2

Тарелка пустеет —

Дети мелют за обе щеки.

Мелеет постели

Заводь, тобой прощелкана.

Я не злюсь на неё,

Сама теперь стала шёлкова.

Каберне Совиньон.

Глоток от шока.

3

Ну, давайте, продолжим негромко —

Вполнакала – читать «не своё».

Мы устали ловить похоронки

Не надеясь, что это враньё.

И, все чаще боясь перепутать

Неживого на пир пригласить,

Мы стоим на привычном распутье

И боимся дороги спросить.

Хорошо, что глаза мои чёрным

От рождения были полны,

Не темнеет в глазах от «Вечёрки»

И других публикаций страны, —

Но от чёрной тесёмки «фейсбука»

Тень сползает по верхней губе,

И бежит круговая порука,

И влечёт на подмогу себе.

И никто не умеет «про это» —

Нам при жизни такое нельзя, —

Если Общество Мёртвых Поэтов

Не одобрит заявки в друзья.

Григорий МЕДВЕДЕВ

/ Мытищи, Московская/

* * *

Признаки противоборства

времени и красоты

(с пользой для стихотворства)

в воздухе разлиты.

Солнце еще не скупится,

но подмешалась уже

будто свинца крупица

к золоту на витраже.

Около голубики

веской, как дробь № 2,

бабочка в солнечном блике

трепетна, но мертва.

Золотом и латунью

на нехолодной земле

обрамлена летунья

с выщербинкой в крыле.

Свет истончаться будет

долго, уйдет не вдруг.

Утром меня разбудит

паданцев гулкий стук.

Замершая в полутоне

до желтизны листва,

бабочка на ладони

трепетна и жива.

Без усилий с запястья,

невесома вполне,

вспархивает, не застя

этого света мне.

* * *

Он не умел крутить «солнышко» на качелях

и боялся взрывать за стройкой карбид,

у него был тяжелый советский велик —

от выросших братьев доставшийся инвалид.

К тому же он посещал воскресную школу,

где давали пряники и теплое молоко,

ему никогда не хватало на жвачку и колу

и все, что носил он, было слегка велико.

В этих краях считалось совсем беспонтовым

с такими дружить. У него было много книг,

мы сошлись на Стругацких, я брал том за томом:

«Жука в муравейнике», «Град обреченный», «Пикник…».

Стерлись его черты и обстановка комнат,

где мы читали о будущем на бумаге дрянной.

Я расспрашивал местных: напрочь такого не помнят.

Близлежащее время обогнуло его стороной.

Кем же он все-таки был – товарищем ли по учебе,

соседом ли, чья семья потом поменяла жилье?

Или моим близнецом, вросшим в меня в утробе,

нашептывающим невнятно непрожитое свое?

Скоро каникулы кончатся и в уходящем свете

сосредоточены лица и даже строги

у фантастических братьев, на ржавом велосипеде

поочередно наверчивающих неправильные круги.

* * *

Котик на дороге прямо

спит. Машины там ему

не мешаю что ли, мама,

я чего-то не пойму?

Просто он устал, не надо,

не смотри туда.

В электробусе прохлада,

а снаружи духота.

Еле-еле едем в длинной

пробке. Мальчик близорук.

Мимо окон тополиный

пролетает пух.

Кот разлегся, где нагрето,

на Большой Серпуховской,

глаз, как будто бы от света,

щуря воровской.

Полина ОРЫНЯНСКАЯ

/ Балашиха, Московская область /

СЛОВА. ОТЖИВШЕЕ

Всё чаще хочется молчать,

стоять под снегом беспризорно

и принимать его покорно,

как шубу с барского плеча.

Не говорить о пустяках,

не рассыпать слова, как бисер,

хранить их в строчках старых писем

в картонной папке на шнурках

не под рукой, на стеллаже, —

на антресолях за коньками,

палаткой, спальными мешками,

своё отжившими уже.

Чем больше знаешь, тем слова

нелепей и смешней по сути.

Прости, не слушай, позабудь их.

Я лишь молчанием права.

ТУТ БЫЛИ

Пока фонарь над лавочкой скрипит,

поставь коньяк и закусь на репит

и слушай музыку янтарной полусферы.

Здесь дом и сад. Молчи со мной, Сократ,

и принимай и свет, и звездопад,

пока ломают копья робеспьеры,

не ведая, что, в сущности, увы,

они давно уже без головы,

а время – просто дворник на зарплате.

Оно берёт и золото, и медь,

и каждого способно отыметь.

И мы с тобой – не исключенье, кстати.

Поэтому лакай свои пять звёзд,

закусывай орешком, словно клёст, —

у нас ещё осталось полбутыли.

Поэт при жизни меньше, чем поэт.

Но мне пока по нраву этот свет

и лавочка с автографом: «Тут были…»

* * *

У реки несложная мелодия,

под неё что хочешь намолчи.

Не простили чёрного бесплодия

голым веткам зябкие грачи.

Брошенные гнёзда, как наросты,

высоко в берёзах у дорог.

У природы всё легко и просто.

Было время – да и вышел срок.

Никаких иллюзий и аллюзий,

тайных смыслов, счётов и обид.

Стали дни угрюмей и кургузей,

солнце, как проводку, коротит, —

всё, пока! Лови попутный облак,

чёрным криком небо замути.

Пусть теперь гадает орнитолог

про твои небесные пути…

Мокрых гнёзд покинутая дюжина.

Мокрых веток грубая канва.

Запрокину голову, и кружится

то ли небо, то ли голова.

Не жалея ни о чём без толку,

всё дожди по зёрнышку склюют…

Да и я здесь тоже ненадолго,

это просто временный приют.

Александр ПРАВИКОВ

/ Химки, Московская область /

* * *

С каждым утром все внезапнее

Наступает семь утра.

Одеваются на западе,

чашка чайная у рта —

На востоке дома. Зимнее

Утро тут уже как тут.

Нас обмакивают в синее

И по белому ведут.

Сколько нас, зачем нас выгнали

Путаться в воротниках

Кто за нами за день выбелит

Эту грязь в черновиках.

Сотоварищи по дальнему

Путешествию без виз.

Кольцевое, радиальное

Братство вытолканных из.

* * *

Наде Делаланд

Действительность, промытая слезами,

Становится честнее, чище, ярче.

Зато глаза… А с ними Бог, с глазами,

Как это знает каждый сварщик.

Се человек, он в окончаньях нежных

Зажал минуту, полуслеп,

И осторожно, как экзамен, держит,

Переворачивая на просвет:

Се очередь, ее прекрасны лица,

А щупальца ее огромны.

Се грязь из-под колес, она двоится,

Как драгоценности короны.

Не может быть, что все вот эти штучки,

Просящиеся в рифму, как на ручки,

Возьмут да и продолжатся без нас.

Послушайте, дома, деревья, небо,

Не смейте делать вид, что не было

Вот этих губ и этих глаз.

Вы названы – отныне ваши лица

Несут воспоминанье о словах

Того, чей полдень дольше века длится

И прерывается на ах.

* * *

Лизе

Мне кажется, мы все излазили

В забавном этом городке.

Хандру и сплин оставим на зиму

И налегке, и налегке

Пойдем еще подышим листьями,

Ногами их поворошим.

Каким сияньем занялись они,

Как ненадолго хороши,

Трусы наденем и за видами

Вскарабкаемся на Седло.

Нам никогда не стать солидными,

Нам офигенно повезло

С тобой с погодой – так сияющи

На горизонте острия,

Что быть перестает пугающей

С одышкой неразлучная

Такая радостная, грозная

И все же радостная жизнь.

Нам никогда не стать серьезными —

И зашибись, и зашибись.

* * *

Я человек эпохи всеобщих детских травм,

Эпохи «от этого всего я бедняжка в трансе»,

И часто чувствую себя иностранцем,

Хотя, возможно, я и не прав.

Вот и про первое сентября принято писать трагично,

Поэты выеживаются как один.

А для меня школа была делом обычным —

Все ходили, и я ходил.

Хотя, ну да, я там не тому научился,

Ну да, я в стае иногда подвывал

Такому, что с радостью бы позабывал,

А вспомнил бы лучше буквы и числа.

Но елы-палы, портвейн из бочки,

А то и темное из горла,

Метафорически выражаясь, вот чем

Юность чаще всего была,

И, кажется, до сих пор осталась.

Не повзрослею никак я, вот

И разгадка – я не иностранец,

А невзрослеющий идиот.

* * *

Георгию Елину

Здесь пропадают незаметно

Была среда или четверг

Немного изменилась лента

А это умер человек

И думаешь какая жалость,

Что ни Фейсбуке, ни в ЖЖ

Так толком и не пообщались

А поздно, поздно, все уже

Мы словно говорим с богами.

Они, мол, легкие, как газ

На лайках могут жить годами…

А боги так же видят нас

Елена УВАРОВА

/ Мытищи, Московская область /

ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО СВАДЬБЫ

За десять дней до свадьбы он сказал:

«Я не готов».

И крыть мне было нечем.

Рубцом белела в небе полоса —

гудящий лайнер небо изувечил.

Я плакала у старых тополей

во дворике, в субботней дребедени,

где, путаясь в развешенном белье,

расхаживали люди-привиденья.

Какой-то дед – поддатый старый чёрт

сипел: «Не хнычь. Мы тонем там, где мелко.

Беда твоя, как молодость, пройдёт,

пей залпом жизнь… И дай на опохмелку».

Горланила старуха: «Лысый хрен,

не лезь до баб – чужая хата с краю».

Здесь не было годами перемен,

поскольку перемены всех пугают.

И я клялась забить на мужиков,

да ну их на, от них сплошное горе.

Шумели птицы, тени облаков

висели, как циновки, на заборе.

…Я шла домой, глотнув такую муть,

что бил озноб, до жара пробирая.

И так хотелось вечер обогнуть

с безлюдного нехоженого края,

упасть в траву, не думать, не спешить,

смотреть, как в паутине муха бьётся,

ползёт паук и тащат мураши

в чужую даль расколотое солнце.

У КАЛИТКИ

Постоим тихонько у калитки,

за которой вёрсты пустоты.

Сонный крестовик на тонкой нитке

в паутину кутает кусты.

Низко над землёй летает ворон,

высоко – гнездятся облака.

Жизнь – река, вдоль берега которой

ходит смерть в обличье рыбака.

Ветер вымер, высохший орешник

комарьём и мошками отпет.

Будет час, когда сорняк нездешний

через мглу проклюнется на свет,

заплетёт окрестные долины.

И растают в памяти людской

этот хутор с песней тополиной,

вечным бездорожьем и тоской,

кладбище, часовенка и пашни,

пасека у старого пруда.

Постоим, покуда день вчерашний

будет плыть над нами в никуда.

РАЗНЫЕ ПОЛЮСА

В субботу по колено выпал снег.

И всё нам было в радость: год и век,

симпозиум, искусственные ели.

Ни боли, ни печали, ни беды.

Лишь лампочка и мягкий тёплый дым

двух сигарет, раскуренных в постели.

Так вышло, что церковная стена

из окон хорошо была видна,

смущая поначалу нас немного.

Но вскоре мы забыли про неё,

как съёмщики – вчерашнее жилье,

как путники – случайную дорогу.

Нас дома ждали семьи пятый день

на разных полюсах: «Ростов» – «Тюмень».

Я молча говорила: «Дураки мы».

Ты возражал: «Кто счастлив, тот не глуп».

И чувствуя губами сладость губ,

мы были этой мыслью одержимы.

Симпозиум заканчивался, но

ещё играло музыкой вино

в случайных нас, совпавших в эту зиму.

Холодное, как шарик изо льда,

слепило солнце. Было нам тогда

смотреть на белый свет невыносимо.

НЕЗДЕШНИЙ БОГ

Стою у храма. Бог поёт в груди.

«Надень платок», – старуха мне твердит, —

не оскверняй собой обитель Божью», —

и пыль сметает с лестничных перил.

Но пыль не оседает, а парит,

как бабочки на волжском бездорожье.

Глотаю воздух – горечь от глотка,

когда (за неимением платка)

врата к Отцу невидимо забиты.

Пугает строгий голос: «Аз воздам».

Но слышу: «Дочь, не бойся. Ты – мой храм.

Я рядом! Я не дам тебя в обиду».

И этот мой нездешний добрый Бог

ведёт к реке, туда, где спелый мох,

улитки и песок на тёплой тверди,

где дарит мне живую тишину —

её не потревожить, не спугнуть —

в ней только мы: ни горечи, ни смерти,

где, выключив свои монастыри,

без умолку безмолвно говорим,

как будто впрок хотим наговориться.

Бог шепчет: «Я люблю тебя. А ты?»

А я в ответ молчу до хрипоты.

Мне страшно: надо мной большая птица.

Она кричит. Она – моя вина.

Но слышу ясно: «Дочь, ты прощена.

Держись любви, как света – тьма ночная.

А те (кому прощенье невдомёк)

пускай твердят: «Неправильный твой Бог»

и ждут Меня, Меня не замечая».

Александр ЗАЙЦЕВ

/ Москва /

СМЕРТЬ ИЛЬИНА

Стало известно, что писатель Ильин вот-вот умрет, а незадолго до этого выяснилось, что именно он и есть живой классик, хотя сейчас уже полуживой, и то, что он классик, еще не более двух лет назад было совершенно неизвестно. Наградили премией, издательство-монстр напечатало две тысячи экземпляров. Журналисту Максимову поручили, пока не поздно, взять интервью.

Журналист Максимов специализировался на интеллектуальных разговорах. Его бросали туда, где нужно было понимать. За двадцать лет он застолбил нишу собеседника сложно устроенных людей.

Дотошно выловил из сети незаметные рецензии, скудную биографию, прочитал сборник прозы (понравилось), переговорил с Ильинской второй женой (бывшей) – да, талантливый, но тяжелый. Впрочем, она не видела его давно.

– Максимов? – Ильин помолчал в телефон. – Можно, я подумаю?

Максимов, разумеется, согласился. Ему показалось, что в интонации Ильина был смысл «вообще-то я вас презираю». Ильин же подумал, что, когда журналист сказал «конечно», он имел в виду «поторапливайся, скоро умрешь».

Начиналась холодная часть осени с вкраплениями зимы. Умирать в зиму особенно не хотелось. Ильин представлял себе замерзший грунт, как тяжело его рыть, как вокруг серо, – лучше бы без мероприятий. Максимов смотрел из окна такси на подмерзшие обочины в окурках и говорил под нос «н-да-а».

Посидели на кухне – чай, всё прилично (по слухам, Ильин выпивал). Максимов перешел от разведки к интервью и спросил о «секрете настоящей прозы», Ильин перебил:

– По мнению Померанца, Бог – как лампочка: светит всем. А иудеи, христиане, мусульмане видят свет с разных сторон. Только с чего он взял, что Бог похож на лампочку?

Ильин выключил кухонное бра, потому что появилось солнце:

– Пойдемте гулять.

Максимов присмотрелся: не хуже небольных людей, – возможно, даже лучше.

Клязьма текла метрах в двухстах от подъезда, за рощей из сосен. На реке были заводи и утки. Вода чертила кривые вокруг коряг.

На тропинке Ильин вдруг остановился:

– Я толком ничего не рассказал. Извините… Вот: дерево…

– Красивое? – предположил Максимов.

– Да нет, – Ильин вздохнул и пошел дальше.

На следующий день Ильин умер, а Максимов, когда это узнал, не испытал ничего, только увидел голову этого Ильина из полупрозрачного тумана, как у привидений, как она заполняет всю кухню, в которой сидит сам вполне реальный Ильин за чаем, в которой вчера светила желтая лампа, и единственное, что ословилось, – Ильин был похож на загримированного мальчика.

«Похож» – «был похож». Грамматика.

Люди. У одних видимое горе. У других нет. У кого-то кажется, что нет. Кому-то кажется, что у них горя нет, а на деле есть. Редкие снежинки на черной земле.

– Несчастный, – говорит на поминках фиолетовый литератор. – Вы знаете, в сущности он был очень несчастный.

– Что ты, Боречка, – возражает сосед. – Ему повезло больше всех!

– Это да, – легко соглашается Боречка.

Максимов перестал слушать и вспомнил слова Ильина: «Подумаю», – мол, соглашаться на интервью или нет. Вот и подумал. Максимов устал от поминочного ресторана. В душе чувствовался эстетический и метафизический протест. Который через минуту, конечно, остынет – хотя бы потому, что время протестов прошло.

…И портрет нарисуют позже – возможно, не при Максимове уже, понятно. Но сейчас он в удачной позиции – последним видел, говорил. Теперь нужны компьютер, заметки, дневники.

Обозначилась вторая жена Ильина – вернее, вдова.

– Почему мне не позвонили?

– Почему должны были? – спросил Максимов.

– Теперь я ближайший родственник, – это был полувопрос о правах на квартиру и остальное.

Из секретера вывалились бумаги. Видимо, их Ильин временно спрятал перед приходом гостя, чтобы скрыть беспорядок. Максимов подобрал их с пола, организовал в стопки. Листы А4, много карандашных записей.

Еще слегка пыльный ноутбук – Максимову вспомнилась детская поездка в Ялту, как зашли с отцом в дом Чехова, – там в кабинете стояла пишущая машинка. И этот ноутбук станет экспонатом – только вряд ли в однокомнатной можно организовать музей. Да нет, Ильин не Чехов… Вернее, никто не знает. Он подумал о папе, о лете, когда приехали в Ялту, как бродили, держась за руки, вспомнил свои шорты и сандали, яркое солнце и склоны, как в гостиничном номере он порезал ладонь консервным ножом и плакал, пока папа мазал царапину йодом и перевязывал бинтом.

На окнах цветы в горшках.

Выходя из подъезда, Максимов снова заглянул к консьержке. В каморке пахло борщом.

– Приеду через неделю, – Максимов протянул ключи и 1000 рублей.

Консьержка кивнула.

– Вы не могли бы поливать цветы?

Консьержка замотала головой:

– Там был покойник.

Максимов снова достал бумажник.

Консьержка замахала руками:

– Нет, нет, нет, нет, нет.

– Послушайте…

– Я очень боюсь умереть.

Максимов положил на стол пять тысяч.

– Если бы деньги помогли мне не бояться смерти, я бы сама себе заплатила.

На вид ей лет восемьдесят.

Через месяц Максимов сыграл свадьбу. Невеста – студентка из его мастерской в театральном училище – моложе на четверть века. Максимов знает о том, что об этом могут сказать, обязательно скажут, что за этим стоит, что может стоять, и что ему, конечно же, всё равно. Седина и большой живот. Карьеризм молодой провинциалки. А вдруг настоящая любовь. Да нет… Психоаналитически – налицо повторение сценария, виток спирали, ведь и прежние жены были сильно моложе, и всех он (говорил, что) любил, и всех он (говорят, что) оставил. И так далее.

И так далее… Но насколько еще далее? С женой они ходили под соснами на Капри, пили вино, дышали морем, любовались закатами. С которой? – Да с любой. Это могло быть (или было) с любой (одной) из них. Проснувшись в гостиничном номере, он подумал, что, когда всё закончится, всё так и будет продолжаться, – свадьбы, Капри, усталость, претензии, развод, снова закаты и море, и так круг за кругом, виток за витком. По утрам он с любопытством смотрит на спящую в подушках молодость, на свои ступни, отекшие за ночь, как он шлепает ими по приятной прохладной плитке в туалет, как мочится, и иногда в такие минуты почему-то тихо радостно хохочет.

На интервью в студию пришел финалист премии «Роман года». Он молодой, в очках модной геометрии, в продуманно порванных джинсах. Максимов спрашивает, как требуется, о великом и вечном – и тут же о его книгах, создавая нужную аберрацию. Иначе не было бы этого кресла, бессменного авторитета, издательств. Капри, черт побери.

Подумать только, в тридцать пять лет уже написал больше Чехова и Бунина вместе взятых. А стихов – больше, чем Пушкин. Финалист отвечает логично, аккуратно. Максимов желает ему «дальнейших творческих удач».

Незаметно прошли двадцать лет. Максимов сидит в студии – теперь уже он – гость. Ради него светят софиты, ради него собрались люди.

Максимов заметно похудел, упростился по-стариковски. О былых похождениях забыто – теперь в нем видят мэтра телевидения, критики, театра. Чувствуется – его любят.

Приятно отвечать на вопросы. Неприятно, что в передачу «Линия жизни» приглашают, когда думают, что всё.

Рассказывает, что знал многих. О былых встречах, спектаклях, интервью… Вдруг спрашивают про Ильина. О нем ведь так мало известно. А он вспоминает что-то давно забытое, но как будто рядом, как бывает, когда много времени под тяжестью спрессовывается. Неполитые цветы. Дал консьержке тысячу…

– Ильин был… знаете, каким…

Максимов вспоминает: лето в Ялте, он с папой, машинка Чехова и порез ладони.

Он плачет. Публика аплодирует.