Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Дани отмахнулся, от предложения.

– Голова садовая, а урожай снимать вам.

– И нам, и вам – всем! Деньги пойдут, публикации обеспечены, – заверил его Пиарский, – Я открываю журнал «Поднебесный Иерусалим». Для солидности напечатаю кое-кого из первых рядов литературного балагана. Есть на примете пару москвичей, один питерец и примкнувший к нему рижанин с дипломом доктора искусствоведения. Но в основном буду из номера в номер гнать нашу продукцию. Издательству это на руку. Меньше придётся тратиться на рекламу. А нам двойная выгода: и здесь читатель схавает потуги нашего труда, и там не подавится. Ну, впрягаешься в тройку?

– Русская тройка кого угодно вывезет. Но ей подавай снег и бубенцы, – сказал Дани. – А у нас солнце и посвист пуль.

– Куда клонишь? – нахмурился Пиарский.

– Не клоню, а уклоняюсь. Не вижу смысла впрягаться в тарантас, господин На троих.

– Троян.

– Пусть Троян. В честь компьютерного вируса, что ли?

– Жаргон, Дани! Трое – в переносном виде.

– Хорошо, жаргон. Как бы потом, но уже без всякого переносного вида, не брякнуться с облучка под копыта? Подкованные, между прочим, железом.

– Не тушуйся, молодец! Лина научит тебя гнуть подковы. Не смотри, что у нее ручки мягкие.

– Гнуть подковы нужно на виду у людей. А я предпочитаю одиночество.

– Хошь, как хошь! – с притворной невозмутимостью отреагировал Пиарский. – На роль автора назначим другого писателя, – и повернулся к Лине: – Кто у нас на примете?

– Дима Присоскин, теперь на израильский лад Давид Сосун.

Дани вспылил, услышав имя известного проходимца, с лёгкостью меняющего не только партийную ориентацию, но и национальность, когда ему выгодно.

– Вот и сосите с ним за компанию молочко от бешеной коровки. А я домой. Пока!

– Покакаешь дома, а сейчас до свиданья, – на прощанье Пиярский не нашёл ничего лучшего, чем выдавить из себя расхожую шутку проходных ленинградских дворов.

«Дурака не одурачить даже в день дурака», – не очень веселый каламбур прокрутился в мозгу у Дани, когда он, добравшись на скоростях в Гило, посмотрел на дверной звонок, зная: на кнопку давить не стоит, никто ему дверь не откроет.

В состоянии душевной потерянности, притулясь к спинке дивана, он сидел в пустой квартире. Перед ним – зомбиящик с отключенным звуком. На экране какие-то тени в белых халатах взрезают скальпелями другие тени, похожие на гуттаперчевые куклы.

Где пульт? Ага, вот, на диване, под подушкой. Добавим звука. Ах, это инопланетяне! И демонстрируется секретный фильм о вскрытии неудачливых гостей из космоса, потерпевших крушение на летающей тарелке в Америке, около города Розуэлл, в штате Нью-Мехико, в июле 1947 года.

Помнится, газета «Вечерний Ленинград» саркастически разоблачила Розуэлльский инцидент, заявив, что там разбилась не летающая тарелка, а американская ракета, построенная на основе Фау-2 и запущенная с полигона Уайт-Сэндс, а свидетели происшествия видели не погибших инопланетян, а трупы обезьян из породы макак, которые находились в жилом отсеке ракеты.

Разоблачение разоблачением, но на экране отнюдь не мёртвые обезьяны, а вполне человеческие создания, правда, без носа, слишком маленьким ртом, и росточком с гнома… Ладно, хрен с ними! А то на ум приходит всякое, вроде выкидышей. Да и смотреть на всяческие медицинские фокусы сил нет. Брякнешься в обморок, как тогда… Кто скорую вызовет? Никого нет, ты один на весь белый свет, один-одинёшенек, и умирать будешь, никто стакан воды не поднесёт.

Дани поморщился при упоминании о смерти и стакане воды. Операционная, оборудованная на американской базе, напомнила самое пренеприятное, что случилось в жизни, когда он и впрямь чуть не отдал душу Богу.

Люба тогда, после возвращения из научного центра, зная, что эксперимент оказался неудачным, ни в какую не соглашалась родить ребёнка, упёрлась с требованием аборта, будто что-то в ней настойчиво говорило: «Нельзя, нельзя!»

Врачи утверждают – всё в порядке! Она – «нельзя!»

Дани пробовал уговорить – «рожай!». Она – «нельзя!»

Что – «нельзя»? Почему – «нельзя»?

Просто – «нельзя!», и всё тут. Хоть в сумасшедший дом отправляй вместо родилки. Но не скажешь ведь жене – «рехнулась!», скорее сам сдвинешься по фазе, понимая, что первенец, которого ждали, о котором мечтали – даже имя придумали – уже никогда не появится на свет. Но мало того, если бы ещё знать, что и потом Любе не стать матерью – никогда потом! Аборт приведёт к бесплодию, а оно к непрестанным взаимным упрекам, слезам, желанию наложить на себя руки и прочим истерическим выходкам, на которые обречены женщины, лишённые надежды на материнское счастье.

Но знать заранее… это из области фантастики, пока не прорежется пророческий дар. Когда же прорежется, это ближе к старости, то и знать заранее нет особого желания. И без того знаешь, что следует за старостью. Не молодость, конечно. А если оборотиться в молодость, если добавочный разок вспомнить…

Ох, как потрясло тебя, Дани, известие, что для того, чтобы жене сделали аборт, мужу надлежит сдать кровь. Без справки о твоём донорском пожертвовании крови ее не допустят к операции. Опять-таки – предупреждение: «откажитесь от аборта». Но… упёртость Любы была просто невиданной, и пришлось самому лечь на операционный стол. Лёг и, оттирая капельки пота со лба, смотрел на иглу, высасывающую из вены живительную влагу. Может быть, заодно и душу.

В Библии сказано: душа таится в крови. Если так, то вместе с кровью вынимают из тебя сейчас по каплям часть бессмертной души, и, наверное, потому, либо по совсем другим, медицинского свойства причинам, ты и сам выходишь из собственного тела.

Самым натуральным образом.

Через затылок.

Выходишь наружу и поднимаешься под потолок, откуда наблюдаешь за собой, бледным, безжизненным, без кровинки живой в лице, как сказал бы поэт Серебряного века. Но ты поэт века иного, и не стремишься соединиться ни с кем из них, уже давным-давно вознесенным крылатым Пегасом к другим мирам. Ты предпочитаешь мир этот, земной, знакомый до боли, и всем существом отбиваешься от магнетической силы, влекущей тебя к небу. Сквозь каменный потолок, сквозь дождевые облака – к небу. Но не к обычному, наблюдаемому из окна. К видоизменённому, похожему на рыхлый снежный наст, искрящему снежинками, которые уплотняются с каждым метром твоего подъёма к запредельным высотам. Испытываешь эйфорию, весь целиком впитываешься в невиданное блаженство и осознаешь: оно будет в дальнейшем сопутствовать тебе всю жизнь. И тут – испуг: какая жизнь, когда это смерть? А кто без тебя напишет и издаст твои книги? Кто без тебя напишет и выставит твои картины?

Кто?

– Ты! – послышалось из дальних миров, и ты очнулся, вернувшись по касательной в собственное тело…

По версии дежурной медсестры, хлопотавшей у твоего носа ваткой, смоченной нашатырным спиртом, ты брякнулся в обморок, что нередко случается с мужчинами при виде шприца.

По твоей версии, вышел из клинической смерти. В обморочном состоянии, помнил, не дано ничего видеть и слышать. А сейчас явно и видел, и слышал, и… да-да-да!.. использовал право выбора: жизнь или смерть.

Ты выбрал жизнь. Жизнь для себя. И все последующие годы мучился мыслью: почему ты не выбрал жизнь и для ребёнка? Ведь и в той ситуации, когда Люба настаивала на прекращении беременности, у тебя было право выбора. Но ты им не воспользовался. Не хватило характера. Вот и жизнь развалил, книг не издал, выставок не провёл. А всё почему? Потому, что нет никого, кому бы оставил наследство. Ты и Люба. Вас всего на всю планеты двое. Что? Это ведь оттуда, из семидесятых. Помню: скамейка, одна из семейства «наших». Рядом, на гудроне, сдвоенность теней, высвеченных парковыми фонарями.

Теням легче намного. Без звука и привносного волнения – слились.

А нам?

Нам надо учиться жизни у собственных теней.

Пальцы ощупью овладевают таинством. Они, как тени, соприкасаются, они, как тени, вместе.

Здравствуй, чужая ладонь! Здравствуй!

Здравствуй и ты, чужая жизнь! Здравствуй!

А звезда – одна из многих – скатилась вниз, как слеза. Но слеза – радости или печали?

– Кто-то умер, – сказала ты. – Есть такое поверье: падение звезды предрекает смерть.

Закатилась чужая звезда. Но на каждую смерть – по закону природы – приходится чье-то рожденье.

– Пусть сегодня родились мы!

И внезапно: а ведь сегодня и впрямь Тот День Рожденья. Хочется схватить телефонную трубку и сказать, как тогда, за век до расставания: «Если любишь – приезжай!»

А что? Кто запрещает это сказать? Кто запрещает вспомнить о Дне Рождения? Чтобы две одинокие фигуры встретились вновь посреди шахматного поля. Чтобы, подняв глаза, опять увидеть своё отражение в глубине её зрачков.

– Ты?

– Я.

– Ко мне?

– К тебе.

– А я к тебе.

Здравствуй, жизнь!

ПРЕДСКАЗАНИЕ

И тогда подойдут —

Дани Ор! Дани Ор!

Снова схватят меня —

Дани Ор! Дани Ор!

Заточат в круг времён

для пришельца закрытый.

– Ты поставлен жрецом —

Дани Ор! Дани Ор!

У святого огня —

Дани Ор! Дани Ор!

Восходящей из моря

земной Атлантиды.

ПСИХОГРАФИЯ

И голос, который я слышал с неба, опять стал говорить со мною и сказал:

– Пойди, возьми раскрытую книжку из руки Ангела, стоящего на море и на земле.

И я пошёл к Ангелу и сказал ему:

– Дай мне книжку.

Он сказал мне:

– Возьми и съешь её. Она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих будет сладка, как мёд.

И взял я книжку из руки Ангела и съел её. И она в устах моих была сладка, как мёд. Когда же съел её, то горько стало во чреве моём.

И сказал он мне:

– Тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах и языках и царях многих.

Иоанн Богослов

9

Тук-тук!

Кто там?

Ангел!

Ба, да ты не один.

С подарком.

Знакомый ангел привёз после побывки на родине пол-литра божественного нектара, изготовленного на седьмом небе. И говорит:

– Попробуй!

Попробовал. И что? Крылышки выросли? Наступило просветление?

Ничего подобного! Наоборот, наутро голова разболелась, как с похмелья, когда упьёшься самогонкой.

Что же получается? И на седьмом небе не научились варить добротное зельё?

– Научились! – поясняет ангел – Проблема не в зелье, а в человеке. Ангел выпьет – и балдеет. И на ночь глядя, и спозаранку, вставая на ангельскую работу во имя трудов праведных. А человек – не ангел, что наукой доказано. И не только по причине отсутствия крылышек. Вкусив эйфории, ему тут же не терпится пострадать за мимолетнее счастье.

Вот и страдает!

Дани коробило: дал слабину, не удержался – позвонил в Питер, и безотчетно, подаваясь эмоциональному завихрению, кинувшему в молодость на берега Невы, предложил Любе выхлопотать недельку отпуска и махнуть в Иерусалим. Утро, хоть и похмельное, вечера мудренее. По трезвому не звонил бы. Но поздно: не переиграть, не перекроить судьбу, и мучиться-мучиться снова, после того как освоится дома и начнет в который уже раз разматывать клубок душевных переживаний. Не в психиатричку же её сдавать!

А себя? Рассказать бы врачу о предутреннем сне, глядишь, и диагноз: помешательство. Но врач поблизости не обитает, а сновидение необходимо прокручивать в мозгу, чтобы, как ведомо из личного опыта, не улетучилось насовсем. Приснилась эстрада, концертный зал, переполненный публикой, и ты у стойки с микрофоном. Зачем? Почему? Выясняется, ты и певец, и композитор, и петь тебе – исполнять сейчас новую песню, оперного настроя. А слов нет в наличии. Правильнее сказать, возникают, разбиваются о рифму, и тотчас исчезают. И выдаёшь импровизацию, а не заранее созданный текст, притом тут же забываешь произнесённые слова, кроме последних, надрывных: «Убили девушку мою. Проща-а-ай!»

Не дай Бог проснуться с такими словами на губах. Не отплюёшься! Противно во рту. Изжога. Прибегай к дедушкиному лекарству: чайная ложка соды, стакан воды и пару капель острого уксуса. Вскипает нечто мутное, невзрачное. Напиток типа – ой-ой, а пенится, будто пригласили на роль шампанского и, обжигая, сбегает по пищеводу, сминает по пути дурноту и горечь.

И снова: жить да жить бы на свете!

Жизнь – не смерть, отчего же ей не напомнить страдальцу из пустыни одиночества: «лишняя рюмка не помешает». Да и когда она лишняя? Разве что вечером, в поздний час разговора с Питером. «Приезжай, если любишь!» – повторил с некоторым отчуждением в голосе. И копкой пальцев постучал по лбу: «Даже когда выглядишь умным, не забывай, что можешь оказаться в дураках». И оказался, слыша телефонное признание:

– Я мечтала изменить жизнь, а выяснилось: переехала из одной кухни в другую.

– У тебя кто-то есть?

– Папа… Мамы, как ты знаешь, уже нет. А папа…

– Всё тот же, старый… законник? – подобрал эквивалентное «козлу» необидное слово.

– Еле живёт. И оставить его не на кого.

– Сюда его не тащи!

– Он и не хочет. «Умирать буду, – говорит, – но не поеду. Не буду я умирать под чужим флагом».

– Хорошо, что он у тебя такой патриот. Пусть тогда живёт на свою советскую пенсию.

– Если бы советская, да по тем временам. Военная! Не прожить без моей подачи. Здесь дикая инфляция, доллар подскочил в два раза, а пенсия… слёзы в базарный день.

– Не стращай, поделимся. Подкину «зелень». С голоду не помрёт.

– Только не проговорись ему потом про свои баксы. У него опять на Штаты аллергия, как при Хрущёве во время Карибского кризиса. «Умру, но не буду жить на их подачки».

– Пруха – не старуха! А на шекели будет?

– Я же говорила, под чужим флагом маршировать не станет.

– Умирать…

– Умирать – маршировать, это у него едино, если над ним будет развиваться иностранный флаг.

– Придумай что-то.

– Скажу, что ты трудовым рублём поделился.

– Гонорарным.

– Непременно, гонорарным. За картину, проданную на биеннале графики в Питере, скажу, тебе переслали рубли в Иерусалим. А что делать в Израиле с ними ты без понятия, вот и поделился рублём.

– Рублём, так рублём. Израиль – страна чудес! Тут даже русская литература ныне цветёт пышным цветом, и сама себя содержит. Три толстых журнала выходит сейчас, два русскоязычных союза писателей создано. Наши писатели…

– Нет-нет, про русскоязычных писателей ты тоже бывшему замполиту командира полка ни слова! Упрёшься в его нержавеющие со времен нашей репатриации взгляды, когда пытался убедить, что и в Израиле будешь писать. Помнишь? «Русская литература делается под руководством Центрального комитета КПСС славными сынами партии, возглавляемой Леонидом Ильичом Брежневым. И не где-нибудь за рубежом, а у нас, на бескрайних просторах Родины. Только под воздействием живительных соков наших полей и нив творческое перо не обезножит в руках писателя и будет способно передать все нюансы многообразной жизни строителя коммунистического общества, где человек человеку – друг, товарищ и брат».

Ох, господи! Насколько надо зазомбироваться при Сталине, чтобы, войдя в 21 век, продолжать грузить заезженную тягловую лошадь мифического развитого социализма с человеческим лицом.

Общество при Сталине – Хрущёве – Брежневе работало не для того, чтобы сытно есть, красиво одеваться, ездить на европейские курорты. А ради прекрасного будущего, когда сытно есть, красиво одеваться и ездить на европейские курорты будут их внуки и правнуки.

И что? Вроде бы так и получилось. Едят – одеваются – ездят. А обществу дедов даже памятника не поставили. Да и как его поставишь ныне, при развитой рыночной экономике с бандитским уклоном, если он, согласно представлениям Маяковского, выглядит так:

 
Пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
 

Стахановское движение возникло из-за того, что в лагерях было уничтожено такое количество работающих людей, что заменить их уже было некем.

И тогда вместо одной нормы человеку предложили выполнять три-четыре, совершать рекордные вырубки угля и выплавки стали. И тем самым заменить у станка, мартеновской печи, в забое и цехе трех-четырех прежде работающих по соседству с ним товарищей по профессии. Они и заменяли, со всей старательностью, пока сами не попадали в шестеренки карательной машины. После чего ещё не осужденному человеку предлагали взять новый стахановский почин и выполнять вместо одной нормы пять-шесть-семь. До ста эти вершителя жизни не успели дойти со своими предложениями. Или, быть может и так, до ста ещё не научились считать.

Но вернёмся в полдень двадцатого века.

Мир литературы.

Самая популярная книга в СССР.

И.В. Сталин «Марксизм и вопросы языкознания».

«Ко мне обратилась группа товарищей из молодежи с предложением высказать свое мнение в печати по вопросам языкознания, особенно в части, касающейся марксизма в языкознании. Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому я имею прямое отношение. Поэтому я согласился дать ответ на ряд вопросов, поставленных товарищами».

(«Правда» – М., 1950, 20 июня)

Время, трудноватое для пера. Из глубины эпохи слышится сталинское: «Других писателей у меня для вас нет!».

И то!

Одни отправлены в закордонное забытье. Марк Алданов, Константин Бальмонт, Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Евгений Замятин, Дмитрий Мережковский, Владимир Набоков, Игорь Северянин, Марина Цветаева, Саша Чёрный.

Или – на расстрел. Николай Гумилёв, Борис Пильняк, Михаил Кольцов.

Или – в ГУЛАГ. Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Варлам Шаламов.

Ретроспектива семидесятых, начала восьмидесятых годов – времён полного построения социализма в СССР и обещанного партией и правительством коммунизма.

Мир литературы.

Самое популярное в Советском Союзе произведение.

Леонид Брежнев «Малая земля. Возрождение. Целина» – трилогия.

Каждая книга издана тиражом в 15 миллионов экземпляров.

А время опять-таки трудноватое для пера. Куда ни повернись, выявляются карательные психушки для диссидентов и неподконтрольных власти покорителей Парнаса. А не хочешь подсесть на лекарства, выпрямляющие мозговые извилины в правильную сторону, уходи в эмиграцию.

И уходили, надеясь, что это не изгнание, а послание. Василий Аксёнов, Иосиф Бродский, Владимир Войнович, Александр Солженицын.

Они и вернулись.

А где же главный литератор семидесятых Брежнев, удостоенный членского билета Союза писателей СССР нового образца № 1? Специально для того, чтобы ему выдать удостоверение за № 1, и провели обмен членских билетов Союза писателей СССР. Это сколько же денег выбросили на ветер, лишь бы угодить дорогому Леониду Ильичу?

Справка из «Википедии»: «Летом 1987 года книги трилогии были изъяты из книжных магазинов и списаны в макулатуру».

ПРЕДСКАЗАНИЕ

Кровь и гной, и непременно

брачный лад ствола и каски.

Память вскроет себе вены,

чтоб исчезнуть без огласки.

ПСИХОГРАФИЯ

Нужно, чтобы наука памяти не отнимала свободы мыслить. Теперь слишком загромождают ум множеством самых разнородных наук, и никто не чувствует страшного вреда, что уж нет времени и возможности помыслить и оглянуть взором наблюдателя самоё приобретённое знание. Нынешнее обилие предметов, которые торопятся вложить в наше детище, не давая ему перевести духа и оглянуться, превращает его в путника, который спешит бегом по дороге, не глядя по сторонам и не останавливается нигде, чтобы оглянуться назад. Это правда, что он уйдёт дальше вперёд, чем тот, который останавливается на каждом возвышенном месте, но зато знает твёрдо, в каких местах лежит его дорога и где именно есть путь в двадцать раз короче. Это важная истина.

Николай Васильевич Гоголь

Глава пятая

Знак рожденья – Лев и Солнце

10

Июль 2015 года выдался в Израиле чрезмерно жарким. В Эйлате – 45, в Тель-Авиве – 36, а в Иерусалиме до 40 градусов. Любители выпить шутили: «водка от ревности кипит». А больные сердцем ловили капельку живительного воздуха у кондиционера и лопали в бессчётном количестве таблетки, оберегая себя от предательского инсульта.

В такую погоду таскаться по раскалённым улицам – занятие самоубийственное. Не лучше ли сидеть дома, попивать холодный чаёк, спасаясь от перегрева, и играть телевизионным пультом? Благо холодильник работает, а наличие 120 каналов позволяет развлечься, попутешествовать по миру – от африканских джунглей до арктических морей, и немножечко потешить тётушку ностальгию, вспоминая Хрущева, Брежнева, Андропова при просмотре архивных киножурналов «Новости дня» минувшего века.

В какой уже раз, включая телевизор, настраиваясь на российский канал, Дани думал: лишь бы не тарабарщина нынешних идеологов об истинно российской литературе, которая, как некогда утверждали и выпускники Высшей партийной школы, конечно, делается только на просторах родины чудесной, где с каждым днем всё радостнее жизнь. Может, скажут уже хоть в подвёрстку, хоть мельком о той – огромной по масштабам и значении – литературе, что создается на русском языке в других странах. И особенно в Израиле, где и он, Дани Ор, не последнее перо. Но глухо, как в танке. В пору жизни в Союзе его замалчивали, в годы израильского открытия самого себя тоже не упоминают, словно, уйдя в эмиграцию, он исчез-растворился.

Из истории литературы помнится: «Вы откликаетесь эпохе, а эпоха откликнется вам», – так отвечали издатели Александру Грину, автору «Алых парусов». Дани тоже, но спустя десятилетия, получал от редакторов издательств письма, но совсем иные по смыслу. «Ваш фантастический реализм не откликается на потребности нашей эпохи построения коммунистического общества».

Казалось бы, понятие «фантастический реализм» – было чем-то ругательным в пору развитого социалистического реализма, согласно которому, герои произведений вели себя в жизни так, как им предписывалось в постановлениях партии и правительства. Но обратимся к истории литературоведения. И увидим: термин «фантастический реализм» впервые встречается у Фридриха Ницше для характеристики творчества Вильяма Шекспира, а потом у Вахтангова для определения направления, в котором работает его театр. Так что, если издательские критики семидесятых увидели в прозе Дани фантастический реализм, то это отнюдь не поколебало творческих установок автора, и, быть может, даже подтолкнула его к отъезду в эмиграцию. Ведь как ни пудри мозги советскому обывателю, правда останется всё равно правдой: свои знаменитые произведения многие русские писатели выстрадали за границей.

Поэму «Мертвые души» Н.В. Гоголь написал в Риме.

Роман «Идиот» Ф.М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том, что именно здесь Ф.М. Достоевский написал «Идиота».

Роман «Отцы и дети» И.С. Тургенев сочинял, в основном, во Франции – в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре. В сентябре того же года он пишет П.В. Анненкову о своей задумке: «Намерен работать изо всех сил. План моей новой повести готов до малейших подробностей – и я жажду за неё приняться. Что-то выйдет – не знаю, но Боткин, который находится здесь… весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу, и самому привезти ее в Россию».

Получилось не совсем по задуманному, и свой роман Тургенев заканчивает уже в собственном имении – Спасском. Но как оказалось, последнюю отделку рукописи ему ещё предстояло совершить. И это он сделал в Париже после читки романа В.П. Боткину и К.К. Случевскому, чьим мнением очень дорожил. В марте 1862 года «Отцы и дети» были опубликованы в «Русском вестнике».

Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США, на английском языке, и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс».

Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников – будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ. И действительно, русская литература создается сегодня единовременно по всему Земному шару. В США, Франции, Израиле, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии – везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык.

Создаётся. Но об этом вслух на российском телевидении не говорят, будто боятся обидеть какого-то новоявленного гения из номенклатуры, готового взяться за перо, чтобы осрамить эмигрантов диссидентского корня величием русской словесности.

Какое время на дворе? И где ныне этот двор? И что подразумевать под ним? Ау!

 
А на дворе, моём дворе —
сияние – утопия.
Земное солнце. По жаре
не выискать бедовее.
 
 
Мыслишка всякая в игре.
Крепчает солнце.
Ловите искры в сентябре.
Кто жив – спасется!
 

Снова буквы в цифровом коде. Сентябрь – закодированная девятка – назойливо мельтешит, как в 2001-ом, когда всей мощью обрушилась в образе и подобии воздушных лайнеров на башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. А ведь предупреждение было, и, как обычно, накануне 21 века, грозя остальному миру, прозвучало в Израиле. Когда? В том же 2001 году, в месяц перевернутой девятки, в июне. Но кто обратит внимание, что в шестёрке содержится намёк на девятку, а кровавый Тель-авивский июнь предупреждает о смертоносном Нью-Йоркском сентябре? Разве что лишь приверженец фантастического реализма. Недаром сразу же в час гибели десятков подростков, когда в день защиты детей 1 июня 2001 года террорист-смертник взорвался у входа в дискотеку «Дельфинарий», написались, будто продиктованные свыше, такие строки:

 
В нежданный День Календаря
вздымилось небо.
Живём теперь, благодаря
тому, что слепы.
Не видим метку – «в Божий суд»
у тех, кто спехом
войдёт в разорванный маршрут
земного эха,
кто – от Нью-Йорка до Москвы —
вдруг вбит в Израиль,
когда – куда ни норови,
вхож – в «Дельфинарий».
Проникнемся тайнописью цифр.
Нью-Йоркские: 1 +1 + 9 = 11.
Тель-Авивские: 1+ 6 = 7
Плюсуем: 11 + 7 = 18.
 

А 18 в этом подлом случае – закамуфлированные три шестерки 6 + 6 + 6, обозначающие в Апокалипсисе имя дьявола.

11

Возбуждение начеку. Кажется, ещё немного, ещё чуть-чуть, и решится нечто глобальное – жизнь укажет живительным лучом дорогу к тому единственному и неповторимому, что по упрощённым понятиям представляется счастьем. Много ли нужно для этого? Вот недавно в редакции газеты «В обход секретов» напомнили: что ты, помимо всего прочего, отличный журналист. Упомянули об эссеистике, фельетонах, спортивных очерках, обошедших весь мир. И как бы к слову, ненавязчиво, чтобы не отпугнуть, попросили вновь взяться за перо и дать пару сот строк о последней Маккабиаде. На тему еврейских, стало быть, олимпийских игр, проходящих раз в четыре года.

Отчего же не написать? Лучший повод отогнать хандру не изыщешь! При этом забудешь, что всего минуту назад донимала гнетущая тоска, ломало позвоночник, наждачной бумагой натирало сердце, хотелось залезть под одеяло, уткнуться в подушку и ничего не слышать, не видеть. Если бы ещё можно было не думать, но… тогда бы не вспомнилось спасительное в мгновения дикой душевной боли высказывание английского поэта Дэвида Герберта Лоуренса: «Я никогда не видел, чтобы звери себя жалели».

И вдруг – телефонный звонок, и нет хандре, нет нытью, а свет, которого ожидаешь в конце туннеля, в форме того самого живительного луча, вспыхивает перед тобой и ведёт-ведёт. Теперь только не теряй понапрасну времени. Беги, заводи машину и гони в больницу «Шарей цедек». Ну и название, воистину «Ворота справедливости»! В особенности сегодня, когда распахнулись для выхода в жизнь человека. Не какого-то арифметически рекордного, пригодного для израильской статистики, а одного-единственного, самого дорогого на свете – сына!

Только что позвонили из регистратуры. И сказали, даже не упомнить какими словами, но при переводе на доступный пониманию русский в таком, приблизительно, разрезе: «Где тебя, поганца, носит в столь знаменательный день? Жена рожает, а он, видите ли, забился в гнездо кукушки и прячется от событий. Где рожает? Разумеется, у нас, в «Воротах справедливости». Как доставили? На амбулансе. Люди – не сволочи: вызвали с улицы амбуланс – и гони! Почему с улицы? Потому что схватки – вещь незапланированная, если жёнушку не держать дома под постоянным приглядом. Выпустил ее за покупками, вот она и прикупила тебе ребёночка. Кто? Мальчик-мальчик! Три пятьсот весом! Так что не робей, хватай такси и… Ах, у тебя своя тачка? Чего же ждёшь?»

Действительно, чего ждёшь? Вперёд – с песней: «Крепче за баранку держись, шофер».

А это ещё кого несёт? Нет ничего досаднее утренних звонков в дверь. Либо домоуправ, собирающий деньги на ремонт генератора, либо почтовый курьер с заказным письмецом-требованием об оплате штрафа за неправильную парковку. Либо…

Гаданье на кофейной гуще чаще попадают в точку, чем спазматические размышления новоявленного отца-счастливца.

Провернул ключ в замочной скважине, и обомлел.

Люба! Откуда? Ах, да! Люба-Любочка! Отчего же сама дверь не открыла? Побоялась застать врасплох? Вдруг у меня любовница? Да нет у меня никого, нет, кроме одной-разъединственной Любаши. С этим и могла входить, как тогда… как всегда. Что? Ты без ключа? Потеряла? Нет? Увели? Когда? Скорей всего, во время приёма посетителей в офисе? Но зачем в Питере уводить ключ от иерусалимской квартиры? Ну да, думали, что ключ от питерской. Ладно, о ключе потом. А сейчас – чемодан сюда, в уголок, пакеты с подарками – на кресло, и в машину. А поговорить? Время – не терпит! В машине и поговорим.

То счастливое бешенство, которое испытывал Дани, передалось и его «японке», крутящей на предельной скорости колёса. Зубы скрипели, как тормоза на поворотах.

Видя, что с мужем творится что-то неладное и, главное, неподконтрольное, Люба не настаивала на разъяснениях, не заводила «обещанный разговор», и даже не интересовалась, куда её везут. Правда, тревожное состояние магнетически передавалось и ей. Она смотрела на Дани, узнавая и не узнавая: радостный, как в день свадьбы, и одновременно с тем расторможено-озлобленный, словно вновь предстоит сделать важный для жизни выбор. Какой?

Люба нервно ударяла коленкой о коленку, тыльной стороной ладони вытирала набегающие слезинки, а при въезде в паркинг больницы, вдруг схватилась за его руку.

– Не уходи!

– Да что ты? Что ты? Я тебя не оставлю. Мы вместе… всё вместе.

Дани скосил взгляд, и ему почудилось: Люба впадает в паническое состояние, подобному давнему, охватившему при виде его мертвеющего лица, когда из него вынимали шприцем кровь, чтобы дать взамен разрешение на её аборт и… и избавление от ребенка… настолько желанного, что даже небеса, будто и у них есть право выбора, наконец, смилостивилась и вернули в 2015 то, что забрали четверть века назад.

– Люба, пора!

– Нет-нет!

Страх в ней вызывало ритмическое нашёптывание Дани: «Всё образуется! Всё образуется!».

– Было бы только дыханье и воля, – бормотал он, будто вновь сидит за стойкой у бармена Грошика, а не за рулём.