Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Евгений ИЛЬИН

/ Киев /

НОСТАЛЬГИЯ

История эта началась никак не более двадцати лет назад.

Мы получили прекрасную новую, светлую и просторную квартиру на южной окраине Киева, где все еще дышало нетронутой сказочностью. Наш девятиэтажный дом водрузился прямо посреди сонного королевства пожилых домишек, среди которых попадались даже круглобокие украинские мазанки с миниатюрными окошками и покрытыми мхом крышами, какие я раньше видел только на картинках. Он был словно огромный белый стальной фрегат, окруженный стаей неказистых, потемневших от времени деревянных лодок. Безлюдные дремлющие пыльные улочки с нагретыми ласковым солнцем деревянными скамейками и украшенные изгибающимися нестрижеными ивами, манили своей тишиной и покоем. Местные жители выходили на улицу прямо в домашних халатах и комнатных тапочках, в углу каждого двора стоял бревенчатый туалет, а воду носили ведрами из одной-единственной ржавеющей колонки с отполированной до блеска длинной стальной ручкой. Упитанные, самоуверенно щурящиеся беспардонные полосатые коты иногда лениво пересекали дорогу, с трудом проталкиваясь сквозь стаю недовольно воркочущих и потерявших от ожирения способность летать голубей, желая навестить своих родственников. Сады за низкими заборчиками изнемогали от навешанных на ветки, чудесно дозревающих тяжелых краснобоких яблок и огромных солнечных груш, которые зачастую никто и не собирался обрывать, и они с грохотом осыпались прямо в траву, брошенные на произвол судьбы. Лишь изредка какая-нибудь грузная хозяйка выходила во двор, неся низенькую табуретку и, кряхтя, вскарабкавшись на нее, срывала пару яблок. Все это дразнило наше детское воображение, притягивало и манило.

У каждого из нас дома всегда стояла миска, доверху наполненная такими же фруктами, их можно было тогда очень дешево купить в овощном магазине или на величаво названном «Дарницком колхозном рынке», состоявшем всего из нескольких покосившихся прилавков. Однако насколько интересней и привлекательней было перелезть вечером тихо через скрипящий забор, взгромоздиться на дерево и, набивая рот сочными вишнями, стрелять косточками по сидящим на соседних ветках приятелям. А потом, заслышав подозрительный шорох во дворе, камнем падать вниз, рискуя сломать себе шею и вывихнуть все суставы, нестись, как ветер, прочь, сопровождаемым собачьим лаем из всех дворов, проглатывая на лету оставшиеся вишни вместе с костями. Это было золотое время, последнее лето перед школой, с ее тетрадями, портфелями, униформой и поджатыми, вечно недовольными учительскими губами.

В тот вечер дождь внезапно затарахтел по крышам, и мы забрались под балкон, вытряхивая из-за пазух и карманов натасканную в садах добычу. Водопад с неба так же резко пропал, как и возник. От земли повалил белый пар, и отовсюду хлынула приятная, бодрящая свежесть. Вдруг из этого клубящегося тумана неторопливо выплыла старуха в черном. Ее голова в темном платке была опущена вниз, лицо было перевязано поперек белой повязкой, за спиной она несла полупустой холщевый мешок. Старуха прошла мимо, ни разу не подняв головы, ни разу не глянув по сторонам, словно и так прекрасно видя и зная все вокруг. Какой-то удивительно таинственной силой веяло от этой сгорбленной фигуры. Мы молча замерли, и легкий озноб пробежал по коже.

– Да это же самая настоящая колдунья, – тихо прошептал чей-то перепуганный голос.

Утро принесло с собой новый радостный день, все давешние страхи улетучились без следа, и мы решили во что бы то ни стало разыскать ведьмино жилище. Однако несколько дней упорных поисков окончились полным провалом, старуха больше не появлялась, и наше стремление найти колдунью постепенно иссякло.

В сотне метров от нового дома начинался чудесный хвойный лес, где прямо у края можно было насобирать корзину маслят, неуклюже прячущихся в рыжей опавшей хвое. Глубже в чаще перед глазами возникал правильной формы тихий лесной пруд с пологими песчаными берегами, посреди которого пара диких уток самозабвенно охотилась на жирных золотых карасей. Примерно через неделю мы всей оравой возвращались из лесу после купания, что строго-настрого было запрещено нашими родителями. У всех уже посинели губы, зубы выстукивали от холода дробь, а высыхающие волосы торчали в разные стороны, как иголки у кактуса. И вдруг мы наткнулись на ту же страшную бабку. Она сидела на холме, что-то тихо шепча, освещенная угасающими солнечными лучами, и неторопливо рвала какие-то травы, связывала в пучки и совала в мешок. Мы притаились за деревьями, и дождавшись, когда бабка закинув мешок за спину, заковыляла домой, умирая от страха и любопытства, двинулись следом. Старуха долго шла по улице, что-то бормоча себе под нос, затем свернула в глухой тупик и вошла в калитку последнего дома.

На следующий день мы отправились туда, ободряемые пронзительным солнечным светом. Эта хибара действительно напоминала ведьмино логово. За покосившимся гнилым позеленевшим забором беспорядочно росла густая сорная трава, которая доставала почти до затянутых паутиной окон, не мытых, пожалуй, целую сотню лет. Крыша в этой ветхой хижине почти полностью провалилась, и большая дыра зияла в черепице. Все до единого деревья во дворе были усохшими, и это дополняло гнетущую картину полного развала. Нам стало жутковато, но, подбадривая друг друга и преодолевая сильнейший страх, мы подошли к пыльному окну и, расплющив носы о стекло, заглянули вовнутрь. Через слабо прозрачное стекло виднелись чьи-то огромного размера резиновые сапоги, повешенные зачем-то на стену, огромное количество разнообразнейших сушеных трав и несколько железных, начинающих ржаветь тазов, собирающих дождевую воду, просачивающуюся через многочисленные дыры в крыше. В этот момент я услышал чей-то дикий вопль, и вся наша братия, как стая воробьев, разлетелась по сторонам, карабкаясь через забор и улепетывая прочь. Я перевел взгляд на входную дверь и обмер. Старуха неподвижно стояла на пороге, как обычно, не поднимая глаз, напоминая вырубленную из обугленного дерева зловещую статую. В одну секунду я был за забором и что было сил бросился наутек. Собравшись во дворе, мы громоздили невероятные фантазии одну на другую, нам казалось, что эта колдунья повелевает своей черной рукой всем сонным одноэтажным районом, и очень скоро мы тоже попадем под это влияние. От этих мыслей становилось страшно.

Потом наступила Школа. Она властно взгромоздилась в мою жизнь, нахально зашвырнув куда-то на верхнюю полку все остальное, как малоценное и ненужное. Школа притащила за собой унылую осень с серыми бесконечными дождями, жалкими опавшими листьями и больнично-матовым небом. Но все-таки изредка, вырвавшись из объятий домашних заданий и нравственных наставлений, я, бывало даже не заходя домой, забросив портфель на балкон, пускался в путешествие по тихим закоулкам. Часто прямо во дворах высились длиннющие корабельные сосны, взмывающие в безоблачное небо и слабо гармонирующие с кривоногими, приземистыми яблонями и грушами. В каждом дворе был свой скрытый таинственный мирок, с собачьей конурой, недовольными жирными курами, спотыкающимися о гнилые яблоки, и развешенным на веревках пестрым бельем.

И вот в конце очередного плаванья по малоизученным переулкам и тупикам, скормив свой бутерброд дворовому псу и промочив ноги, я возвращался домой. Вдруг из переулка вынырнула знакомая сгорбленная фигура и тотчас скрылась за углом. Мое сердце затарахтело от страха, а ноги понесли меня вслед волшебной старухе. Она уверенно шла, петляя в запутанных переулках, тихо постукивая сучковатой палкой по мостовой. На одном из перекрестков с незапамятных времен торчал огромный усохший дуб с надломленным стволом, поговаривали, что ему то ли триста, то ли четыреста лет. Его почерневшие ветви, как руки жаждущего, были устремлены в небо, но никакие дожди не могли утолить его желания. Проходя мимо мертвого дерева, старуха на мгновенье остановилась, поправила платок и засеменила дальше. И тут произошло нечто невероятное. Огромное могучее дерево с болезненным стоном стало медленно крениться и со страшным грохотом, потрясшим, казалось, все живое, внезапно рухнуло на землю прямо передо мной. Я стоял, вытаращив от ужаса глаза и раскрыв рот, а зловещая старуха, даже не обернувшись, неторопливо и сосредоточенно продолжала свой путь. С тех пор загадочная старуха больше ни разу не появлялась.

А жизнь тем временем текла своим чередом, незаметно ускоряя свой бег. Близлежащие к нашему дому два квартала снесли, там уже вовсю копошилась стройка, и очень скоро еще две многоэтажки, отряхивая с острых боков пыль, презрительно оглядывали одноэтажные окрестности. Затем одноэтажные кварталы стали как-то быстро пропадать один за другим. В лесу воздвигли шикарный спорткомплекс со стадионом, и грибы теперь стали появляться значительно реже консервных банок и бутылок из-под пива. Жизнь завертелась, как в калейдоскопе.

В этот день мне казалось, что я самый счастливый человек на свете. Я – студент. Вчера сдан на «отлично» последний вступительный экзамен в институт. Моему ликованию не было предела. Безоблачное небо дразнило своей неправдоподобной голубизной, я развалился на скамейке во дворе и закрыл глаза, благосклонно позволяя солнечным лучам путешествовать по моему лицу. Радостные родители суетились, накрывая праздничный стол, и даже эрдельтерьер Рокки, взгромоздившись лапами на стол, скалил в улыбке зубы и крутил хвостом, поддерживая всеобщее веселье.

Вдруг я ощутил, что должен непременно в это мгновенье обернуться и увидеть что-то очень важное. Я недовольно разлепил тяжелые, нагретые ресницы и увидел эту старуху. Это была, несомненно, она. Она брела в своем обычном, только уже сильно выцветшем, темном одеянии, и абсолютно ничего страшного или таинственного не было в ее жалкой сгорбленной фигуре. Было заметно, что ей уже очень трудно передвигать ногами. Проходя мимо скамейки с облупившейся краской, она боязливо оглянулась, а затем, тяжело наклонившись, подобрала недоеденный кем-то кусок булки и, сунув его в отвисающий карман ее обыденного балахона, заковыляла дальше. Я ошарашено следил за ней взглядом. Старуха дошла до предпоследнего в длиннющей шеренге шестнадцатиэтажного дома и, отворив входную дверь, исчезла в темноте подъезда. Ничего не произошло, небо не разверзлось, и никакие катаклизмы не потревожили обитателей Дарницкого района. Мне стало как-то не по себе. Это была самая обыкновенная нищая старуха, которых стало очень много в связи с неудержимым ростом цен.

И тут я услышал страшный грохот. Он исходил откуда-то из глубины моего существа и кроме меня больше никого не побеспокоил. Но меня он потряс до основания. Это рухнул замок чудесных фантазий, к которому всегда было так прекрасно возвращаться в своих мечтах и воспоминаниях, ощущая себя ребенком, а мир вокруг – полным тайных загадок и чудес.

Геннадий КАЦОВ

/ Нью-Йорк /

АКТУ-АУ! – АЛЬНЫЕ СТИХИ

* * *

когда вдыхаешь соль, а выдыхаешь мел,

то кажется тебе, что выдыхаешь соду

и, временам назло, внутри так нагло бел,

как будто для того и был когда-то создан

ты чист и сух, как спирт, и для себя постиг,

какое нам вино сухое подавали:

ковчег нас не спасёт, и боцман не простит,

и распахнёт дом скорби двери спален

кто в жизни подавал на стол и угловой,

окопные сто грамм тому за честь почтутся:

коли не достаёт для счастья сотни вольт

и пары ватт – лети в стокгольм, они найдутся

что остаётся? на дорогу чистый шприц,

в здоровом теле где-то в челюсти коронка:

всем, кто ушёл живым из детства, первый приз —

немного солнца в череп памяти короткой

копай могилу, как уайет наказал —

шесть футов вниз и ты уже в пивной с орфеем:

ночь над днепром, аптека, чемодан, вокзал,

базар – часть речи («ардис»), говоря по фене

прекрасен внешне мир среди сухих коряг,

где каждый пень в лесу не столь изометричен,

сколь изоморфен… что же ищет твой каяк

в тумане моря? эвридику в беатриче

СТАНСЫ В ИЮЛЕ

1

ночь, улица, фонарь, аптека;

есть: мыло, табурет, верёвка…

не выплачена ипотека,

бог фраер, а судьба воровка

2

так в ухо временем надуло,

что жить в пространстве неохота:

разинешь рот с утра под дулом —

идти не надо на работу

3

до возраста полураспада

зачем терпеть, чего же боле!

тогда с моста бросаться надо,

когда ковидом ты не болен

4

а вот ещё один был случай:

в подъезде задохнулся некто,

и выдумать не мог он лучше,

чтоб стать для новостей объектом

5

не хочешь жить – иди к народу,

он лекарь, лучший вирусолог,

он за своих в огонь и в воду,

и знает каждого со школы

6

народ – мир, истина и совесть,

нет расовых в нём предрассудков,

с тобой готов он съесть пуд соли,

убрать кровать, побить посуду

7

он знает больше, лучше может,

глаголом жжёт сердца и в темень,

извилины поправит мозга,

коль станешь мыслить не по теме

8

народ – водопровод и краник,

источник знания и силы,

а ты всегда в нём будешь крайним:

не строишь, не готовишь силос

9

народ не будет прогибаться

навстречу всякому почину,

он сам сумеет разобраться,

кто женщина, а кто мужчина

10

для каждого народ – мессия,

и будет в доме, в речке, в поле

твой частный случай энтропии

вершиться по народной воле

11

себе ты не судья, бесспорно,

и не хозяин в воспитанье:

народ тебе и хлеб, и порно,

и эшафот, коль час настанет

12

учись у масс, будь самым верным,

и блажь из головы всю выбрось,

а если лезвием по венам —

народа это будет выбор

* * *

юна минута – час древнее,

система то индокринеет,

то гормонирует вовсю:

чем дальше влез, тем боль синее

и очевидней самосуд

пейзаж дрожит под жиром пыли

и ждёт жужжания от крыльев,

чтоб оттолкнуться от себя,

от всех, кого в земле зарыли

в начале завтрашнего дня

усохли следствия в причине,

прекрасное ушло с плотином —

калмык тунгусу так же дик,

без шприца дождиком вакцину

в ужасную жару вводить

исповедальность в комариной

четвёртой прозе – с каждым римом

невнятней, но пока звучит:

года тучней, ночь калорийней,

и кислород в июле чист

взахлёб читать и захлебнуться,

проснуться – и опять проснуться:

так век по венам и уйдёт…

с анода, как учил конфуций,

соскочишь, а уже катод

кто пил, тот к лесу стал пилотом,

кто поле перешёл – полётом:

чем толще лев, тем лев – толстой,

и не осталось никого-то,

кто приказал жить лет по сто

* * *

и направо идти бесполезно, и

влево тоже идти – в никуда,

если стал ты прозрачною бездною,

невесомей ты стал, чем слюда

покидая не то, чтоб египет, а

вещный мир, ты в нигде – новосёл,

но, представь, всё до дна уже выпито,

в перспективе доедено всё

о вреде не напомнит курения

и о пользе пробежки минздрав:

без пространства теперь и вне времени,

что ни делай, всегда будешь прав

никого ни печалить, ни радовать

не придется – разорвана нить,

разве что, встретишь братьев по разуму —

вдруг предложат домой позвонить

все пути, получается, хожены,

всё до точки проговорено:

до обрыдлых деталей похожее,

на стоп-кадре так виснет кино

послежизнь в ситуации патовой —

«всё пройдёт», но уже без меня:

день – четверг, час – четвёртый (без пятого),

с год – минуты никто не менял

выйдешь в поле магнитное чистое,

невесомости примешь на грудь —

станут даты безличными числами,

будешь кузовокосмосу груздь

даль-дорога, как водится, скатертью,

но когда весь уйдёт кислород,

то звезда по щеке твоей скатится,

в заоконный пейзаж упадёт

* * *

как хорошо не знать чужую речь —

пусть не похвалят, но и не обидят,

и если кто придёт глаголом жечь

(убийственней, когда наступят иды),

то звуки – копьями не полетят

и фразы-ядра не достигнут цели,

падёт в сей хрени боевой отряд

согласных с тем, что слог здесь обесценен,

и гласных, голосящих наугад:

я выживу, и свой спасу словарь

к нему чужим шипящим не пробиться,

не выложат силлабы на алтарь

зажжённых звонких роковые жрицы —

им не поможет чёрный пояс тай-

квандо; тирадам не видать конца,

хоть иероглифов их нету краше…

и крокодил подкрадывается,

но он без языка, он мне не страшен:

латиница (о, мудрость хитреца!)

немотствуют с кириллицею в пасти

* * *

после ливня асфальт не просох —

время мокрое суток,

тянет песню в айфоне просод,

как спагетти из супа

светит прямоугольный объём —

прям, углы на экране,

но звонков нет ни ночью, ни днём

(их, похоже, украли)

есть цветная картинка с меню,

с городским интерьером:

я когда-нибудь это сменю —

часть квартала со сквером

столько лет тот же вид из окна

прорисован без страсти:

пешехода фигурка видна

в углубленье пространства

он зимой удаляется прочь,

приближается летом —

и скрывается каждую ночь,

что, по сути, нелепо

из мобильника шлет эсэмэс,

чем годами и занят;

представляю: гремучая смесь,

как хорей и гекзаметр

что-то вроде, по стилю, мольбы:

чтоб дизайн не меняли

(для него это – быть иль не быть?),

чтобы был я вменяем

чтоб в настройки не лез, не нажал

где-то клавишу сдуру:

он пейзаж для меня! – будет жаль

уходящей натуры

в мире плоском всего не объять,

но он будет стараться…

не пора ли картинку менять?

не стрелять в папарацци!

* * *

не волнуйся, не нервничай по пустякам,

и в истерику впав, не тряси руками…

он сегодня повсюду, грядущий хам, -

безразличен будь, проживи, как камень

расслабляйся, поглубже носом дыши,

лишь улягутся с ночи и гарь, и пепел:

не стреляйся в висок – не угробь души,

не срывайся, двери срывая с петель

уходи от ответа на сложный вопрос,

чем он проще, запомни, тем он опасней:

как на первом допросе сломают нос,

так считать и начнёшь все свои напасти

береги комок нервов, не трать их зря -

тем и страшен сосед, что не в каждом вирус:

видно, в древнем египте сказал остряк:

«уходя, своё имя внеси в папирус!»

собирай утром пальцы, но не в кулак,

обнаружится фига – носи в кармане,

ведь в любом из ландшафтов зарыт гулаг

и любая эпоха тебя обманет

отражение в раме всегда верней,

резистанс за окном, либо там резистанс

этих улиц, толпы, облаков, полей,

тех ещё, кому в зеркале отразиться

будь как ветер в пустыне, как в бриз вода,

пробуждаться с утра не спеши в кровати:

это время надолго, не навсегда,

но на все твои беды, похоже, хватит

Борис ЛИПИН

/ Дрезден /

ИНОСТРАНКИ

Было все это очень давно. Я полгода, как демобилизовался. Служил в Архангельской области ефрейтором на ракетном полигоне. Кроме леса, ракет, солдат и офицеров, я там ничего не видел. В увольнение можно было ходить только в офицерский городок со странным названием Мирный. В нем жили военные с семьями, девицы легкого поведения, высланные на север, и рабочие.

Платили солдатам три рубля восемьдесят копеек. Я, как ефрейтор, получал на рубль больше. Когда стал специалистом второго класса, прибавили два рубля пятьдесят копеек. Две бутылки водки. Но ее было не купить.

После получки в солдатской чайной можно было видеть милую картину. Сидят три солдата. Перед ними на столе три больших флакона тройного одеколона.

В Мирном водку купить было нельзя. Сразу заберут на гауптвахту. Вся очередь из офицеров. Надо было просить женщин на улице или детей, которые тоже были сыновья офицеров. Обратно в часть надо было идти несколько километров по шоссе. На выходе из города гарнизонная гауптвахта. Мимо нее надо тоже было осторожно идти. Начальник гауптвахты – подполковник (не помню фамилии) следил за солдатами, идущими по шоссе. Пройдешь, вздохнешь с облегчением, и остаются несколько километров холода, одинокого шоссе, огромных елок вокруг и ветра, пронизывающего насквозь. И надо было обязательно успеть к сроку, когда оканчивается увольнение.

Я, в основном, ходил в увольнение играть в шахматы. У меня был первый разряд, и меня включали в турниры, которые проводились в гарнизонном Доме офицеров. Со мной на эти турниры ходил Толя Гольдман – тоже перворазрядник из Свердловска. В ракетных частях не батальоны, а группы. Я служил в группе, которая готовила в МИКЕ к старту ракету, а он служил в группе, которая в том же МИКЕ готовила к старту спутник.

У Толи была одна особенность. Он картавил. Солдаты даже смеялись: «Гольдман, вынь х*й изо рта!» Помню, как он однажды, придя с шахматного турнира, докладывал майору – дежурному по части, что «рядовой Гольдман из увольнения прибыл». Я уже доложился и стоял рядом. Офицер поморщился: «Как вам не стыдно! Пришли пьяный и еще имеете наглость показываться на глаза!» Он, услышав картавость, решил, что перед ним пьяный. Гольдман снова повторил рапорт. Офицер еще больше разозлился. Я захотел объяснить ему все, но он недовольно махнул рукой: «Идите!»

Еще я в увольнение ходил в книжный магазин. Покупал книги по физике и математике, которые так и не прочел. Я тогда вбил себе в голову, что буду физиком. Сейчас понимаю, что это была глупость. Будь рядом кто-нибудь умный, он бы мне это объяснил. Но умных не было.

Помню, как я стоял в МИКЕ за пневмощитком, через который надувал части ракеты воздухом и гелием. Двигатель и топливные баки проверяли на герметичность. По ракете ползали инженеры с гелиевым течеискателем. Вентили открывал я (так положено по инструкции), но за мной стоял десяток офицеров с высшим образованием и такое же количество представителей с завода. Они следили, чтобы я, не дай Бог, не сделал что-нибудь не так. Меня тут же схватили бы за руку. Обсуждали сообщение по радио, что прибалт взорвал на Красной площади около Мавзолея бомбу. Подошел начальник моего расчета Леша Лешуков. Услышав про бомбу, спросил: «Атомную?» Все схватились за голову и стали смеяться. И вот такой дуб гонял меня и еще десяток солдат два с половиной года. Родом он был из Лешуконья. Есть такое место в Архангельской области. Там полно Лешуковых.

Демобилизовавшись, я принялся наверстывать упущенное. Зимой ходил в студенческий филиал публички на Фонтанке и сидел там до десяти вечера – готовился в институт. Часто провожал девушку. Там было полно красавиц. Пока мы сидели, стреляли друг другу глазками. А в гардеробе знакомились.

Работал я после армии лаборантом в НИИ. Начальник первого отдела нашего института Гавриков был немного ненормальный. Когда я устраивался на работу, вместе со мной сидело несколько выпускников физфака. Он дал нам инструкцию по сохранению государственной тайны. Велел внимательно прочесть и расписаться. Такие инструкции нам в части давали подписывать каждые три месяца. Я легкомысленно сказал: «Я это все знаю» – и подписал не глядя. Гавриков заорал как сумасшедший. Орал долго. Я подрывал его престиж перед физфаковцами. Когда физфаковцы ушли, перестал орать и, строго глядя на меня, сказал, что у меня хорошие рекомендации (мне в части дали такую характеристику, что с ней меня бы в рай пустили), и меня возьмут на работу с испытательным сроком.

Работать я должен был в лаборатории около университета и библиотеки Академии наук. Это был филиал НИИ. Рядом две хорошие столовые, но Гавриков сказал, чтобы я туда обедать не ходил, потому что в них ходят обедать иностранцы. Велел брать завтрак из дома. В общем, идиот был порядочный.

Когда я уже работал лаборантом, Вовка Бриллиантов – тоже лаборант, сказал, что Гавриков велел завлабу следить за мной. Я ненадежная личность. Такие дела.

К иностранкам меня все-таки тянуло. Летом, когда девушки стали ходить полуобнаженные, мы с Вовкой гуляли по набережной Невы и, услышав иностранную речь, пытались познакомиться. Тогда было модно такое выражение – заклеить классную чувиху.

Узнай Гавриков про мою любовь к иностранкам, я бы тут же вылетел с работы. Но Гавриков пока не знал.

Однажды две красивые девушки вступили с нами в диалог. После нескольких наших с трудом выстроенных фраз на английском, одна рассмеялась и сказала на русском: «Нехорошо вас обманывать. Мы прекрасно говорим по-русски». Оказалось, они приехали работать на выставке «Высшее образование Великобритании». Звали их Евдокия и Лариса. Дальше беседа шла на русском. Обе были студентки университета. Работа на выставке им засчитывалась как практика. Лариса еще работала на радиостанции Би-би-си. Их дедушки были адмиралы царского флота. У обеих были старинные боярские фамилии. На фамилию Евдокии я наткнулся, когда читал книгу Костомарова о смутном времени. Семнадцатый век. А портрет молодой девушки с фамилией Ларисы висел в Русском Музее. Боровиковский. Восемнадцатый век.

У меня после армии были жутко за*раны мозги. Я был твердо убежден, что наш строй самый лучший, армия самая сильная, а революция спасла народ от векового рабства. Я даже носил на пиджаке маленький круглый значок Ленина. Увидев его, Евдокия недоуменно спросила:

– А это зачем?

– Ленин – гений, – сказал я.

Таким я тогда был идиотом. Наверное, все тогда были такими идиотами. Я и американок пытался обратить в свою веру. Но у них с мозгами было все в порядке.

Когда я заговорил про войну, Евдокия поморщилась:

– Русские умеют воевать только стадом.

Лариса ее поддержала. Спорить я не стал. Понял, что их не переубедить. Когда спросил Евдокию, как она относится к революции, она сказала:

– А как к ней можно относиться, когда все твои родные были убиты?

Это была для меня новость.

Но эти разговоры отвлекали от главного. Лариса была красавица, а Евдокия была чертовски хороша собой. Она была не просто красива. В ней была изюминка. Я влюбился. Помню, как мы стояли около Ростральных колонн и смотрели на Зимний Дворец. Они все собирались туда сходить, но так и не сходили. Евдокия говорила Ларисе, что, если ее профессор узнает, что она там не была, у него будет удар.

– У моего тоже, – сказала Лариса.

Потом Вовка с Ларисой, обнявшись, пошли по мосту, а мы остались вдвоем с Евдокией.

На ней был белоснежный мохеровый свитер, который она постелила, чтобы сесть на него. Сидеть на граните было холодно.

Я долго пытался ее поцеловать. Она уворачивалась. Я ласково спрашивал:

– Why?

Она еще более ласково отвечала:

– Because.

Наконец, губы наши слились в упоительном поцелуе. Тут и Лариса с Вовкой вернулись.

Когда она встала, я ахнул. Вся нижняя половина свитера была черной. Она его даже не надевала. Однако на следующий день на ней был такой же чистый свитер, но только желтый.

Она спрашивала: «Почему ты не носишь свайтер?» Сказать, что у меня нет свайтера, было стыдно. Она еще потащила бы меня в «Березку» покупать свайтер.

Через несколько месяцев отец купил мне исландский мохеровый свитер, который я носил до тех пор, пока он не начал на мне расползаться.

Мы с ней хорошо вместе смотрелись. Помню, мы провели несколько часов в саду около Петропавловской крепости. Нас там никто не видел. Вышли в три часа ночи. На стрелке Васильевского острова танцевала молодежь и играли музыканты на гитарах. И тут появились мы, взявшись за руки. Я же говорю, что в ней что-то было. На нас сразу обратили внимание. Какой-то музыкант крикнул:

– Играем для этой пары!

Мы медленно закружились. Когда остановились, нам захлопал и.

Помню, как мы гуляли ночью около памятника Петру Первому. Спустились к Неве, и она показала на двух высоких мужчин. Сказала, что это английский посол и сотрудник посольства. Посол приехал на открытие выставки.

Я уговаривал ее остаться в СССР. Идиотизм. Где бы мы жили? В комнате в коммунальной квартире? Она показывала свои фотографии. Особняк в парке, и она улыбается из машины.

Вовка был фарцовщик. Не крутой, но его приятели были крутые. Я был влюблен, а они думали, как сделать деньги на девушках. У Евдокии были красивые золотые часы-кулон, на цепочке. Она их носила на шее. Вовкин приятель сразу схватил их и спросил Евдокию, за сколько она их хочет продать. Она рассмеялась. Это был мамин подарок. Приятель увеличил цену в два раза. Они так и не поняли друг друга.

Она говорила, что у них все клянчат одежду, и она боится, что вернется в Англию голая. Уборщица даже колготки украла.

– Я понимаю, что Англия богатая страна, но нельзя же так!

Она говорила, что я ей нравлюсь за то, что ничего не прошу. Думаю, не только за это.

Помню, Вовкины приятели устроили вечер с едой и возлияниями. Подвыпивший фарцовщик закричал:

– Я буду звать вас Дуся.

– Я не Дуся, – твердо сказала она. Очевидно, ей это не нравилось.

Когда мы выходили, хозяин квартиры стал приставать к Вовке. Стукнул его. Вовка заныл:

– Чего ты хочешь?!

– Я хочу, – сказал хозяин, – вернуть все, что я потратил.

Я ничего не понял. Стал рыться в карманах, хотя там ничего не было.

– Сколько вы хотите?

Вовка ударил меня по рукам.

– Перестань.

Постепенно я понял из беседы, что имел в виду хозяин. Вечеринка была устроена, чтобы раскрутить девушек. Фарцовщик хотел заработать. А мы уходили, и он ничего не купил. Не сделал бабки. Как-то мы из этого положения вышли. Плохо помню, потому что еле стоял на ногах.

Это было время первой высадки американцев на Луне. Но задолго до этого были известны фамилии астронавтов, и на выставке раздавали их портреты. Один долго висел у меня в квартире. Они подарили мне игрушку в красивой коробке – пластмассовую модель лунного модуля, которую надо было самому собрать и склеить ацетоном. Я ухитрился при сборке сломать ноги модулю. Они смеялись, что русский человек сломал ноги американскому модулю. Говорили, что это очень характерно (Левша тоже подковал блоху, но прыгать она перестала). Потом сломался и сам модуль.

Мне, прослужившему три года в ракетных войсках, это было удивительно. О том, что СССР запустил новый спутник, который на моих глазах привинчивали к ракете в МИКЕ, мы узнавали на следующий день после того, как смотрели в тайге пуск. «Пусэк», как говорил служивший со мной вместе ефрейтор из Казани. А чтобы фамилии космонавтов знали задолго до полета? Странно.

Три эпизода в этих встречах были решающими.

Однажды я пришел повидаться с Евдокией на выставку. Там стояло много книжек. Одна меня заинтересовала. Relativity for the millions. Автор Martin Gardner. Мы так живо болтали, что я вышел из книжного зала с книжкой в руках. Она засмеялась. Я сказал, что хочу почитать. Я не знал, что книжка переведена на русский язык. Она сказала, чтобы я взял ее. До этого говорила, что в первый же день на выставке украли половину книг.

– Мы думали, что будут воровать. Но чтобы половину!

После ее разрешения я вышел на улицу с книжкой. Мне бы надо было сообразить, что после украденной половины на выставке будут следить за посетителями. Наверное, за ними и так следили. Меня сразу взяли под руки и отвели в квартиру на первом этаже дома на противоположной стороне улицы. Там был пункт КГБ. Попросили открыть портфель. Достали книжку.

– Вот! А то англичане жалуются, что у них книжки воруют!

Я стоял ошеломленный. Все полетело под откос. Я представил, как Гавриков будет орать. Как меня выгонят с работы. Как я не смогу поступить в университет. У меня будет волчий билет. Мало мне папы еврея, так я еще ворую книжки. И где! На иностранных выставках!