Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

→ бастард; → КДВ и ДЛТ; → мизантроп; → ромб

Инкерман

Под Севастополем/Херсонесом на правом берегу Чёрной речки (:: дуэль Пушкина) в скале высечен Инкерманский Свято-Климентовский монастырь, о котором Набоков в свою бытность в Крыму и Севастополе наверняка слышал. Одна из церквей в этом монастыре поименована в честь святителя Мартина Исповедника. Оба святителя – Климент и Мартин – папы Римские, погибшие в Херсонесе: Климент I (апостол от семидесяти, I век, +99) широко почитался в древней Руси, при императоре Траяне он был сослан в инкерманские каменоломни, где встретил мученическую смерть, и Мартин I Исповедник (+655, в житии Мартина рассказывается о подосланном к нему воине, который внезапно ослеп). Память Мартина Исповедника – 14 апреля с/с, близ дня рождения Набокова. Весной 1919 года ВН провёл в Севастополе, покидая Россию, несколько дней, его роман «Подвиг» написан не про Швейцарию, а про Крым (КРЫМ ≈ КЛИМ; барон Клим Авидов из «Ады») и про себя – поэта-изгнанника. Монастырская церковь навела ВН на имя Мартина, которым он, на русский манер изменив «и» на «ы», назвал героя «Подвига» (Z).

В четырёхстах километрах на запад от Севастополя в городе Томы (ныне румынская Констанца) в 17 году умер ещё один видный изгнанник – римский поэт Овидий. В 1820 году в Молдавию был сослан Пушкин: приятная собралась компания.

→ Мартин

Козлов и Тарновский

Николай Илларионович Козлов (1814–1889) – предок Набокова по матери, сын бузулукского купца-выкреста. Окончил Казанский университет, военный врач, в 1869–71 годах – начальник Медико-хирургической академии.

Его дочь Ольга вышла замуж за предпринимателя Ивана Рукавишникова, деда ВН.

Другая дочь Прасковья была замужем за Вениамином Тарновским (1837–1906), основателем российской венерологии, поборником женского медицинского образования. Среди работ Тарновского – «Извращение полового чувства», он впервые в России ввёл термин «половое извращение». Прасковья Тарновская – невропатолог и антрополог, автор книги «Женщины-убийцы», исследования «Воровки», поборница женского образования. Разделяла идеи о врождённой предрасположенности к рецидиву преступлений.

Существует предание, что 4 апреля 1866 года Тарновский вручил Александру II во время посещения им Калинкинской больницы наперсный крест и, тот, надев его, направился на прогулку в Летний сад, где на него совершил покушение Дмитрий Каракозов. Пуля попала в крест, который спас императора от смерти.

Мирабель

Мелкая круглая слива золотистого цвета (Mirabelle plum: mirabilis_L чудесный; bella_I прекрасная). Срв. Мира Белочкина («Пнин»): miro_S смотрю, mirror_E зеркало + Белкин, Пушкин, Белый + king/ queen. Косточки мирабели содержат цианистую кислоту (HCN), на основе которой Фриц Габер (Haber, нобелевский лауреат 1918 года), инициатор военного применения отравляющих газов, создал циклон-Б для немецких концлагерей.

Имя Миры Белочкиной «содержится» во Владимире, фамилия – через Ивана Петровича Белкина и мех/пушнину – связана с Пушкиным. Её муж, русский меховщик из Берлина, дважды в белках: фамилией и профессией («двойчатка»).

→ апельсин; → королёк; → синева

Мартын

Мартын – имя главного героя романа «Подвиг», в котором проглядывают ма, март (месяц гибели Набокова-ст.), птица мартин, мартышка и art.

Св. Мартин Турский (Мартин Милостивый, покровитель беженцев) был некогда одним из самых почитаемых святых, особенно во Франции. День его памяти у католиков 11 ноября.

Набоков позиционирует себя как изГНАННИка (↔ Ганин): в Крыму и окрестностях их собралась целая компания: св. Мартин, св. Климент, Овидий, Пушкин и Набоков.

Ещё один Мартин, шведский капитан Антон Мартин, плавал в XVII веке к Шпицбергену, его отчётами пользовался Александр Поуп, когда сочинял свою Ultima Thule.

Отец Мартына из «Подвига» врачевал кожные болезни, срв. псориаз у ВН.

→ второй человек; → Инкерман; → ма-ма-ма; → Nova Zembla

Немцы

В семействе Набокова было немало немцев. Его дядя Дмитрий был женат на Лидии Фальц-Фейн (прожив вместе три года, они развелись, Лидия вышла замуж за немца фон Пейкера).

Не совсем понятно, за что ВН так невзлюбил германцев – по своим привычкам и родственникам (Грауны, Корфы, Фальц-Фейны, Рауш фон Траубенберги) он явный немец.

Англофилию ВН, скорее всего, воспринял от отца и дяди Кости, известных англоманов, немецкий характер – от бабушки Марии (урожд. фон Корф), германофобию, поощряемый женой-еврейкой, сочинил сам. Вероятно, в угоду Вере, ВН изображал немцев мерзкими тварями, хотя сам был больше похож на немца, чем на англичанина: всезнайка (Besserwisser), трудяга (не успев закончить одну работу, берётся за другую), замкнут на дом, неспособен к дружбе, рационалист, педант, боится проявить чувства, сентиментален (бабочки), жесток (те же бабочки). Возможно, ВН стеснялся своих немецких корней.

В 1936 году ВН получил 1000 марок наследства, доставшиеся ему после продажи поместья дальнего родственника, композитора Карла Генриха Грауна (1701–1759).

ВН – «немец», впрочем, не во всём. Ни у немцев, ни у русских ВН не сумел перенять духа коллективизма, но и из английских уроков два усвоил плохо: 1) не будь слишком серьёзным, оставь место самоиронии; 2) не хвастайся, чаще прибегай к литоте вместо гиперболы).

«Другие берега»: «За пятнадцать лет жизни в Германии… не познакомился близко ни с одним немцем, не прочёл ни одной немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего неудобства от незнания немецкого языка». Сохранилась, впрочем, фотография ВН у берлинского киоска с немецкой газетой в руке.

→ голубая кровь; → композитор Набоков; → лжец

Онегин

Об Александре Онегине (собств. Александр Фёдорович Отто, 1845–1925) Набоков наверняка слышал. Русский коллекционер, в 1879 году навсегда переселившийся в Париж, основал там частный Пушкинский музей с богатейшими фондами. Фамилию Отто получил от крёстной матери; ходили слухи, что Онегин – незаконный отпрыск кого-то из великих князей. Уже в 1866 году он стал называть себя Онегиным, а в 1890 году указ Александра III закрепил за ним эту фамилию. В 1887 году Онегин встречался с престарелым Дантесом, убийцей Пушкина – отличная тема для набоковского рассказа!

В 1928 году Пушкинский музей по договору с Онегиным был перевезён в Ленинград, где его экспонаты рассыпали по разным хранилищам и отчасти расхитили.

→ бастард; → зеркало; → Отто

Черносвитова

Алла Черносвитова из «Подвига», любовница Мартына: «По ней томился один из великих князей; в продолжение месяца докучал ей телефонными звонками Распутин». Гоголь: чёрный чёрт и красная свитка (одежда, свиток, свита), чорне свiтло (light), чорний свiт (world), чёрный цвет – Африка – Пушкин («Под небом Африки моей…»).

Кирилл Черносвитов (1865–1919) – один из основоположников кадетской партии, внучатый племянник Рафаила Черносвитова. Более 100 раз выступал на заседаниях III и IV Государственных дум, был знаком с ВДН. Член петербургских масонских лож («Северная пирамида», «Четыре элемента»), расстрелян большевиками вместе со своим кузеном Александром Черносвитовым (1857–1919).

Премьер-майор артиллерии Феофилакт Черносвитов, участник взятия Татищевой крепости во время Пугачевского бунта, упоминается Пушкиным в «Записках о бунте».

Рафаил Черносвитов (1810–1868), купец, сибирский золотопромышленник, изобретатель. Изобрёл протез (который сам, лишённый ноги при осаде в 1831 году Варшавы, носил, о черносвитовском протезе есть упоминание в «Идиоте» Достоевского), управляемый дирижабль, паровой двигатель, создал проект БАМа. Друг генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Муравьёва-Амурского, автор Айгунского договора (1858), установившего русско-китайскую границу по реке Амур. Петрашевский: «<Рафаил> Черносвитов неоднократно внушал мне мысль о цареубийстве, рассказывал, что он член какого-то тайного общества… Советовал заводить тайные общества в высшем аристократическом кругу – мешать поболее аристократов». Дважды пересекался с генералом Иваном Набоковым – при осаде Варшавы (в 1831 году) и в Петропавловской крепости (дело петрашевцев).

Ольга Черносвитова (урожд. Чеботаревская, 1872–1943), собирала материалы о Фёдоре Сологубе.

Евгения Черносвитова (1903–1974) в детстве заболела костным туберкулёзом и в 1913 году уехала с матерью в Лозанну. С 1917 года жила у своей тётки Александры (урожд. Пушкиной), праправнучки поэта. Черносвитова перевела «Вечера на хуторе близ Диканьки» на французский и немецкий, Чехова, Л. Толстого, была профессором

Женевского университета. Секретарь и любовница Рильке, последние месяцы его жизни (1926 год) провела с ним в санатории в горной деревне Глион (Glion-sur-Montreux), чуть выше Монтрё.

→ генерал Набоков; → Монтрё; → Петрашевский; → Юсуповы

Шабельский-Борк

Михаил Шабельский (1848–1909), первый неофициальный чемпион России в игре в шахматы по переписке (1885), друг и сотрудник Михаила Чигорина. Его сестра Елизавета (1855–1917), в замужестве Шабельская-Борк, после революции 1905 года стала монархисткой, сотрудничала в «Русском знамени».

Офицер Пётр Николаевич Попов взял в честь неё псевдоним Шабельский-Борк. В 1918 году он был заключён большевиками в Петропавловскую крепость, затем переведён в «Кресты» и амнистирован. Принимал, по слухам, участие в неудавшейся попытке освобождения царской семьи в Екатеринбурге. Жил в Мюнхене и Берлине, редактировал с Ф. Винбергом и С. Таборицким журнал «Луч света». Страстный поклонник Павла I, «оклеветанного современниками и историей».

В 1917 году задумал отомстить Милюкову, который 1 ноября 1916 года с трибуны Государственной Думы оклеветал императрицу, обвинив её в государственной измене. Участник покушения на Милюкова 28 марта 1922 года в Берлине, в результате которого случайно погиб Набоков-ст. – его убил Сергей Таборицкий, друг и однополчанин Шабельского-Борка по Дикой дивизии. Берлинский суд присяжных приговорил обоих к 12 годам тюрьмы, через 5 лет их амнистировали. В 1945 году Шабельский-Борк перебрался в Буэнос-Айрес, в 1952 году умер.

Шаляпин и Алёхин

Любимая роль Фёдора Шаляпина – Борис Годунов в опере Мусоргского, см. его портрет кисти Головина (1912), пел арию Мельника в «Русалке» Даргомыжского. Фёдор = Теодор, Theodore_E (дар Бога):: «Дар» ВН, Фёдор Годунов-Чердынцев.

Шаляпин эмигрировал в 1922 году, Алёхин в 1921-м – два великих эмигранта, певец и шахматист. Музыку и пение Набоков не любил; иное дело – шахматы, шахматная композиция.

→ Алёхин; → Гаспра; → русалка; → Фиальта; → шахматы

Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ

/ Душанбе /

БЕЛЫЙ БУЙВОЛ ЛАО-ЦЗЫ[12]12
  Из книги «Странствия Ходжи Насреддина в ХХI веке», Алетейя (СПб.) 2021 г.


[Закрыть]

…Ранним утром я просыпаюсь

В лазоревой согбенной одинокой кибитке моей

На вершине Золотой горы Кухитилло

И гляжу в маленькое декабрьское оконце

Залепленное уснулыми изумрудными мухами…

А в оконце – белым-бело…

То ли первый альпийский снег выпал,

То ли белый буйвол Лао-Цзы

Пришёл за мной, Чтобы унести меня в Гималаи

К Учителю Бессмертия моему…

Далёк Путь…

Боюсь…

Не доберусь…

ВЕСЕННИЙ ДОЖДЬ

Я гляжу через текучее окно,

Как вешний дождь и спелый град

Разрушают… обивают… размывают

Мой безвинно… беззащитно… распускающийся

Лепетными перламутровыми лепестками сад…

Но!.

Мокрая пчела

Влетает в мою одинокую саманную нагорную кибитку…

Ах!.. Летучая… нечаянная радость!..

Ах ты, гостья долгожданная моя!..

И я забыл про дождь… про град…

Про опадающий… безвинно мечущийся

В лепестках летящих сад…

ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА

В необъятном Театре-Колизее

Последних Времен

Поместится все Человечество…

Там не будет свободных мест…

Там не будет имен…

А на Арене

Будет Битва Бога и Дьявола

Добра и Зла…

Победит Бог…

И в Колизей войдет Верховный Судия

Второп ри шествен н и к…

Спас Ярое Око…

Меченосец Огня…

Но останутся в Колизее

Только Аддам и Евва…

Да какой-то Луноподобный Тайнозритель…

Ста рец

Без Ковчега…

ТЕЛЕФОН

Если не звонит твой телефон —

Значит, тебе звонит Сам Господь Бог!

Значит, Он хочет говорить с тобой,

А ты, затонувший в море мирском,

Не слышишь…

Чего же ты ждешь… Какого звонка…

Как в пустыне нищий…

ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ

…В поздней любви – а, может, уже прощальной —

Так много блаженной печали…

Ах!.

Древнее вино пьют… смакуют

Маленькими глотками

И оно пьянит, как Два Царства —

Уходящее – Земное…

И грядущее – Небесное…

А душа бессмертная —

Между ними —

Всё мечется… мается…

Всё разрывается…

ТЫ УШЛА…

Ты ушла…

И клятвы… слёзы… упованья… уговоры и проклятья…

И прощальные смертельно хладные объятья

Не вернут тебя назад…

Лишь засохшая в хрустально-побледневшей-помертвевшей

венецианской вазе

Мраморно-заснеженная астра

Глядит остро… колко и опасно…

Как иглистый альбинос алмазный дикобраз…

А я все страшусь шепнуть: «Прощай…»

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

– Дервиш Ходжа Зульфикар!..

Что есть Жизнь и Смерть?..

Сказал:

– Жизнь и Смерть – Две Блаженные Стоянки…

Две Остановки!..

Два Перехода!..

Две Гостиницы!..

Два Караван-сарая на Бесконечной Дороге Человека…

Две Звезды в необъятной… кишащей Плеядами Вселенной…

Айххххх!.

Вселенский странник!..

Человече!.

Не держись…

Не цепляйся…

Не тщись…

Не задерживайся…

Не ликуй и не печалься на Этих Двух…

Ведь тебя ждут Блаженные Звёздные Дороги

И Бесконечные Млечные Пути…

И й й й й й й и и и и и и …

И ещё сказал:

– Во Вселенной – Множество Жизней…

А Смерть – Одна…

И ещё сказал:

Не давай Смерти руководить тобой…

А сам назначай… выбирай Её…

А сам выбирай Её Час…

Тамара БУКОВСКАЯ

/ Санкт-Петербург /

О КНИГЕ АЛЕКСАНДРА ОЖИГАНОВА «ШЕСТИКНИЖИЕ»

Жениться нужно на хорошей вдове, любит повторять поэт Слава Лён, чтобы не только за могилкой ухаживала, но и книжки изда вала!

Две «хорошие вдовы» – одна вдова поэта Александра Ожиганова, другая – вдова его близкого друга – поэта Олега Охапкина, подготовили и издали собрание ранних стихов удивительного, сокровенного поэта, человека напряженной внутренней жизни, сложных интеллектуальных переживаний, – Александра Ожиганова.

Что делает юное человеческое существо поэтом? Столкновение с тайгой жизни и смерти? Ощущение брошенности людьми, даже близкими, т. е. разближение с миром живых и близость мира «неодушевленного», того, который был и пребудет, который равен вечности….

Почему человек читающий испытывает неодолимое желание переродиться в человека пишущего и ни на минуту не задумывается – о чем? Как не задумывается и о том, что нужно сделать, чтобы вдохнуть полной грудью…

Каким должен быть ожог радости бытия или безрадостности, оставленности, чтобы захотеть НИКОМУ, именно так – Никому – рассказать об этом, самом своем внутреннем переживании?

Настоящий поэт рождается в момент онтологического одиночества, его стихи – письма в НИКУДА, НИКОМУ, НИЗАЧЕМ…

Да, все так и не так, потому что только в юности чувствуешь невероятное одиночество и… одновременно слияние с миром, словно еще не разрезана родовая пуповина, соединяющая тебе с мирозданием.

В ранних стихах Александра Ожиганова чувствуется такой удар током жизни, ее ужасом, тайной и прельстительной силой, что они способны переформатировать сознание того, кто обжигаем ими.

Вот написала эти слова и поняла тайный смысл фамилии поэта – Ожиганов, ожог…

Родившийся в самом конце последней мировой войны, на земле, которая, как разменная монета, переходила из рук одних завоевателей к другим, выросший без отца и хлебнувший горечи полусиротства при живой и любящей матери, которая, чтобы прокормить в голодное время сына, работала воспитателем в детском доме, и сын был наравне с остальными воспитанниками, он рано и на всю жизнь почувствовал, как хрупка гармония, которую, по мысли Александра Блока, создаёт поэт из первородного хаоса.

Этим ужасом полны стихи первой Книги «Шестикнижия», этот ужас шевелится и дышит рядом с трепетной красотой мира.

Стихи первой Книги свободны от обязательств ученичества, они представляют выход поэта один на один с читателем, без опоры на весь культурный багаж. культурный слой. То есть в этих стихах – истинная кровь настоящего таланта, дара и словесного жара Александра Ожиганова.

Неприкаянность, равная свободе, прирожденное ощущение полноты скрытого от глаз бытия окружающей самодовлеющей Жизни, проступает в этих стихах через кожу рифм и ребра строк.

А про это острое ощущение жизнетайны, про жгучую смесь правды и вымысла или правдывымысла пишет в своей попытке а втобиографи и:

«В детстве я фантазировал. Вымысел не был неправдой. А правда не была констатацией фактов. Все было волшебным, и я мог часами смотреть на огонек керосиновой лампы или сидеть на корточках перед какой-то травинкой. Жизнь была ко мне снисходительна, даже нежна, но я едва выносил эту нежность, отсюда постоянные слезы. Стоило матери тихо запеть, и я уже начинал плакать… Грусть вечеров, пыль на дороге, прутик в руке, звуки оркестра, мычанье коров – все это опять вызывало слезы».

Это пронзительное чувство было его кровью, оно не истончалось, не исчезало со временем, и в стихах конца 60-х оно присутствует, как главный мотив, пульсирует и тревожит:

 
Октябрь, дружок мой золотой!
Я видел времени источник
Во сне предутреннем, за той
Грядою звёзд и маятой
Пространств и выкриков истошных.
 
 
Где осыпается твой лес,
Пусть октябрём и я побуду!
Я б вместе с листьями исчез.
Прошу простое из чудес:
Нигде не быть и быть повсюду.
 

Вот, в сущности, по-тютчевски точное и по-ожигановски расширительное определение предназначения не поэта, а самого существа поэзии.

Это, непередаваемое никак иначе, кроме стихов, чувство слиянности с миром и неукорененности ни в чем, в сущности, и есть мироощущение настоящего поэта.

Есть в стихах Александра Ожиганова суровое презрение к сочинениям не чудотворным, не вдохновенным, а измышленным, ему присущ горький и сухой лаконизм, он не метафорствует лукаво…

В стихотворении 1979 года он, подобно иконописцу, точно, без лишних деталей творит формулу чудотворного стиха:

 
…как будто чудотворный стих
легко, презрительно и сухо
суровый ангел горьким ртом
оцепеневшим за столом
шепнул на ухо.
 

Вот и его лучшие, чудотворные стихи, нашептаны «горьким ртом»…

Однажды, в беседе с другом историком, я услышала мудрую и запоминающуюся формулу: «Историк – шпион, заброшенный в прошлое». Сказано было давно и не имело сегодняшней отрицательной коннотации. Но можно заменить слово «шпион» на «следопыт» и применить формулу к поэту и читателю: «Читатель – следопыт, заброшенный, нет – забредший в душу поэта». А если он проникает в её глубину, то и происходит самое важное, что-то похожее на переливание крови, но не в материальной, а в эфемерной субстанции, тогда становятся не важны жизненные обстоятельства, которые со временем уйдут в реальный комментарий к опубликованным стихам, а на первый план выходит нечто, определяемое как метафизика, как глубина понимания всего сущего, но свойственная именно этому поэту.

Возможно, Александру Ожиганову ближе всех других поэтов, с которыми свела его в пору юности судьба в Петрополе, были Олег Охапкин и Дмитрий Бобышев. Первый – по искренней привязанности дружбы и роли Вергилия, указывающего путь по кругам литературного Ада, второй – по глубине и сокровенности миропонимания.

Но были в юношеские годы и отложившиеся культурным слоем стихов «Шестикнижия», страстно переживаемые литературные привязанности, усваиваемые новые просодии, соблазны «свободного говорения» стихом, попытки усвоения «конкретного» письма, увлечение творчеством Александра Кушнера и его точной «вещественностью», свободным движением смыслов и ритма стихов Иосифа Бродского, который, кстати, сразу опознал в Ожиганове равного по духу настоящего поэта, метафорикой Виктора Кривулина, любострастной повествовательностью Виктора Ширали, и… Можно продолжать этот великолепный список тех поэтов, которые были рядом и чьи голоса слышны в ранних стихах Ожиганова, но это не вопрос заимствования, а это – по формуле Пушкина – «твоя от твоих», равный от равных и современник от современников.

Читающий шесть ранних книг видит одновременно и явление настоящего поэта со своим голосом и сложным внутренним миром, и наблюдает его рост, если говорить высокопарно, взросление его музы.

Да, он мог в порыве самоуничижения написать: «Было бы неостроумно ломиться в открытую дверь с увереньем, что я не поэт. Кого бы я удивил? Это же очевидно…», но, вопреки этому утверждению, живут стихи совсем юного человека, рано осознавшего свой дар и предназначение, остро чувствующего боль и немилосердность мира сего.

Как объяснить предпочтения славы, известности, кто знает, что нужно сделать поэту, чтобы его стихи были прочитаны вовремя и он стал «притчей на устах у всех»?

Возможно, нужно родиться и сформироваться экстравертом, а интровертам в России «не климатит»…

Но вот передо мной книга, выпущенная достойным издательством «Пальмира», чутким к поэтам, на обложке которой шестнадцать раз воспроизведена одна и та же молодая фотография Александра Ожиганова, возможно, не потому, что фотографий мало, а с мыслью, что настоящий поэт неделим на прошлое и будущее, и для читателей всех времен важно понять и прочесть самое главное в его стихах – посланиях, написанных и ненаписанных…

 
И возвращаясь на круги своя,
Я пью нездешний воздух Ленинграда
За несколько шагов от бытия,
За несколько стихов, которых я
Еще не написал. Их и не надо.
Ведь все, что следовало взять из сада,
Взяла сырого воздуха струя.
 

1973

Я прочла ранние стихи Ожиганова, получила их из рук друга и его, и моего – из рук Олега Охапкина, и «античный замес» в них мне показался могучим и неожиданным для холодного Петрополя…

Потом читала его стихи с восторгом в удивительном журнале, точнее, как нынче представляет себя это издание, «аналитическом вестнике современного искусства» – «Цирк-Олимп», издававшемся в Самаре, куда к этому времени перекочевал Александр.

Спустя много лет, в начале 2000-х, во время монтажа выставки «Поэзия в Самиздате», которую я придумала, собрала и в двух огромных клетчатых бебихах, в таких же, в каких мешочники перевозили тряпье, на своем горбу привезла еще в старое здание Фонда Солженицына на Радищевской, неожиданно пришёл туда Саша, Бог весть как узнавший о выставке и влекомый памятью о петербургском времени своей жизни, о друзьях, о братьях «по музе, по судьбам»… перебирал фотографии, рукописи, читал, перечитывал, говорил мало, да и был он не суесловен, а сокровенен.

Среди привезенных экспонатов была известная ныне фотография Бориса Смелова. На ней – четыре поэта: ККК (Констатнтин Констатнтинович Кузьминский), Виктор Кривулин, Виктор Ширали и Александр Ожиганов…

Еще живы были все, кроме ушедшего в 2001 году Виктора Кривулина. ККК – в американском Делавере, Виктор Ширали в Петербурге, Ожиганов в Москве…

Потом ушёл и ККК, затем Ширали, последним Саша…

Мы виделись еще несколько раз, он приходил на выставку Валерия Мишина, посвященную Евгению Замятину, в уже новый Дом русского Зарубежья – Фонд Солженицына, пришёл – и когда я читала стихи в Музее Серебряного века… Был добр и благожелателен, подарил свою последнюю книгу с пронзительно искренней и понимающей надписью, а в ответ на подаренную мою отозвался глубоко и щедро.

Он был долго болен, но старался перемогать болезнь, радовался приглашению, кажется, в Малаховку на авторский вечер, понимая, что это, возможно, вечер последний, отважился поехать на перекладных…

Но… По какой-то роковой «невнятке» его никто не встретил на перроне в Малаховке, а, возможно, в согбенном старике не узнали поэта Ожиганова…. Всё… Саша с горечью написал об этой невстрече в ФБ, читать было больно… Мы с Валерой Мишиным звали его в Петербург, он надеялся, что это случится…

Но случилась иное – вышло «Шестикнижие», вышло в петербургском издательстве, так Саша вернулся в Петербург.

С обложки «Шестикнижия» смотрят на нас шестнадцать молодых фотографий большого поэта Александра Ожиганова, родившегося в Одессе, жившего в Кишиневе, Ленинграде/Петербурге, Куйбышеве/Самаре, Москве, а мечтавшего умереть в Петрополе, в его Летнем саду:

 
Среди сухих бледно-зелёных трав
В сыром саду, должно быть, я умру,
Как сумасшедший, горестно припав
Перед рассветом к серому бедру.
 
 
От ожиревших злобных голубей
До шпилей золотых и чёрных труб
Весь город, как родник, с ладони пей
Или плесни на побуревший труп.
 
 
Пусть потечёт гранитная вода
С твоей неловко поднятой руки
По опустевшей площади, когда
У медных лент увянут уголки.
 
 
О, пусть вберёт холодная рука
Летучее тепло души живой
Так же легко, как эти облака
Над осторожно стынущей Невой!
 
 
Дыши! живи! Здесь свет – изнанка тьмы.
Здесь жмётся жизнь между широких плит.
Здесь застывал в предчувствии зимы
На трепетных глазах сырой гранит.
 

1967