Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

– Хорошо, что сейчас вышли, надоела эта дёрганая езда, как на конвейере, – сказал Марк. – Когда добрые люди пьяны, но едут не быстро и не с ветерком, это мучение.

– Точно, – подтвердил Лутковский. – Для человека выпившего, пробка – это ад. Так что радуемся свободе.

– И кстати, ещё каштаны не отцвели. Пройдёмся по нашему светлому Киеву, – сказал Ленц в неудачной попытке в прыжке дотянуться до соцветия каштана.

– А жаль, что Сикорский с нами не поехал, – с сожалением сказал Лутковский.

– Да ладно. Пусть спешит наш Феликс по жизни. Мы вольные сегодня. Гуляем.

– А куда, кстати, гуляем? – спросил друга Сикорский. – Можно обратно к Ане в магазин, можно ко мне, а можно в голубую «Булочную».

– Какой страшный выбор, – картинно погрустнев, сказал Марк, – смотри, какое убогое пространство, в которое мы себя загнали. Здесь не развернуться духовным титанам вроде нас. На этой мизерной площадке можно только убить время. Ты чувствуешь, Володя, какая это тривиальная задача для смертного существа?

– Чувствую, – с удовольствием подержал этот разговор Лутковский. – Остаётся только надеяться, что время – это временно. Как всё искусственное, т. е. сотворённое по воле разума.

– Тогда давай убьём диктатуру разума обильными возлияниями, – решительно пропел Ленц, увлекая скорым шагом друга за собой в магазин.

Расплатившись на кассе и выйдя во двор, друзья решительно отправились к дому Владимира, дабы уже в стационарном, респектабельном состоянии решить все волновавшие их вопросы. Они заготовили для себя немало волнующих тем, касающихся волнующих их вопросов, которые охватывали темы не только социологии, геополитики и свободы воли, либерти над инстинктами примата. Друзья уже видели клубок противоречий в каждой простой вещи и даже начали было осмысленно рассуждать о метафизическом значении простой, но качественной закуски к крепким алкогольным напиткам, как Ленц неожиданно остановился и весело сказал: – Смотри, прямо к нам поп идёт, – Лутковский внимательно посмотрел на идущего к ним навстречу человека в рясе, и посерьёзнев, пояснил другу: – Это Батон, мой одноклассник.

18

Человек в рясе действительно приближался к друзьям. Лутковский неуверенно, стесняясь вышел ему навстречу и пожал протянутую священником руку. Ленц, внимательно наблюдая за встречей, вытащил сигарету из пачки, но так и не закурил её, прищуром оценивая нового для себя человека.

Это был высокий молодой мужчина с уверенным взглядом и волевым лицом. Густая, с рыжим оттенком, ухоженная борода скорее украшала его и не была смешным дополнением к повсеместной моде. Ряса на нём сидела стильным нарядом, но выглядела при этом естественно и корректно дополняла весь его облик. Большой крест, сделанный, по-видимому, из дерева, но очень искусно, священник непроизвольно придерживал рукой, как бы постоянно поправляя его, и только этот невольный жест показывал его волнение. При этом все эти едва заметные волевые колебания не нарушали его удивительно устойчивого образа. В целом, эта уверенность в себе и внешняя ухоженность сначала, в первое мгновение, скорее отталкивала, но одновременно и концертировала внимание на священнике. Он отличался, выделялся, он был заметным.

Ленц мысленно усадил священника на тяжёлый, красный мотоцикл с хромированными деталями, пытаясь таким образом приравнять его к обыкновенным бородатым байкерам, но что-то не срослось. Какие-то неуловимые движения лица и взгляда делали этого человека не простым обывателем на мотоцикле, но кем-то более осмысленным, значимым. Человеком с ясной целью.

Коротко переговорив с товарищем, Лутковский, несколько сомневаясь, провёл его к Марку.

– Фёдор, – подал руку священник. – Фёдор Рощин, – уточнил он

– Марк, – отрекомендовался Ленц и тут же экспромтом предложил – выпьете с нами?

– Выпью. Но если можно, не здесь, – неожиданно согласился священник и тут же уточнил своё положение. – Я с поминок. Вы знаете, с каких…

– А разве можно самоубийц отпевать? – удивился Ленц.

– Нет.

– Так как же?

– Я к прихожанке пришёл. Мать Олега попросила, чтобы в рясе. Вот и явился. Страшно отказывать в таких просьбах. Но я не об этом. Надо бы зайти к ним.

– Вот тебе неожиданный поворот, Володя, – обратился к Лутковскому Марк, – как тебе такое продолжение?

– Никак. Я говорил уже тебе. Куда мы попрёмся? Тем более пьяными. Батон, сходи с Марком. Он туда ломился настойчиво.

Рощин удивлённо посмотрел на Марка.

– Олег что, знакомый ваш?

– Да нет…

– Нет, Батон, никакой он ему не знакомый. Просто Марк суёт свой нос туда, где припахивает.

– Ты при мне священника Батоном не называй, – рассмеялся Ленц, – а то у меня крыша поедет. Я не готов к этому…

– Глупости всё это, – перебил разговор Рощин, – действительно надо сходить. Мать за каждое доброе слово о сыне цепляется. Она не увидит, что вы пьяные, ей не до этих мелких подробностей. Она увидит, что вы пришли.

– Ужас, – искренне вздохнул Лутковский и мотнул головой.

– И не говори, – мягко сказал Рощин.

– М-да, – процедил сквозь зубы посерьезневший Ленц.

– Надо идти, – решительно сказал Лутковский.

– Постойте, – встрепенулся Ленц, – давайте минут через пять, – надо в себя прийти. Подготовиться.

– И то верно, – согласился Рощин.

Он попросил сигарету и закурил.

– За сигаретами и спустился, – пояснил он, глядя на тлеющий окурок. – Давно не курил. Голова кружится.

– А я предлагал ему на поминки пойти, – голосом ябеды начал Ленц, но тут же переменил тон, – но как-то не сложилось. – Грустно сообщил он.

– Да не люблю я этого, – махнул рукой Лутковский.

– А кто любит? – спросил Рощин.

– Все, – ответил за Лутковского Ленц, – или почти все.

– Да, в общем, любителей хватает, – согласился священник, – но вы-то понимаете, что туда не любопытства ради надо идти?

– Так уж и надо, – пробормотал Лутковский.

– О тебе, кстати, спрашивала мать Олега, – обратился к Лутковскому Рощин.

– С чего бы это? – растерялся тот.

– Там что-то с деньгами. Я так и не понял.

Лутковский матерно выругался. И решительно заявил:

– Теперь точно не пойду.

– А что случилось? – спросил Рощин.

– Да вот он, – Ленц указал горлышком бутылки на Лутковского, – по неосторожности, желая быстрее отделаться от просителей, всучил им сумму, намного превышающую общепринятую норму приличия. Так сказать, дал больше всех. Теперь, как видите, жалеет.

– Дурак. Я не о деньгах жалею.

– Стесняешься, значит, – усмехнулся Ленц, – своей же совести и стесняешься.

– Да какой совести, – возмутился Лутковский, – сунул, чтобы отделаться.

– Чтобы отделаться, суют гораздо меньше.

– Слушай, Володя, – вмешался в беседу Рощин, – это не тема. Я понимаю тебя. Я сам стесняюсь каждый день, что в рясе хожу, но там действительно хреново людям. Давай сходим.

Лутковский развёл руками и кивком головы согласился.

– Ну вот и славно, – констатировал согласие Ленц. – А почему вы стесняетесь рясы? – спросил он у Рощина.

– Потому что ряса – это не штаны и рубашка. Потому что одет не так, как все остальные, – улыбнулся тот.

– Люди наоборот, ищут индивидуальности в одежде, а вы стесняетесь, значит.

– Что-то я не видел ни одного человека, одетого оригинально, – усмехнулся Рощин. – Мелкие группы с индивидуальным пошивом встречал. Но и они копируют друг дружку. Это природа. Как птички…

– Или рыбки – кивнул головой Ленц. – Только что говорили об этом. Вы, кстати, не бывший хиппи?

– Нет, – коротко ответил Рощин и продолжил, – знаете, чего я больше всего стеснялся? – неожиданно спросил он друзей.

– И?

– Того, что я отец Фёдор.

– Не понял – удивился Лутковский.

– «12 стульев», – подсказал Ленц другу.

– В точку, – подтвердил Фёдор Рощин.

– Ну, ты, Батон, совсем…

– Представляешь, как-то по телевизору наткнулся на фильм и, что называется, густо покраснел. До этого не задумывался.

– А я вот сразу оценил, – обратился к Фёдору Ленц. – И кстати, не просветите, отчего это он называет вас Батоном? Кличка, согласитесь, больше подходящая дворовой шпане. А вы человек культурный…

– Я батон украл когда-то, – перебил Ленца Рощин.

– У Лутковского? И до сих пор раскаиваетесь?

Рощин улыбнулся и внимательно посмотрел на Ленца.

– Я так спросил, вообще, – смутился Марк.

– Да ты вообще у нас любитель в говне кувыркаться, копаться, – с досадой сказал Ленцу Лутковский.

– Это копание называется анализ, – с напускной солидностью обратился к Лутковскому Ленц, – а людей, занимающихся этим, нужно называть аналитиками. На данном этапе, к примеру, я пытаюсь проанализировать, отчего люди стесняются своей доброты. Согласитесь, что многие добрые люди очень обижаются, когда их называют добрыми, как, будто их в чём-то постыдном уличают. Отец Фёдор, как, по-вашему, стесняются люди доброты?

– Батон, пошли его подальше, – посоветовал Фёдору Лутковский.

– Бывает, стесняются. Только я бы уточнил – добрые люди стесняются, когда их добрыми называют, – ответил тот.

– Солидное уточнение, – кивнул Ленц.

– А бывает, даже милостыни стесняются, – продолжил Фёдор, – вроде бы и хочет дать, даже карман ощупывает, но так и пройдёт мимо.

– А вы наблюдательны, батюшка, – сказал Ленц.

– Не больше, чем продавец на рынке. И, кстати, если охота порассуждать на темы, то и добро напоказ не менее актуальная тема.

19

Следуя к подъезду, Лутковский грозно смотрел в спины Ленца и Рощина. Шли молча. Ленц между пальцами держал горлышко купленной ими бутылки.

– Ты бы хоть бухло спрятал, – недовольно сказал Лутковский.

– Ну и куда я его спрячу? – обернулся к Лутковскому Ленц, – за пояс заткнуть её, что ли?

– Действительно, бутылку надо спрятать, – сказал Рощин, – а то припрёмся, придём «на троих» со своим. Володя, поставь у себя дома.

– Э, нет, тогда идёмте все, а то…

– Что – то? – перебил Ленца Лутковский, – ты как маленький. Можно подумать, что я сбегу, закроюсь у себя, чтобы не идти на поминки.

– Ладно, но по тебе же видно, что ты в великом обломе.

– Зато ты сияешь весенним праздником.

– Пацаны, хватит, – примирительно сказал Рощин, – все на нервах. Особенно люди, которые там. Сам бы с удовольствием сбежал бы домой.

Лутковский, переступая через три ступеньки, быстро поднялся к себе домой, поставил бутылку в холодильник и инерционно, вскользь посмотрев в окно, неожиданно остановился. Тот же самый застывший пейзаж с растоптанными грязными цветами, безжизненной, почти осыпавшейся сиренью и застывшим воздухом раннего, жаркого лета почему-то трансформировался в душное настроение, которое накрыло Владимира внезапным безразличием ко всему. Это было не подавленное состояние духа, а скорее безразличие ко всему происходящему. Лутковский без эмоций вспомнил, что ему надо спуститься на этаж покойного Олега, вспомнил о его матери, но не испытал испуга от предстоящего визита. «Всё верно, – подумал он, – надо показаться перед соседями. И то, что пьяный, даже к лучшему».

Хлопнув входной дверью, он быстро спустился к друзьям. Те молча ждали его на лестничной площадке, раскуривая сигареты. Лутковский тоже достал пачку и тоже закурил.

– Что-то ты, Федя, одну за одной тягаешь, – обратился он к Рощи ну.

– Бросал, да вот иногда…

– И часто такие иногда? – спросил Лутковский.

– Иногда, – ответил Рощин и затушил сигарету о карниз. – Бросать надо.

– Сейчас докурим и пойдём, – сказал Ленц.

– Курите, я с вами постою.

– Кстати, – обратился к Лутковскому Ленц, – а ты давно этого Олега знал?

– Да так, видел его. Здоровались, – пожал плечами Лутковский.

– И я так же, – ответил Рощин.

– А если меня спросят, кто я ему, то что набрехать? – взволнованно спросил Ленц.

– Скажи, что знакомый Олега, – посоветовал Лутковский.

– Скажите, что вы друг Володи и что случайно оказались здесь, и что сочувствуете… если, конечно, сочувствуете, – сказал Рощин.

– Конечно, сочувствую, – смущённо промямлил Ленц, – что я, деревянный, что ли.

В это время дверь в квартире Глоты открылась, и из неё вышла женщина. Она внимательно вгляделась в компанию и, разглядев в сигаретном дыму Рощина, удивлённо улыбнулась ему.

– Ничего, ничего, – улыбнулся ей в ответ Рощин, – вот, школьного друга встретил и его приятеля. Он тоже знал Олега. Только он не решается зайти так сразу.

– Да как же так, – захлопотала женщина, – надо зайти. Обязательно надо зайти и помянуть. А то не по-человечески как-то.

Друзья тут же одновременно засуетились и невольно толкаясь, начали подыматься по ступенькам к дверям.

– Валя, – крикнула женщина в квартиру, – тут к тебе.

Лутковский, который шёл последним, вдруг обратил внимание на надписи на стене. Он остановился, церемонно пропустил спускавшуюся вниз женщину и снова всмотрелся в настенную графику. На нескольких, почти стёртых временем названиях рок-групп были отчётливо выведены новые надписи – «14/88» и «Слава Украине». Их кто-то зарисовал оскорбительным слоганом – «Украинские нацисты – пидарасы и вафлисты» с подписью «161». Далее и на этом граффити появилось поверху привычная уже угроза «Слава нации – смерть ворогам». Лутковский достал ключ от квартиры и перечеркнул всю эту короткую переписку, процарапав слово «Хуй», после чего быстро проследовал в квартиру Олега Глоты.

Владимир переступил порог квартиры и застыл в прихожей, увидев закрытое чёрной материей настенное зеркало. Он отчётливо вспомнил этот ритуальный обряд. От неожиданности он попятился, но его буквально затащили в прихожую Ленц и Рощин. Лутковский решительно прошёл чуть дальше и нагнулся, чтобы снять обувь. Шнурок, как назло, затянулся в узел. Владимир лихорадочно стал распутывать его, скосив взгляд на дверной проём. Ему был виден край накрытого стола и несколько человек, сидящих за ним. Неприятная мысль о том, что на этом столе еще несколько часов назад лежал покойник, кольнула его. «Что за дикий обычай? Ещё бы поверх гроба накрыли», – про себя возмутился он, отводя взгляд от застолья. Владимир посмотрел на своих друзей и заметил, что и они в нерешительности топчутся на пороге комнаты, но, чтобы скрыть свою собственную неуверенность, в упор, как бы осуждающе смотрят на него и с видимым показным нетерпением ждут, когда он расшнурует свои кеды. Лутковский сильно дёрнул шнурок, чтобы разорвать его, но тот не поддавался. Тогда Володя рукою стащил с ноги непокорный кед, спокойно снял второй и зашел, наконец, в комнату. На него пристально посмотрели шесть человек. Среди них Володя узнал своих соседей, и ему неожиданно полегчало. То тяжёлое чувство не то вины, не то раскаяния, которое не раз за этот день трансформировалось то в тупое равнодушие, то в обиду на весь мир, которое его преследовало с утра и, особенно в последние минуты, вывернулось в искреннее сочувствие, и это чувство дало ему уверенность в себе. Он подошёл к матери Олега, пожал её ладонь, и ничего не сказав, сел на свободное место. Какая-то женщина поставила перед ним столовые приборы и рюмку. Рядом с Лутковским сели Рощин и Ленц. За ними тенями суетились женщины.

– Надо помянуть, – услышал Лутковский тихий голос. Он взял наполненную кем-то рюмку и залпом выпил водку. Ленц тоже выпил, но поперхнулся алкоголем.

– Закусывайте, закусывайте, – обратилась к нему мать Олега, и сама положила ему на тарелку отбивную котлету.

– Спасибо, – смущённо пробормотал Ленц.

– Вы тоже там были? – спросила мать, глядя на камуфляжную куртку Ленца.

– Нет, я так… – ещё больше смутился Ленц.

– Марк – волонтёр, – вмешался в разговор Лутковский.

– Да-да, – покачала головой мать, – пишут, что им там есть нечего, что только волонтёры и привозят… но я высылала ему посылки, – поспешно добавила мать.

– Шоб очи повылазили у тех, кто начал это, – неожиданно зло сказала какая-то ситцевая старушка.

– Кто начал это… – тихо повторила мать, и неожиданно обратившись к Ленцу, сказала: – Кто остановит это?

Лутковский видел, как Ленц от вопроса вздрогнул и взволнованно посмотрел на него. Взгляды их встретились. Ленц растерянно улыбнулся. Лутковский отвел глаза и принялся рассматривать комнату.

Это было обычное, типовое жилое пространство 80-х годов с ковром на стене, диваном, мебельным гарнитуром, забитым книгами и хрустальной посудой. Лутковский присмотрелся к корешкам книг. Библиотека показалась ему странной. Она состояла наполовину из классики – Достоевский, Булгаков, Гоголь, а наполовину из бульварных дамских романов в ярких обложках. К корешкам книг была прислонена фотография Олега. Рядом с фотографией стояла икона и рюмка водки с кусочком хлеба сверху. Лутковский вспомнил, что Олег перед смертью обложился иконами, и внимательно присмотрелся к образу. Но ничего необычного он не увидел. Икона как икона – бумага, наклеенная на картон и вставленная в рамку. – «Неужели одна из тех…» – подумал он и отвёл взгляд от Лика Спасителя. Он огляделся. Всё было по-прежнему монотонно. Кроме матери Олега.

На первый взгляд, её фигура тоже была спокойно-одеревенелая. Но тут же Лутковский понял, что этот покой не от мира сего. Что мать «заторможена» некой мыслью, и что эта мысль волнует её сильнее, чем то, что происходит вокруг. Но при этом она хищно-внимательна к каждому передвижению, к каждому сказанному слову.

Вокруг тихо переговаривались. Говорили о погоде, о видах на предстоящие огородные урожаи. Какой-то мужчина в мятом костюме деловито рассуждал о рыбалке. Беседа была естественная для застолья, но только немного приглушенная. Можно было подумать, что люди собрались не по этому страшному поводу, а так. Голоса менялись. Время от времени Лутковский слышал то Ленца, то Рощина. Они отвечали на вопросы. Рощин спокойно, Ленц внимательно обдумывая каждую свою реплику.

– И что вы туда возите? – спросила Ленца бойкая нестарая женщина.

– Да что вы даёте, то и везём, – ответил её Ленц.

– У нас в магазине тележки стоят, туда люди еду собирают, – махнула рукой в сторону магазина женщина.

– Я видел, – улыбнулся Ленц, – что-то мало собирают.

– Так денег у людей нет, – ответила женщина, – что же это, цены каждый день растут, а зарплаты и пенсии на месте.

– И то верно, – домовито согласился Ленц.

– Сталина на них нет, – неожиданно убеждённо сказал рыбак в помятом костюме.

20

Лутковский, Ленц и Рощин переглянулись.

– Обычное дело, – тихо пробормотал Ленц.

– Налейте хлопцам, пусть помянут, – сказала ранее молчавшая женщина.

Рюмки наполнили. Рощин толкнул локтем в бок Лутковского и довольно громко пробормотал:

– Надо сказать что-то.

– Ну, что тут скажешь? – выдохнул Лутковский. Он даже не обиделся на Рощина, который навязал ему поминальную речь. Он понимал, что это не тот случай, когда можно отмолчаться. Он заметил, как мать Олега пристально смотрела на него. Лутковский поднялся с места. – Я знал Олега как искреннего человека, – начал он, – встречались с ним, говорили о пустяках. Еще недавно встречались. Вот, – запнулся Лутковский. – Да что тут скажешь, – повторил он. – Олег всегда мне казался порывистой, романтичной натурой и при этом очень доверчивым человеком. Как оказалось, в наше время это очень опасные качества. Я искренне сочувствую тем людям, кто знал Олега больше, чем я. И сожалею, что я так и не узнаю его ближе. Это большая потеря.

Лутковский выпил и сел за стол. Он невольно украдкой осмотрелся, пытаясь понять, какой эффект произвела его речь. Все по-прежнему заторможено молчали. Со стороны эту реакцию можно было бы принять за равнодушие, но это было не так. В этом молчании чувствовалось тихое, напряжённое сопереживание. Владимир посмотрел на мать Олега и увидел, что она, в свою очередь, так же по-прежнему внимательно рассматривала его. Лутковский смущённо отвёл взгляд от женщины.

– А вот Олег тоже стихи писал, – услыхал он голос матери. Эта новость застала врасплох Лутковского. Ему стало неловко. Он не любил, когда его обличали как поэта люди, посторонние тусовке, тем более соседи.

– Вот как, – пробормотал он.

– А откуда вы знаете, что Володя знаменитый поэт? – подло спросил Ленц.

– Его как-то по телевизору показывали, мы как раз смотрели с Олегом. После программы Олег в интернете нашёл твои стихи, – обратилась она к Лутковскому.

Тот, в свою очередь, почувствовал, что краска густо заливает ему лицо. – «Скотина» – мысленно обратился Лутковский к Ленцу. Но вслух спокойно сказал:

– Марк – вот тоже поэт. И очень мастит… – при этом Владимир указал на Марка вилкой, на которой был наколот гриб.

– Да ладно, – перебил Лутковского неожиданно растерявшийся Ленц.

– Действительно, оставим… – вмешался Рощин, – а то, что Олег был человеком творческим, это хорошо. Я помню, и музыкой занимался.

– Да, – охотно подтвердила мать, – на гитаре играет. Играл…

– Очевидно, и песни писал, – спросил Рощин.

– Были и песни. Но они мне не очень… у него не было голоса. Он с гитарой туда и поехал. Но там оставил её. Когда приехал в отпуск первый раз, гитары уже не было.

Мать болезненно улыбнулась и снова посмотрела на портрет сына. Она оглядывалась на него довольно часто, всегда с беспокойством, словно на живого, отстающего в дороге ребёнка. Лутковский, глядя на неё, невольно поморщился. Ему захотелось немедленно уйти, но он понимал, что в данный момент это невозможно, что нужно что-то сделать, чтобы хоть как-то притупить боль этой женщины. Нужно было что-то сказать, что-то главное. Но что именно сказать и сделать, этого Владимир не понимал.

Зато, по-видимому, в этих психологических тонкостях прекрасно разбирались те люди, которые сидели напротив него. На первый взгляд, они, иногда молча, иногда монотонно переговариваясь, и даже казалось, тупо реагируя на происходящее, сидели за столом. Но это было не так. Каждый их жест, каждый вздох и даже их коренное молчание отчего-то действовали успокаивающе и сглаживали обстановку. Это был многовековой инстинкт людей, которые понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Им не надо было ничего говорить, чтобы выразить свое сочувствие или любое другое чувство. Всё было понятно без слов. Лутковский почувствовал себя лишним. Он толкнул в бок сидящего с ним рядом Рощина. Тот посмотрел на Владимира и обратился к матери Олега:

– Если ребята выйдут покурить на балкон, это ничего страшного?

– Пусть курят. Там и пепельница Олега.

– Я с ними постою тогда, – сказал Рощин.

Лутковский с облегчением встал из-за стола. С ним поднялись Ленц и Рощин. Вышли на балкон. Рощин плотно прикрыл за собой дверь.

– Ну что, доволен? – мрачно обратился к Ленцу Лутковский.

– А причём тут я?

– Ты же подбегал к дверям и нюхал, что там вкусненького приготовили.

– Да ну тебя. Что ты вертишься? И я считаю, что правильно зашли.

– Действительно, оставь его в покое, – вмешался Рощин. – Конечно правильно, что мы здесь. И сказал ты хорошо.

Лутковский пожал плечами и замолчал. Раздражение на Ленца прошло. Но появилось острое желание убраться отсюда.

– Валить надо, – уверенно сказал Лутковский.

– Надо, – подтвердил Ленц, – тема исчерпана.

– Такую тему не исчерпаешь, – ответил Лутковский, – от таких тем надо валить.

– По третьей нальют – и можно идти, раньше нельзя – сказал Рощин. – Я с вами выйду.

Ленц облокотился на перила балкона и, глядя вниз, грустно сказал:

– А хороший парень был… судя по рассказам.

– Ну да, смерть – всегда самое высокое оправдание перед людьми, – ответил ему Рощин.

– Не понял? – оживился Ленц.

– Парень как парень, – ответил за Рощина Лутковский. – Смотрел футбол, ругался с мамой, ломал памятники.

– А что там с памятниками? – удивлённо спросил Рощин.

– Да так, вспомнил, – нехотя ответил Лутковский.

– Ну давай, рассказывай, – подтолкнул Лутковского Ленц.

– Да что там рассказывать. Это когда первого Ленина свалили, на Бессарабке. Помните эту восторженную неразбериху? Через пару дней прохожу я там – и вуаля. Олег, оседлав Ильича, лупит его со всего размаху по хладному каменному телу. Тогда еще говорили, что отколотыми кусками приторговывают разные темные личности. Ну и вот, подхожу я с целью покупки артефакта – и прямо застыл от восторга, картинка инфернальная. – Лутковский улыбнулся, смакуя воспоминания. – Рядом с Олегом нашим сидит абсолютно пьяная семипудовая баба в окровавленном белом фартуке, по-видимому, торговка мясом с Бессарабки и, размахивая бутылкой водки, крикливо орёт как вороны каркают: «По яйцам его! Бей по яйцам! По яйцам Володьку, бля…». Метель воет, снег под фонарями бесится – и вот эта картинка, этот пролом.

– Класс, – щёлкнул пальцами Ленц, – а дальше что?

– Ничего. Поздоровался с Олегом, он мне кусок Ленина подарил. Дома вот валяется.

– И где ты только такие истории наблюдаешь? – завистливо спросил Лутковского Ленц. – Я вот помню, что всем весело было.

– Так и тем персонажам, о ком я рассказал, весело было. И Олег в восторге был. И бабища из торговых рядов.

– Я имею в виду, что увидел и запомнил ты какую-то чертовщину. История-то, по сути, жуткая, а не весёлая. В твоём пересказе, конечно.

– Невесёлая, – подтвердил Лутковский, – осколки памятника Ленину, они ведь, как шрапнель. Разлетаются на поражение…

– Что замолчал? – спросил Ленц.

– Да так.

– Что, памятник Ульянову-Ленину жалко?

– Тебя, дурак, жалко.

– Мудрый ответ, – улыбнулся Ленц.

– Батон, а тебе жалко памятник? – спросил у Рощина Лутковский.

– Памятник, памятник, – нехотя сказал тот, – а вот что такое, по-вашему, памятник?.. Памятник – ведь это не просто изображение того или иного персонажа истории, это степень влияния идеологии, которую представлял упомянутый. И в этой парадигме я прекрасно понимаю коммунистов, националистов и прочих, которые низвергают памятники. Это неосмысленное. Это рефлекс. Даже вандалы, которым приписывают бессмысленное уничтожение памятников Рима, не так уж неразумны. По-видимому, интуитивно они крушили именно механизм влияния, а это, согласитесь, не бессмыслица, это идеология самоутверждения.

– Слушай, Батон, ты что, рехнулся?

– А что такое?

– Говоришь-то как забористо. Ты же не пьяный.

– Простите, вы филфак заканчивали? – вмешался в разговор Ленц.

– Нет, философский в Страсбурге.

– Тоже подходит.

– К чему?

– Батон, тут мужик за столом о Сталине размечтался, хочешь с ним поговорить? – съёрничал Лутковский. – Пораскинуть мозгами о добре и зле, и о памятниках великим вождям с ним перетереть самое время.

Рощин покачал головой и, улыбнувшись, посмотрел на Лутковского.

– Я вот тут думал еще, когда сидели за столом, – сказал он, – вот многие говорили о романтичности натуры Олега, и ты про Олега верхом на Ленине интересно рассказал. Ему-то как раз казалось это не инфернально, не в мрачном тоне погрома. В этот момент для него всё было очевидно. Он боролся со злом. А ведь очевидная истина, подобная борьба и есть зло. Зло полностью рационально и вот поэтому использует романтиков, они наиболее доверчивы к очевидным, простым выводам. Что такое хорошо и что такое плохо для них очевидно.

– Вот и разговорчики пошли, – оживился Ленц, – но о добре и зле в таком формате не поболтаешь. Здесь можно даже и Мельнику позвонить, пригласить, если ты конечно не против.

– Я не против, – спокойно согласился Лутковский.

– А кто такой этот Мельник? – спросил Рощин.

– Врач-психиатр, – рассмеялся Лутковский, но тут же осёкся, поняв, что этот смех могут слышать и в комнате. – Так, давайте по третьей и переместимся ко мне, – смущённо предложил он.

Все согласились с предложением Ленца.

21

Друзья зашли в квартиру, так же беспокойно и неловко толкаясь, как и выходили на балкон. В комнате было по-прежнему торжественно и мрачно. Все посмотрели в сторону вошедших, отчего к Лутковскому вернулось тяжёлое траурно-ритуальное настроение. Он сел на своё место и увидел, что рюмка уже была наполнена. Он взял её пальцами и, посмотрев на мать, тихо, но в тоже время убедительно сказал:

– Мы пойдем, наверное…

– Уже уходите, – мать устало посмотрела на Лутковского. – Помяните Олега.

Стоя выпили по третьей рюмке. Неожиданно мать засуетилась, провожая гостей. Когда в коридор вместе со всеми вышел и Рощин – мать заволновалась еще больше.

– Поздно уже, – предупредил её вопросы священник. – Вы устали. Я с ними пойду, – сказал он ей.

Мать вышла на кухню, позвав одну из женщин, сидевших за столом. Послышалось шелестение пакетов и звон кухонной посуды.

– Подождите, – раздался голос матери, – сейчас я вам с собой положу…

– Да что вы, не надо, – встрепенулся Лутковский, завязывая кеды, и тут же почувствовал несильный удар в бок. Он оглянулся и увидел Ленца. Лутковский поднялся на ноги и убежденно покрутил пальцем у виска, после чего демонстративно отвернулся от товарища. В это время материя сползла с зеркала, и Владимир увидел свое отражение – жизнерадостное и разгорячённое суетой сборов. «Такие лица бывают у двоечников, отпущенных с уроков», – подумал он, глядя на себя. Он поднял ткань и опять занавесил зеркало. В это время мать вернулась из кухни и подала друзьям пакеты.

– Помяните Олега, – сказала она.

– Да что вы… – опять пробормотал Лутковский.

– Спасибо, помянем, – поблагодарил мать Ленц.

– Спасибо, – поблагодарил Рощин.

Мать пронзительно посмотрела на него и тихо пробормотала, как бы продолжая разговор:

– Когда нашла его, музыка всё ещё играла в наушниках…

Рощин молча приобнял мать за плечи и твёрдо сказал:

– Я буду молиться за него. За него и за вас.

– Мы помянем Олега, – тихо, шмыгнув носом, проговорил Владимир.

С этим друзья вышли за порог. Быстро поднявшись на следующий этаж, Лутковский не без нервной суеты открыл дверь в квартиру, и только после того, как щёлкнул замок, все свободно вздохнули.

– М-да, – усмехнулся Ленц, – это тебе не литературного критика хоронить за счёт организации, – обратился он к Лутковскому.

– И не собрата по перу, издохшего от водки и мировой скорби, – согласился с другом Владимир. – Жесть, – продолжил он, выдохнув впечатления. – А заметили, какие люди атмосферные там? Как будто охраняют мать от горя.

– Точно, – подхватил Ленц, – и молчание их с перешёптыванием… отец Фёдор, а вы что думаете?

– Я думаю, это инстинкт, и не в обидном смысле, а в самом что ни на есть человечном.

– Стоп, по-твоему, сочувствие – это инстинкт? – удивлённо спросил Лутковский.

– Я сейчас говорю не о сочувствии, а о модели поведения в конкретной ситуации, конкретных людей.

– Да какая там модель. Сидели, стульями скрипели. Тут сама атмосфера …

– Вот, – почти выкрикнул Рощин, – тут ты самую суть узрел. Атмосфера сопереживания – это опыт народа. И это не этикет.

– М-да, у нашего народа богатый опыт страданий, – сказал Лутковский.

– Не больше, чем у других народов.

– И заметьте, – вмешался в беседу Ленц, – при этом народ требует себе Сталина.

– Сталина, насколько я понял, – ответил Рощин, – народ требует не для себя, а для всякого рода проходимцев, предателей и казнокрадов – врагов народа. Вот на них былинного героя Сталина нет, а для хороших людей Сталин не нужен. Заметь, водители ставили портреты Сталина лицом наружу, а не к себе. Сами они на него не любовались. Этот портрет должен был пугать: «Суки, Сталина на вас нет!». И к ностальгии по прошлому он не имел никакого отношения. Под портретами Сталина часто под водочку пели песни о лагерях и тюрьмах Высоцкого да Галича.