Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Андрей ДМИТРИЕВ

/ Нижний Новгород /

* * *

На пустых пакетах из «Пятёрочки»,

что наполнил ветер пустырей,

он вознёсся, отпуская поручни,

над сварливой родиной своей.

Пролетая над гнездом кукушкиным,

над балконом главного врача,

он увидел сквозь туман удушливый

всё, что мы отдали сгоряча

на растопку тигельного времени —

тонкие страницы дневников,

лозы, выраставшие из темени,

и цветы лирических стихов.

Был он послан за крупой и шпротами,

за топлёным маслом и халвой,

за батоном и лимоном жёлтым, но

так ни с чем и кружит над землёй,

впредь не претворяющейся плоскою.

Лёгкость выносима ль бытия?

Не ответишь, не пустив по воздуху

собственное эго, как дитя,

что перед собой толкает голову,

предлагая в долг её тому,

кто всплывает над пучиной города

антиподом тонущей Муму.

* * *

Островитяне верят горизонту,

когда садятся в ряд на берегу

встречать рассвет (какой уж, право, сон тут),

но чаще наблюдать под моря гул

закаты остывающего солнца.

Ах, эта запредельная черта —

тебя в расчёт лишь брать и остаётся,

чтоб разграничить завтра и вчера,

ведя глаза вдоль линии отреза.

Так риторично падает кокос

с высокой пальмы, что рождает пьесу

про дождь метеоритный прелый мозг.

Островитяне подают окружность,

как схему мира на стекле метро,

как то кольцо, что в знак жены и мужа

на безымянном, названном хитро.

Сидим и мы фронтально горизонту,

угадывая точку, где сошлись

пять линий, проверяющие зоркость

у хиромантов мнительной глуши.

Повсюду – море, и повсюду – правда,

а, впрочем, там, где канул солнца шар,

пожалуй, по начальственным раскладам

побольше красного карандаша.

* * *

И падала лапа на розу Азора,

и старый садовник искал в этом смысл,

и мальчик смотрела через дырку в заборе,

как призмы теплиц оформлялись в кубизм,

и цвет облетал, оставляя ужимки

вопросов, которым не найден ответ

получше, чем горстка простой ежевики,

что сыпать напрасно в прозрачный пакет.

Как медленен вкус у рябиновых листьев,

когда они жухлым наследием рвут

себя же с ветвей за любовь пейзажистов,

которым закусывать нечем уж тут.

Остывшие всполохи, стон тополиный,

садовник на тачке везёт инструмент

в дощатый сарай и сутулую спину

над пропастью гнёт, словно горный хребет.

* * *

Возьми-ка чёрный уголёк,

зайди-ка в тёмную пещеру

и нарисуй-ка между строк

зверей каких-нибудь священных,

потом каких-нибудь людей —

пусть схематично и коряво —

но так, чтоб в этой темноте

культурный слой вступал бы в право,

и чтобы через сотни лет

студент – прыщавый археолог —

увидел в том какой-то след

в поэзии пещерной школы.

Ещё не рубят интернет,

свежи и актуальны тренды,

в конце пещеры брезжит свет

и царственны волхвы-главреды,

но кость – закапывает кость,

и на макушках гор скалистых

уже сомнение зажглось,

что там приют для альпинистов.

Возьми-ка чёрный уголёк —

почувствуй пальцами всю тщетность

попыток выпасть между строк

из этой тесноты пещерной.

* * *

Счёт угрюмым вести пассажирам,

клеить к тусклым маршруткам хвосты

в городах, где нет пальм и инжира,

можно лишь бы душой не остыть,

хоть внутри голоса тугоплавки

и на лицах чугунный отлив:

скажем, сядет прохожий на лавку,

смотришь – памятник, даром что жив.

Вот и лето – такое краткое —

промелькнуло, и будь здоров,

да, ведь холод здесь носят кадками,

чтобы им останавливать кровь.

И когда речь заходит про оттепель

или просто про дикий пляж,

здесь клянут то жару – мол, в кофту бы,

то избыточно пёстрый пейзаж.

С тем уложены в эту формулу —

трон великого снеговика

и на зябкой ограде вороны,

стерегущие прах века.

Ловишь ветер, стоишь под куполом

и как будто бы сознаёшь

цену солнца, что греет скупо так,

но взимает отнюдь не грош…

Селим ЯЛКУТ

/ Нью-Йорк /

СЕЗОН ЦВЕТЕНИЯ ВИШНИ[9]9
  Рассказ взят из книги С.Ялкута «Против течения», Алетейя (СПб.) 2022 г.


[Закрыть]

Михаил Юрьевич был разговорчив и даже велеречив, со склонностью к старинным оборотам, которые режут ухо нынешнему слушателю. Качество общения, увы, утрачено, тем более приятно, что Михаил Юрьевич был здесь исключением. Хорошо, что еще остались люди с обращением сударь или дорогой вы наш без всякой иронии, а просто потому, что так было когда-то принято среди интеллигентных, расположенных друг к другу собеседников. Слушателей у Михаила Юрьевича пока хватало. Это был достойный типаж: высокий, широкоплечий, со спутанной седой шевелюрой, которая росла, буквально, на зависть (мужчины поймут). Следы возрастного увядания, которые: как правило, драматически сказываются на внешности, отходили здесь на второй план, придавая Михаилу Юрьевичу значительность и артистизм. Он часто выступал на публичных мероприятиях, в частности, открытиях художественных выставок, и нередко появлялся в телевизионных репортажах. Культурная часть жизни у нас, к большому счастью, на высоте, пусть даже не бросается в глаза. Кому нужно, оценит и воздаст должное. Что еще? Михаил Юрьевич был любознателен, смешлив, и, как ни странно, обидчив, буквально ни с того, ни с сего. Жена Лидия это знала и соблюдала осторожность. В молодости Лидия была замечательно красива, не уступая итальянским кинозвездам, которые тогда появлялись на нашем экране. Сохранились фотографии, поэтому легко подтвердить. Но и сейчас сумела многое сберечь, пронести сквозь годы. Фигуры это касалось меньше, а в лице задержалось. Первый муж Лидии был известный художник и оставил ей достойное занятие, можно сказать, миссию. Расхаживая от стола к дивану, Лидия перекладывала его рисунки и репродукции, надеясь таким образом сохранить и упрочить мужнину память. Конечно, все это требовало большого труда, даже одно хождение (сами попробуйте и убедитесь), но цель того стоила. Места в комнате не хватало, Михаил Юрьевич устраивался на краешке стола, он проводил время за компьютером, рассчитывая открыть неравнодушным сердцам свои размышления о прекрасном. Русскоязычные журналы за рубежом публиковали его статьи. Такая это была пара. Лидия еще хлопотала, а Михаил Юрьевич, буквально, парил. С годами это не угасало. Эпоха миновала и скрылась за горизонтом, но люди не могли отказаться от самих себя в угоду новому, бездушному времени. Они его как бы не замечали и были, по-своему, правы.

Достойное, осеннее отношение к жизни. Михаил Юрьевич мог, например, прожить на одной картошке и вкусно поджаренных сухариках из простого хлеба, чуть присыпанных солью. Чай он заваривал великолепно. Иногда, не закусывая, позволял себе пропустить рюмочку, как лекарство, с пользой для сердца.

Да, приходилось думать о здоровье. Супруги были прикреплены к Больнице для ученых (так больница и называлась) и творческих работников. Репутация у больницы была высокой, и вообще, прикрепленность создавала чувство уверенности, как сказали бы раньше, в завтрашнем дне. Хоть само будущее осталось в прошлом, но пафос еще сохранился, угасал постепенно, питаясь воспоминаниями. Михаила Юрьевича в больнице знали. Человек общительный, словоохотливый до болтливости и наделенный счастливой внешностью, он задерживал на себе взгляд. Для женщин возраста чуть выше среднего был лишний повод вспомнить молодость. Самого Михаила Юрьевича это особо не беспокоило, забота о жене заполняла его целиком.

Больница располагалась на холме, спадающем обрывом к нижнему городу, оттуда к реке, и далее в заречные пространства вплоть до самого горизонта. Больничная территория была отгорожена от обрыва неказистым, но прочным металлическим заборчиком, вдоль которого пролегла асфальтированная дорожка, или, применительно к больнице, терренкур. Сзади был двор, асфальт, котельная с кучей угля, таинственные помещения, которые всегда есть в медучреждениях, и это, собственно, все, не считая самой больницы. С другой, парадной стороны, перед крохотным сквериком винтом уходил в нижнюю часть города спуск, не предназначенный для прогулок, и дышать свежим воздухом, полезным для ходячих больных, было особенно негде. Только дорожка, терренкур вдоль обрыва. Зато вид с холма открывался прекрасный, что для работников умственного труда и искусств крайне важно. Для Михаила Юрьевича было именно так. В больницу он поступал с застарелой аритмией сердца. Сделано было все возможное, упрекнуть врачей было не в чем. Михаил Юрьевич и не упрекал. Оказалось, так тоже жить можно, несмотря на повышенную нервозность самого времени, сказавшегося на больнице не лучшим образом. Все куда-то сместилось, непонятно для интеллигентных людей, зачем и куда. Ведь мечтали, как лучше, но что теперь…

Обо всем этом размышлял Михаил Юрьевич, прогуливаясь вдоль обрыва по лечебной тропе. Накануне он поступил в кардиологическое отделение и теперь осваивался, готовясь к встрече с врачом, вчера они познакомились и переговорили на ходу. Михаил Юрьевич вышел рано, до завтрака, чтобы глянуть на знакомые места. И не просто, а с целью. Лидочка станет навещать, когда он устроится и появится время, свободное от анализов и процедур. Михаил Юрьевич сладко предвкушал, как они станут встречаться. С прошлого пребывания он запомнил удобную скамеечку, если переступить через оградку, сразу за кустиками, над самым обрывом. Исключительное местечко, будто из каких-то старых времен, оторванных от нынешней пошлой реальности. Внизу была своя жизнь с подновленными особнячками, с трамваем, будто игрушечным и от того трогательным (насколько это можно сказать о трамвае), с неброским куполами церквей, рассыпанными тут и там, зелеными шляпками среди разноцветных квадратиков крыш. Все это свое, родное и доступное ласкающему взгляду. На кирпичные трубы, нагло выпирающие из пейзажа, можно не глядеть, зато поверх взгляд уплывал нестесненно во всю ширь. То, что нужно для ностальгического переживания, для поэзии, нечто сладостное, как еврейское жаркое с черносливом. Михаил Юрьевич был человек исключительно русский, но, как интеллигент, томился по несбывшемуся и несбыточному, ощущал идиллическую неприхотливость бытия в портретах старых домов, достойных живописи и обновления канализации. И все это буквально под ногами. Устройся удобно и смотри.

Сейчас Михаил Юрьевич спешил убедиться, на месте ли заветная скамеечка, но вдруг позади раздалось злое ворчанье, не лай, а именно сдержанное выражение вражды. Обернувшись, Михаил Юрьевич увидел собаку, пробравшуюся сквозь дыру под изгородью и явно недовольную его появлением. И сам вид был неприятный. Щетина на собачьей голове торчала клочьями, посреди колыхались закрученные вверх неправдоподобного вида усы, а маленькие черные глазки буквально жгли, столько в них было неприятных эмоций. С какой стати? Очевидно, собака жила в норе ниже по склону, а сюда выбиралась для каких-то своих надобностей. Отрицательной энергии, которая, как говорят, доступна собачьему восприятию, Михаил Юрьевич не генерировал. Он любил этот мир, природу, в общем, все живое, буквально, готов был понять и обнять, что и доказывал при малейшей возможности. Даже мяса не ел, весьма кстати при нынешней дороговизне. Сейчас Михаил Юрьевич присел, склонив набок голову, чтобы оказаться к собаке поближе для дружеского общения. И сказал несколько действительно теплых слов. – Милейшая Вы моя собака, – буквально сказал Михаил Юрьевич, обратившись именно с большой буквы, – простите нас, жестокосердных… Не всякий смог бы так изысканно выразиться, но основания были, в городе развелось немало бродячих собак, телевидение поднимало эту проблему, и мнения высказывались разные, вплоть до радикальных. Телевизор Михаил Юрьевич не жаловал, но его отношение можно понять по свойствам благородной натуры. Свой он, свой, все понимающий и милосердный, и рычать на него не нужно. Михаил Юрьевич хотел объясниться по-французски, но подходящие слова, кроме s’il vous plait (это он сказал), сразу не нашлись. Зато нашлись другие – поэта Мориса Метерлинка На смерть собачки. Теплое, проникновенное прощание с близким другом. Хоть, если свериться с поэтическим текстом, сходства с нынешней собакой было мало: там – бульдожек, гладкий и безгрешный, как агнец, здесь – закрученные проволокой усы, смахивающие скорее на прусские, глаза какого-то зловещего вида, плюс нечесанность и немытость, которые с Францией у нас не вяжутся, по крайней мере, не в первую очередь. Но Михаил Юрьевич был эрудит и поэт, сказал, как сказал, встал, повернулся и пошел дальше. Добрых дел он наделал немало, это было его кредо, и у самого взыграло внутри, тем более с утра. Но не долго. Коварная псина догнала Михаила Юрьевича и ухватила за ногу, причем все это молча, выказывая подлый свой нрав. Тут же отскочила, прижалась брюхом к асфальту, не скрывая зверского настроения и готовая продолжить в том же отвратительном духе. Хорошо, что рядом с дорожкой нашелся камень, и Михаил Юрьевич вооружился. Подлая тварь (а как иначе теперь назвать, даже будучи страстотерпцем?) шмыгнула в дыру, скатилась в обрыв и пропала. Сквозь штаны укус оказался не слишком болезненным. Тем более, обидно. Самое время было спросить: за что? Одичалая жизнь ожесточит кого угодно, Михаил Юрьевич часто выступал в роли адвоката (по жизни это была его позиция), но сейчас удовлетворения не получил. Нога к тому же стала болеть. Следующая мысль оказалась главной. Он – ладно, а если Лидочка?! С ее чувствительными нервами. Сзади за ногу. За колготки сквозь брюки. С ее романтической натурой. Мысль буквально обожгла. Михаил Юрьевич не дал воображению разойтись, первого импульса было достаточно. Вот она впереди, заветная скамейка. Казалось бы, сядь и замри. Но как? Не джунгли, но и там, наверно, такого нет. А если даже есть… Чтобы ни с того, ни с сего. Молча, вероломно… Слова нанизывались, одно мрачнее другого.

Тревога взбудоражила. Потому жалобы на здоровье Михаил Юрьевич излагал как-то вяло, с усилием. А ведь к разговору с врачом готовился.

– Да, конечно. Лекарства пьет, как положено… Одышка… Боли…

– Может спать на левом боку?

– Затруднительно. Стучать начинает. Потому избегаю. – Михаил Юрьевич взял паузу. Сказать или нет? – Что еще? Это, пожалуй, важно, хоть к делу не относится. Собака укусила во время прогулки. Не где-нибудь, а прямо здесь, на территории больницы.

Врач строчила сосредоточенно, а тут оторвалась, подняла голову. Удивилась. – Укусила? У нас?

– Да, именно здесь. – Михаил Юрьевич описал место и обстоятельства происшествия.

– И что?

– Ничего. Просто укусила собака. – Михаил Юрьевич излагал четко, подтянул штанину и предъявил для осмотра место укуса – как раз над носком, ссадину, без крови и впечатляющей раны, но заметно. Врач так и сказала: – Вообще то… – И замолчала. Глянула на Михаила Юрьевича, растерянно, сугубо по-человечески. Пожала плечами. Ясно, не знала, что произнести. Молодая, новенькая. Миловидная, но без определенности в чертах, которые налагает возраст и профессия. Старые кадры разъехались по миру, а теперь, вот… Михаил Юрьевич опустил штанину.

Врач встряхнулась, вернулась к главному, но как-то без интереса, думая о чем-то другом. Приставила трубку к груди, велела не дышать, убедилась, что аритмия никуда не исчезла.

– На улицу пока не выходите. – Сказала врач. – Побудьте в палате. – И ушла, красиво покачивая бедрами. Михаил Юрьевич проводил глазами и остался в палате один. Время скверное. Лекарств казенных не стало, кормят – стыдно сказать. К тому же не сезон. К зиме люди разболеются, а сейчас самая пора для профилактики. Михаил Юрьевич так и рассчитал. И что теперь?

Зря он сказал про собаку? Так это может показаться. Нет, не зря. Лидочка может придти. Знает или нет про заветную тропу? Он сам ей рассказывал, мечтали вместе… Как предупредить? За телефон не уплачено, связи нет… Мысль металась, била хвостом…

Было бы в Америке, где из больницы вывозят в колясках, негр сзади толкает, едешь себе, чтобы ничего не повредить. Пусть не негр, а афроамериканец (от негра Михаил Юрьевич понемногу отвыкал), но можно ли там такое вообразить? Сбежались бы лоеры. Засудили учреждение. Верный способ заработать миллион.

На миллион Михаил Юрьевич не претендовал. Истратил бы на благотворительность, мысленно он себя проверял. И вообще, больничная каша располагала к реализму. И было, чем заняться, и Америка не зря вспомнилась. Михаил Юрьевич вел переписку со старым приятелем, художником из Нью-Йорка. Неприятное вышло дело. Приятель завез в наш город картины, и Михаил Юрьевич по доброте душевной принял участие. Не сильно старался, но и не умыл, как Понтий Пилат, руки. Нужно ему было? Теперь он себя спрашивал и отвечал. Нет, не нужно. Другие люди затеяли, американец (человек здешний и не наивный) мог и сам рассудить, куда собрался, но поддался на уговоры. Обещалась выставка, продажа, издание каталога, даже монографии. Почему бы нет? Какой же классик (а художник претендовал) без монографии? Выставка была, но ничего, о чем мечталось, не последовало. В ожидании коммерческого успеха картины отдали на хранение, и они стали исчезать. Теперь из Нью-Йорка на лохматую голову Михаила Юрьевича сыпались упреки. Хоть ничего, кроме речи на открытии, он не совершил. На картинах по декоративному фону рассыпаны были фигуры с неопределенными очертаниями. Можно было понять: яйцеголовые космонавты (предположительно), какие-то матросы, больше других японцы в цветастых халатах, женщины, конечно, с длинными шпильками в голове, туго спеленатые от носа до пят, даже непонятно, может, кроме женского скелета там и смотреть нечего. И все это на фоне буйного цветения. Выставка так и называлась. Сезон цветения японской вишни. Симфоническая живопись – так это определил Михаил Юрьевич. Он любил, оттолкнувшись от названия, провести идею. Ее он и доказывал на открытии, как раз для монографии. И вино было, которое Михаил Юрьевич не стал пить из-за сердца. Глотнул водочки, специально припасли для него. Хорошо было, люди спорили, хлопали друг друга по плечу, окликали старик, курили на улице… А что теперь?

Михаил Юрьевич думал, что написать разгневанному приятелю, понимая, что отчасти виноват. Нужно было удержать, костьми лечь, нельзя было чужеземцу полагаться на сладкие обещания, пусть даже от миллионерских фондов. И именно он должен был удержать. Но ведь хотели, как лучше, кто же знал… А тут еще эта собака. И что делает теперь Лидочка…

Снова объявились врачи. Завотделением был тоже из нынешних – моложавый, с бородкой, в очках, которые прикрывал рукой, подпирая лоб, будто защищал глаза от солнца. Такой жест среди врачей можно встретить нередко (у мужчин чаще), и он имеет важное психотерапевтическое значение. Пока врач думает вот так, в профиль, заметно со стороны, значит, и больному легче.

Действительно, разобрались быстро. Лекарства Михаил Юрьевич принес свои, от инъекций деликатно отказался. Прямой необходимости, вроде бы, не было, а инфекцию в организм могли внести. Этого, конечно, Михаил Юрьевич говорить не стал. Тем более, шприцы в отделении были только на крайний случай, а Михаил Юрьевич мог потерпеть.

– Так что же вы у нас делаете? – шутливо спросил заведующий. Он писал диссертацию и сейчас размышлял, включать ли в нее случай Михаила Юрьевича. Наука тоже не стояла на месте, Михаил Юрьевич со своим беспокойным сердцем мог пригодиться.

– Да, вот… – Михаил Юрьевич воззвал к памяти прежнего начальства. – Аркадий Львович рекомендовал на проверку, раз в год. А тут уже почти полтора.

– Значит, хорошо лечим. – Сказал заведующий, а Михаил Юрьевич поспешно согласился.

– Кардиограмму сразу снимите. – Последовало указание женщине-врачу. – Возьмите пока наш старый аппарат. – И уже, обращаясь к Михаилу Юрьевичу:

– А вы, мне сказали, на собак жалуетесь.

– Я не на собак.

– А на кого?

– То есть на собаку, конечно, но не в плане личных претензий.

– Все равно. На нашем, медицинском языке это называется жалобой. Покажите, как она вас…

– Просто укусила… и вот… – Михаил Юрьевич поспешно подтянул штанину.

– М-да. – Заведующий был человек, видно, недоверчивый. – Как это вы умудрились? Ни с того, ни с сего… Именно вас…

– Но я, собственно, не за себя… – Смешался Михаил Юрьевич, как подлинный интеллигент, он и сам понимал, есть какая-то его вина. Неважно, какая, но есть. – Я потому, что там больные ходят.

– Ну, насчет этого вы – пионер. Хотите, чтобы мы вписали в историю болезни?

– Вообще-то… Я просто так сказал…

– М-да… Придется записать. – Последние слова заведующий выделил тревожной интонацией, но Михаил Юрьевич пожал плечами, и доктор стал диктовать: – Жалуется на укус собаки. Это в жалобы. Теперь – в результаты осмотра: – На нижней трети правой голени участок гиперемии, по виду, след от укуса, небольшая ссадина… Сквозь штаны укусила?

– Сквозь штаны. – Подтвердил Михаил Юрьевич.

– Хм, удачно… хоть и штаны не всегда… – Доктор задумался о чем-то своем. – Теперь насчет консультации…

– Хирург в отпуске. – Подсказала врач, не отрываясь от истории болезни.

– Ладно, что-нибудь придумаем. – Заведующий встал с некоторым усилием, несмотря на возраст. Солидно встал. Огляделся. – Он один здесь? Пусть пока так. Понаблюдаем…

– А что с сердцем? – Поинтересовался Михаил Юрьевич.

– Снимем пленочку, будет ясно. Можете выходить. Только, пожалуйста.

Собственно говоря, всё. Михаил Юрьевич поспешил на свидание с женой. Волновался, Лидочка одна выходила редко. Но сейчас добралась благополучно, и они проследовали по аллейке к заветному гнездышку. Михаил Юрьевич шел со стороны обрыва, даже слегка теснил жену. Лидочка и вообще избегала открытых пространств, а здесь еще собака. Опасность подстерегала. Про собаку Михаил Юрьевич предупредил, но в общих чертах, про укус умолчал. Лидочка собиралась в неврологическое отделение, на дневной стационар, чтобы пройти курс массажа и физиотерапии, ей еще придется гулять по этой тропке. Но это позже. Супруги рассчитали, Михаил Юрьевич вернется домой и сможет сопровождать. В общем, планы сложились, и свидание удалось.

– Рафик месседж прислал. – Сообщила Лидочка. – Каждая картина три тысячи стоит, по американскому каталогу. Директор, с которым Рафик договаривался, ногу сломал, он бы пришел, но нога на вытяжении. А новый не знает ничего и знать не хочет. Страховых документов найти не могут.

– А мы здесь причем? – Тоскливо отозвался Михаил Юрьевич. – Я ему писал, нужно самому приехать и срочно вывозить.

– Ты же Рафика знаешь. Нет, пусть вернут по списку. Он Президенту направил официальное письмо и в прокуратуру. Я написала, что ты в больнице.

Михаил Юрьевич перевел дыхание. Тот с переломом (если не врет), у него сердце… Устыдился собственного слабодушия, но что он может сделать? А сердце нужно беречь.

– Через понедельник у Сережи Алтуняна открытие. – Звонил. Просил выступить.

– Посмотрим. Ты же видишь. – Действительно, пока было неясно с больницей, вообще, неделя большой срок. Хотя, забегая вперед, можно было твердо сказать – Михаил Юрьевич придет и выступит. Такой это человек…

С утра взяли кровь на анализ, потом медсестра повела на консультацию. Обычно Михаил Юрьевич ходил на консультацию сам. Давали ему на руки историю болезни и отправляли. Но сегодня сопровождала сестричка, медработник. – Видно, делать им нечего. – Думал Михаил Юрьевич. – Больных нет, вот и окружают заботой. А ему то что? Сестричка была толстушка, юное лицо буквально светилось. Михаил Юрьевич залюбовался, не преминул сравнить с Авророй. И сам же уточнил, не с крейсером, а с утренней зарей. Не то, чтобы смешно, но изящно. Оказалась практикантка из медучилища. Михаил Юрьевич не жалел слов, это была его стихия, шутил, пока ждали лифт и спускались с шестого этажа на первый, в поликлинику.

– Значит, хирург на месте. – Говорил Михаил Юрьевич. – Но к чему нам хирург? У меня все органы на учете. Тут и смотреть нечего.

Свернули, однако, в другую сторону. Очереди под кабинетом не было. И Михаил Юрьевич оказался у психиатра.

Пожалуй, первый по-настоящему интеллигентный человек. Сестричка устроилась ждать под кабинетом, а Михаил Юрьевич с доктором остались наедине. Немолодой, это понятно. Молодого психиатра даже вообразить трудно, не то, что увидеть живьем. Лицо большое, потемневшее от хлопот, редкие волосы аккуратно зачесаны назад, нос, пожалуй, выделялся. Большой мясистый нос, доктор часто к нему прикасался и, наклонив голову, звучно освобождал в платок, буквально, трубил. И сам же извинялся, не совсем обычно – виноват. Глаза при этом слегка слезились, доктор заодно подсушивал их платком, приподнимая дымчатые очки. Потому выражения глаз было не рассмотреть. Но и без того ясно – человек умный и сможет подсказать, если что. Лицо показалось Михаилу Юрьевичу знакомым, наверно, общим выражением интеллигентности, которую сейчас не часто встретишь. Оказалось, к тому же, имел место факт личного знакомства. Но об этом позже.

– Ну, так что там с собакой? – Психиатр бросил взгляд на куцую историю, устроился поудобнее. Видно, привык слушать и делал это с удовольствием. – Вы не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь.

– Вот это напрасно. Без эмоций не проживешь.

Но, конечно, лучше не жаловаться.

– Я не жалуюсь.

– Как же. Вот запись. Сами выразились. – Доктор прихлопнул рукой. – В следующий раз старую историю поднимут. Эту вот самую. Что у нас тут? Собачка, однако… А диагноз какой? – Доктор рассуждал нравоучительно и закончил неожиданно. – Жалоба, знаете ли, документ. Теперь вот у психиатра отметились.

– Меня к хирургу направляли. Но он в отпуске. – Михаил Юрьевич, действительно, чуть растерялся, а потом решил. Почему бы и нет? Будет, что вспомнить. Потому вкратце изложил суть, хотел показать травму, но доктор смотреть не стал. – Вы лучше своими словами. Вы ведь, наверно, с ней общались, с собачкой? Мы с вами – интеллигенты, любим поговорить с живым существом. Войти, так сказать, в положение. Люди даже с рыбками в аквариуме разговаривают. Есть, конечно, совсем безмозглые, те ни в какую, а есть поумней. Тем более собачка. Общались, признайтесь…

– В каком смысле признайтесь?

– В самом миролюбивом. – Доктор взмахнул рукой. – Можно подумать, мы с вами юристы какие-то. Просто признайтесь, что разговаривали.

– Представьте себе. Даже стихи вспомнил.

– Вот видите. И какие же? Если не секрет.

– Метерлинка. На смерть собачки. Прекрасный белый стих.

– Вот как. – Доктор заерзал на стуле. – Запамятовал, каюсь. Но это мы понимаем… Расчувствовались, наверно?

– Ничуть. – Михаил Юрьевич искал слова. – Конечно… То есть, я пытался…

Психиатр сочувственно кивал. – Я как чувствовал. Жизнь сейчас трудная. Хочется поддержать морально. Вы и с другими, наверно, вот так, по-свойски. – Доктор взял паузу и воспользовался платком. – Виноват.

– В разумных пределах. – Твердо отвечал Михаил Юрьевич.

– В разумных, говорите… Прекрасно, прекрасно. А вообще, как дома? Как настроение?

– Никаких проблем.

– Я ведь Илюшу Лидиного знал. Замечательный художник, дарил своим расположением. Сам я неравнодушен к прекрасному. А недавно на улице Лидочку встретил. Первый раз за долгие годы. Вы в магазин отошли, а то бы прежде познакомились. Она про вас вспоминала. Просила, если будет возможность, окинуть взглядом. И прямо сюрприз, пока мы с ней проект составляли, как бы вас убедить, а вы уже тут, буквально, нарисовались. У вас с ней как?

Михаил Юрьевич не стал удивляться. – Вы лучше у нее самой спросите. Она сюда планирует. Я тогда к вам подведу…

– Обязательно. – Сказал доктор с энтузиазмом. – Тут главное, не запускать. Еще Илюша покойный тревожился. Она так под стеной и ходит?

– И не иначе.

– Вот видите. А если кирпич упадет? Знаете, как сейчас рассуждают.

– Вряд ли. А то, что с балконов льют на цветы – это да. Шляпа спасает. Еле уговорил. Все равно лучше, чем облучение. Вы ведь знаете…

– Знаю, знаю. – Подтвердил доктор. – У всех что-то есть… Я тоже детей отправил. Живу один, за могилками ухаживаю. У вас как?

– С могилками?

– Нет, вообще…

– Книгу пишу. Готовлю второе издание.

– А первое где?

Михаил Юрьевич постучал себя по виску. – Все здесь. А это – расширенное и дополненное.

– Вы только название не забудьте указать.

– Самоучитель харакири.

– Замечательно. Как вам такая мысль в голову пришла? Или специально увлекаетесь?

– Хочу товарищу в Нью-Йорк послать.

– Тогда и мне не забудьте.

– Я бы здесь многим направил.

– Думаете, воспользуются? Я бы не рассчитывал. Хоть, знаете, времена мутантур. Я помню, раньше к нам приводили. С идеями. Я, честно скажу, избегал, но ведь заслушаешься…

– Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы… Здорово как.

– Красиво – так лучше. Здорово – это нужно у доктора спросить. А одевать кто ее будет?

– Кого?

– Свободу. Сами говорите – нагая приходит. Или так и будет разгуливать, молодых людей смущать, Венера ваша… Хорошо еще, если с руками. А то ведь и прикрыться нечем… У нас климат, сами знаете, простудить легко. Как бы ни померла красавица.

– Беречь нужно, это вы правильно заметили. От нее и пойдет. Я сам позировал когда-то для портрета шестидесятника. Испытал лично. – Михаил Юрьевич разволновался.

– Так это вы были, – всплеснул руками доктор и схватился за платок. – Виноват. То-то я смотрю, лицо знакомое. Сколько лет, а вы все такой же. Вдохновенный, если позволите…

– Художник Кригель писал. У него недавно замечательная выставка была. Из Нью-Йорка привез. Отличный художник.

– А, а… Кригеля знаю. То есть не совсем лично. Мне тут недавно его картины предлагали.

– Вот видите. – В процессе разговора спало напряжение, и появилась уверенность: все будет хорошо. Мысль Михаила Юрьевича удивительным образом совпала со словами доктора. Значит, не перевелись единомышленники, не оскудела родная земля.

– Заканчивайте книжку, пока здоровье есть. Актуальнейшая тема. Видно, через самое сердце пропускаете. Небось, и болезнь отсюда. – Доктор вздохнул. – А палата какая?

– Седьмая.

– Это хорошая палата. Не меняйте ни в коем случае. Будут предлагать, а вы ни в какую. Я так и пишу. Здоров. И подпись. Я бы восклицательный знак поставил, но у нас не принято. Зато подчеркну дважды. Зовите вашу сестричку. Лично вручу, иначе нельзя. Лидочке привет. Так и передайте. Привет. И приводите побыстрее. Будет полностью здоровая семья.

– Она и так здоровая – Уточнил Михаил Юрьевич.

– Знаю, знаю. Но мало ли что. А вы уже были… И справка при вас. Пусть обязательно при выписке укажут. Консультация психиатра. Здоров.

Расставание прошло выше всяких похвал. Доктор вручил визитку. Михаилу Юрьевичу тоже предлагали напечатать, и возможность была, но он отказался. Принципиально.

Вроде бы, все. Но нет. День прошел, и в палату к Михаилу Юрьевичу заглянули. В рабочей одежде, то есть в такой, что по больницам не ходят. Раньше бы и сюда не пустили, но теперь порядок другой, как в лучших больницах мира. Зря ходить не станут, а если к близкому человеку или по делу, как сейчас, почему не пустить.

И эти пришли, один даже в ботинках до колен, будто с войны. Такому никакая собака не страшна. Другой – проще, в кроссовках, как сейчас ходят. Был еще третий, в синем халате, административного вида. Он и раньше попадался Михаилу Юрьевичу на глаза, а сейчас молчал.