Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Сделав несколько торопливых шагов, Лутковский почувствовал себя уже довольно пьяным. Спало неестественное напряжение, затормозившее его возле двери Олега. Также испарились впечатления после интервью, в процессе которого он старался максимально контролировать себя. Вместо этих мобилизующих ощущений пришла расслабленность, а вместе с ней его захлестнула беспечность нетрезвого человека, благополучно избежавшего опасности. Инцидент у дверей показался ему забавной детской шалостью. Он вспомнил, как детьми по нескольку раз звонили в двери и, убегая от гнева жильцов, присушивались, открыли те дверь или нет. Забегали и к маме Олега. «Как её зовут?» – Лутковский даже остановился, чтобы вспомнить её имя. «Как её там, тётя Таня, Валя… Точно, Валя. Тётя Валя», – Лутковский вспомнил некогда молодое лицо женщины, которая довольно лояльно относилась к жизни детей во дворе. Их сложная иерархия, обменные делишки, где дорогая вещь могла цениться гораздо ниже, чем грошовый пластмассовый солдатик, находили понимание и даже уважение у этой женщины. Впрочем, на детском горизонте Владимира тётя Валя появлялась редко, так как Олег был младше Лутковского на несколько лет, а это был существенный порог для короткого знакомства между детьми.

– Вован, привет. Ты что людей не замечаешь? – услышал Лутковский у себя за спиной. Он оглянулся и увидел знакомую компанию молодых людей, сидящих на лавочке. Это были друзья его детства – Тарас Притула, Костя Бычков по кличке Салямалейкум и Гена Варламов. Все погодки Лутковского. Все они учились в одной школе, хоть и в разных классах, кроме Лутковского, который навещал их эпизодически, когда приезжал к бабушке. Но, несмотря на нерегулярность этих встреч, та дружба была крепкая и настоящая – детская, нерасчётливая и неосмысленная.

Все трое держали в руках чашки, в которых, судя по запаху, был кофе, и внимательно рассматривали Лутковского. Владимир, смущённый этим вниманием, даже посмотрел, не расстегнута ли у него ширинка и, найдя свой гардероб в полном порядке, подошёл к друзьям.

В последнее время Лутковский с друзьями встречался редко, и при встречах всё ограничивалось рукопожатием и традиционным вопросом о делах, который не подразумевал глубокого ответа. Разнонаправленность интересов давно развела школьников-лоботрясов в противоположные потоки человеческого бытия. Салямалейкум переехал в другой район Киева, оставив о себе воспоминания и слухи, которые при встречах остальных друзей кратко обсуждались и тут же оттеснялись на периферию сознания более актуальной информацией – о политике, футболе, семье. Были еще приступы ностальгии, требовавшие вернуть детство, но и это проходило очень быстро как лёгкая незаразная болезнь. Сетование на то, что друзья редко собираются, постепенно превратились в обязательный ритуал при встречах с отсылками к своей занятости. В общем, обычная судьба детской дружбы.

Лутковский с нескрываемым удивлением посмотрел на компанию и подошёл к друзьям.

– Привет, – обратился он ко всем. По очереди протягивая руку и повторяя приветствие, Владимир поздоровался со всеми. За три рукопожатия он сумел разобраться в своих противоречивых чувствах, т. е. остаться и поговорить с пацанами или, сославшись на срочную занятость, убежать в подвальчик к Ленцу и Ане. Лутковский решил ненадолго остаться.

Прежде всего он обратился к Бычкову, которого не видел пару лет:

– Салямалейкум, Костик, – поприветствовал он друга.

– Ты не дерзи, Вовочка. И вообще, что за детство. Будь серьёзней со своим прошлым, – обиделся Бычков. – Но, если не хочешь меня обидеть и, как следствие, обидеться сам, называй меня просто – Костя.

– Не гони беса, Бычков. Вова всё ещё в детстве живёт, стихи пишет, – отозвался Тарас. – Тебе, кстати, нормально за куплеты платят?

– Ты уже спрашивал, – ответил Лутковский. – Не нормально.

– Я уточнить, – дружелюбно сказал Тарас, язвительно улыбнувшись. – Может быть, что-то переменилось.

– Жопа, – кратко резюмировал тему Гена Варламов и отхлебнул кофе.

Все четверо парней только внешне были разные люди. Пожалуй, друг от друга их отличал лишь стиль одежды. Бычков был в наряде нерядового менеджера – темно-синяя рубашка, тёмно-серый костюм и черные туфли. Бордовый галстук был на время снят и небрежно засунут в карман. Тарас Притула сидел на кортах, в брендовых джинсах и футболке. Он с юности так ходил, задолго до того, как стал убеждённым таксистом. Гена Варламов заторможено смотрел перед собой. На нём были серые брюки раннего постсоветского покроя, мятая рубашка и тапочки на босу ногу – короче, костюмный ансамбль городского неудачника, хотя сам он никогда таковым не был. Занимался Гена прикладной математикой в родном киевском Политехе и на всякую одежду было ему давно наплевать. Он еще раз внимательно посмотрел на Лутковского и сказал:

– Неисповедимы пути теории вероятности. Можно было вычислить твоё появление.

– Это по каким признакам? – спросил Лутковский.

– По косвенным.

– А конкретнее?

– Через парадное живёшь. Дорога к магазину за бухлом пролегает аккурат через точку нашего пребывания.

– Что же это сразу за бухлом ты меня посылаешь? – обиделся Лутковский.

– Мы видели тебя с твоим другом военным. Вы с ним бухали. Дальше примитивная логическая цепочка должна привести тебя в магазин.

– Логично, – согласился Лутковский, – только друг не военный.

– А чего в камуфляж тогда вырядился? – спросил Тарас. – Типа герой, уступите место.

– Мне насрать, – перебил тему Гена и, обратившись к Лутковскому, предложил: – Володя, тебе молочка надо похлебать трохи, протрезвеешь слегка для дальнейших подвигов. – И не дождавшись ответа Лутковского, он постучал в окно первого этажа. – Маша, налей Вовочке молока. В окне появилась симпатичная женщина и, скептично улыбнувшись, прокомментировала появление Владимира:

– Все в сборе, – и обратившись к Гене, сурово добавила: – Тебе ещё Иру забирать из садика.

– Мы не пить собрались. Мы просто так, – успокоил жену Гена, принимая из её рук чашку.

– А ты чего на похоронах не маячил? – спросил Костя Бычков Лутковского.

– А ты что, специально приехал? – перебил вопросом его вопрос Владимир.

– Нет. Мой младший брат с этим Глотой учился и тусил. Позвонил сегодня, мол, не западло двести баксов одолжить. Они там со своими корешами типа на памятник сбрасываются. Короче, слово за слово, и я тут. Приезжаю, малой в финале. Квартира обрыгана. Ну и понял я, что помянули хлопца по-человечески. Положил гроши под бутылку. Вышел во двор. И вот стою с вами.

– А что младший, на поминках так нарезался? У тёти Вали, что ли? Что это вообще за оргия? – спросил Тарас Притула.

– Нет. Точно не там. Под забором, наверное. Я знаю их компанию, они нормальные и деньги точно на памятник пойдут. Просто напились сгоряча. В общем, железный повод у пацанов.

– Хрень какая-то, – нервно проговорил Тарас. – Пришёл пацан с войны и на тебе, зажмурился.

– Причём по собственной воле, – констатировал Гена Варламов. – Салямалейкум, ты от брата подробностей не слышал?

– По телефону спрашивал. Ничего конкретного. Брат кацапов во всём винит, – пожав плечами, ответил Костя Бычков.

– Кацапы-то кацапами… – пробормотал Варламов и замолчал, не став продолжать свою мысль.

– Ты сам-то кто? С Горького к нам приехал, – усмехнулся Бычков.

– А ты кто? – спросил Костю Лутковский.

– Ладно, хватит пургу гнать, – перебив этот разговор, сказал Тарас. – А то договоримся до срача.

Все замолчали. Повисла нелепая и неловкая пауза. Лутковскому сразу стало неуютно в этой внезапно проявившейся атмосфере. Он почувствовал, что и его приятели испытывают точно такой же дискомфорт. Молчание трансформировалось в пустоту, из которой хотелось немедленно уйти. Всё должно было окончиться парой дежурных фраз, после которых все бы разошлись в разные стороны, но Бычков неожиданно продолжил тему:

– Я когда в Самарканде жил, узбеки там были самыми лютыми националистами. Они всех белых людей русскими называли. Вот интересно, у тех пацанов, с которыми я тогда тусил, какие национальности были?

– Разные, – ответил Лутковский отхлебнув из чашки.

– Зато мы сейчас все узбеки, – усмехнулся Тарас.

– В смысле? – спросил Варламов.

– В смысле, кто не с нами, тот кацап, – ответил Лутковский.

– Кстати, – задумчиво сказал Тарас, – а как мы называем этих узкоглазых?

– Узкоглазыми, – ответили в унисон Варламов и Лутковский.

– А, ну да, – махнул рукой Тарас.

– Что-то много на себя берём – узкоглазые, черножопые, кацапы. Мечты о мировой гегемонии – это для нас равно состоянию аффекта, – усмехнулся Лутковский.

– Так это у всех так. Моё село найкраще – критическая формула, оправдывающая агрессию против соседнего села, – заявил Варламов. – И без всякого аффекта.

– Преступления, совершённые в таком состоянии, не караются законом, – убеждённо сказал Тарас.

– Брехня, – ответил Бычков. – Это в исключительных случаях работает. Типа, на твоих глазах твоего ребёнка убили, и ты в полной невменухе чудишь с топором в руках, а после, очнувшись по колено в крови, заявляешь на себя в мусарню, мол, пидор я гнойный и вонючий, вяжите меня по рукам и ногам. Тогда тебя помещают в самый строгий дурдом и после успешного лечения отправляют на выписку.

– А Глота, интересно, тоже в аффекте на себя руки наложил? – спросил Притула.

– Вполне вероятно, – ответил ему Варламов. – А хули. Все эти иконы как-то ненормально смотрятся в этом контексте.

– Жутко, – уточнил Лутковский и с удовольствием констатировал: – хорошее молоко у тебя, Гена. Я такого сто лет не пил.

– Это козье, Маша где-то покупает, – скоро проговорил Гена и вернулся к прежней теме: – Может, на эту жуть этот Олег и рассчитывал. Даже если это аффект, то явно парень думал об этом. Смотрится как акция.

– Типа привлечь общественность к проблемам ветеранов, – злобно усмехнулся Лутковский, вспомнив недавнюю беседу с журналистами.

– Иди, поговори об этом со своими коллегами, – ответил Варламов.

– Уже поговорил, – скептически сказал Лутковский. – Вы что, не видели, как я интервью давал?

Друзья молча посмотрели на Лутковского. Владимиру сразу стало неуютно от этих взглядов – тесно и душно, как в комнате, переполненной незнакомыми людьми. Он мгновенно сообразил, что хорошо было бы сейчас попрощаться и покинуть компанию, но такая поспешность могла показаться чересчур вызывающим жестом. «Как ни крути, но это самый плохой вариант из возможных», – думал Лутковский, большими глотками поспешно допивая молоко. Как человек с развитым воображением, Владимир понимал, что после такого бесславного бегства, он, пожалуй, начнёт избегать встреч с друзьями. Представив себе возможные насмешки в свой адрес, тут же понял, что сам конструирует себе проблему.

– Знаете что? – обратился к друзьям Лутковский, ещё точно не представляя, что скажет дальше.

– Что? – после паузы спросил Варламов.

– Свиньи мы, – ответил Лутковский.

– Ну, это мы, положим, знаем, – за всех ответил Бычков. – Дальше-то что?

Лутковский отстранённо посмотрел на товарища и, неожиданно его осенила простая идея.

– Надо, как твой младший, тоже сбросится по двести баксов.

– А мы каким боком в эту историю лезем? – удивился Бычков.

– Я за, – поддержал идею Притула. – Тёть Валя на пенсию живёт.

– Кисло, – сказал Варламов. – Скинемся Тарасу. Сейчас принесу.

– Тогда и мне одолжи, – попросил Бычков. – Я завезу тебе на неделе. Или на карту гривнами кину.

– И мне, – попросил Варламова Лутковский.

– У меня в заначке только пятьсот.

– Мне жена столько не даст, – предупредил просьбу Лутковского Тарас.

– Не суетитесь, пацаны. Ща принесу, – сказав Лутковский, и вернув пустую чашку Гене, отошёл от компании.

13

Владимир решил взять в долг деньги у Марка, а если у него не будет, попробовать занять названную сумму у Ани. Шагая по направлению к цели, он ощутил душевный подъём. Во-первых, он был рад, что так легко и благовидно отделался от компании друзей детства, разговор с которыми зашёл в критический тупик и, во-вторых, теперь ему не будет так неловко перед Марком, который предельно циничным взглядом и усмешкой проводил его на это ненужное и бездарное интервью.

Зайдя в помещение винного погребка, он сразу увидел Ленца. Тот озабоченно разглядывал меню телефона и не обратил сначала на вошедшего друга внимание. И только после того, как Владимир дёрнул его за плечо и попросил у него денег, Марк изумлённо опомнился.

– Двести баксов? – машинально повторил он за Лутковским.

– У меня нет, – отчего-то за Марка ответила Аня, – и поспешила переменить тему. – Ты что, кефир пил?

– Нет, молоко козье. Друзья налили. Говорят, алкоголь осаждает. – Ответил Лутковский и, отвернувшись от Ани, снова попросил денег у Ленца.

– А зачем тебе? – поинтересовался Марк и, не дождавшись ответа Владимира, окончательно прояснил ситуацию. – Я у Ани последнее забрал. Вот, телефон купил. Как раз двести баксов.

– Знаете, что, – вмешалась в разговор Аня, – давайте я вам чай заварю на травках, очень хорошо он алкоголь нейтрализует.

– Я категорически против! – Громогласно заявил Ленц. – Сегодня хочу допиться до обморока, и не важно, с вами или нет. И кстати, Аня, принеси нам муската.

– Да что с тобой такое сегодня, – сердито пожала плечами Аня и ушла вглубь магазина.

Лутковский огорчённо присел возле друга и рассказал о своих последних приключениях, о друзьях и о том, как он договорился с ними помочь материально матери Олега Глоты.

– Ну, не одни же мы у тебя кредитоспособные друзья, – ответил на это Марк, – сейчас позвоним кому-нибудь и решим вопрос.

Лутковский недовольно поморщился.

– Марк, куда тебя всё тянет? Нормально сидим. Выпиваем. Недалеко от дома. В случае чего, есть где окончательно приземлиться. Ты всегда был сторонником безопасного распития спиртных напитков в опасных местах.

– Чем это тебе опасно у меня? – возмутилась Аня выглянув из за ширмы.

– Ночная улица для пьяного большой соблазн, – наставительно сказал Ленц.

– Да ладно, – отмахнулась Аня, – я всю жизнь с пьяными работаю. Почти все смирные, как дети, даже дерутся на улице. Нет, ну бывают, конечно, инциденты.

– Какие это? – без особого любопытства спросил Ленц.

– Мало ли, – пожала плечами Аня. – Вот паренёк этот, которого хоронили сегодня, он у меня накануне смерти своей пил. С кампанией не на шутку разгулялся.

– И о чём они говорили? – переглянувшись с Лутковским, спросил Ленц.

– Ни о чём, – недовольно ответила Аня. – О чём всегда. О футболе и о москалях. Напились как поросята и на войну собрались все скопом идти.

– Нормальный информационный поток, – констатировал Ленц. – Сейчас все переживают эти темы.

– Так уж и все, – скептически усмехнулась Аня.

– Футбол, конечно, можно заменить «Танцами на льду», – сказал Ленц, – но основная тема несокрушима. Вопрос «кто виноват, татарин или жид?» – самый актуальный вопрос для всех времён и народов. Этот вопрос даже беллетризировал господин Герцен, известный революционер и борец за гражданские права…

– Слушай, Аня, – перебил друга Лутковский, – а тебе не показалось, что этот Олег Глота не в себе?

– Нет, – коротко ответила Аня, показав резкой интонацией и видом, что не желает больше разговаривать на эту тему. При этом она вышла к барной стойке и оставила перед Ленцем и Лутковским чашки, из которых подымался ароматный пар.

– На нет и суда нет, – убеждённо сказал Ленц, хлопнув себя ладонью по колену и равнодушно, не замечая подмены напитка, отхлебнул из чашки. – А то хочешь, устроим всеукраинскую рекламу твоему бару. Вызовем сейчас Аркашу Кириченко, – неожиданно предложил он.

– А это кто еще? – Спросила Ленца Аня, тревожно посмотрев на него.

– Это тот жирный, которому Володя только что интервью давал.

– Никаких интервью у меня в магазине, – жёстко потребовала Аня. – И парень этот мне тоже не нравится, хоть он и грузный, но замороченный какой-то, – подумав, сказала девушка.

– Это сейчас он такой, – усмехнулся Ленц. – А еще недавно был парень хоть куда. И вообще, ты знаешь, что его отец чуть не лишил жизни самого Дэвида Боуи?

– Это как? – заинтересовалась Аня новым поворотом.

– Если коротко, то примерно так. Ты в курсе, что в семидесятых Боуи приезжал в СССР?

– Ну, наверное. И что из этого? – ответила Аня.

– Молодая. Не понимаешь, – усмехнулся Ленц. – А ты представь, что в то время подобная поездка считалась как значительный поступок. Это как сейчас в Северную Корею съездить.

– Простой пиар-ход, – вмешался в рассказ Лутковский. – Они с Игги Попом туристами поехали…

– Погуляли они по Москве, – перебил Лутковского Ленц, – сфотографировались, где надо, и отправились обратно. Поехали поездом Москва – Западный Берлин. Расположились в том самом вагоне, в котором проводником служил отец известного нам Аркаши. И вот, визуально оценив могучую фигуру старшего Кириченко, они возжелали его. Если ты не в курсе, то я доложу, что Боуи и его друг Игги были гомосексуалистами. Не знаю, что их там возбудило в молодом и статном вагоновожатом, может быть, форменная одежда на пуговицах с серпом и молотом, может быть, им просто захотелось поиметь советского человека неестественным для него способом, но, словом, процесс пошёл. Откупорили они бутылку водки, купленную в столице советского государства, и попытались поговорить с папенькой Аркаши на общие темы. Тот сначала по инструкции отказался пить с этой компанией, но через пару слов догадался, на что эти сукины дети намекают. И вот обуял его праведный советский гнев. Глядя на этих мужеложцев, он затеял недоброе. А затеяв, блестяще воплотил в жизнь свой грандиозный план мести. Итак, он присоединился к предлагаемому застолью, причём присоединился радушно, в комплекте со своей бутылкой коньяка. Потом еще раз сбегал и принёс бутылку, и в итоге накачал негодяев так, что те отключились лицом в подушку. Оценив беспомощное состояние рок-музыкантов, находчивый проводник спустил со своих обидчиков штаны и, проведя полоску клея между ягодицами, сплющил их своими трудовыми, кряжистыми ладонями на несколько секунд, как и было сказано в инструкции к этому герметику.

Аня рассмеялась и сквозь смех сказала:

– Этого не может быть. Это всё выдумки.

– Возможно, и выдумки, – ответил Ленц, – но пресс-конференция по итогам пребывания артистов в Союзе Советских Социалистических Республик была отменена.

– Здорово! – резюмировала свои впечатления от этой истории Аня. – Заклеил попу Игги Попу.

– Да, небезнадёжно, но скорее всего, это выдумка, – авторитетно подтвердил Лутковский.

– Но почему? – Спросил Ленц. – По отдельности все факты не фантастические, согласись. Во-первых, поездка была. Во-вторых, в купе эта скандальная парочка вполне могла спровоцировать на поступок даже человека с крепкими нервами. В-третьих, даже если Боуи и Игги не объявили себя открыто пидорами, то их внешний вид и манера поведения могли спровоцировать ответное дискриминационное действие у советского человека, тем более при исполнении. И в-четвертых, закономерный вопрос: отчего не посадили проводника? Всё просто, пострадавшая сторона не обратилась с заявлением в милицию. И согласитесь, даже сам акт заклеивания анальных отверстий ментально советский, мол, задницы всем пидорам позаклеивать надо. Так и звучит напористый пролетарский голос за этим приговором. Так что ничего в этой истории невероятного нет.

– И все-таки это брехня, – убеждённо объявила Аня.

– Не сотвори себе кумира, – наставительно сказал Ленц, – Ладно, не буду запальчиво утверждать, что это чистая правда, но, согласитесь, друзья, все мы не раз становились свидетелями самых невероятных историй, которые до устной или письменной реконструкции казались обыденными эпизодами, ну может, с лёгким налётом гротеска. Понимание эпичности произошедшего происходит позже, когда история выходит на уровень маловероятной легенды. В любом случае, человек, рассказавший эту историю, был человеком с фантазией.

– Вопрос, старший или младший из Кириченок был этим человеком? – уточнил Лутковский. – И почему был? А сейчас?

– А сейчас нужно позвонить закадычным закадыкам и обсудить дальнейшие планы на вечер. Уже, между прочим, без десяти четыре, – Ленц рукой указал на часы, висевшие у Ани на стене. – Володя, продиктуй мне номера друзей. Возобновлю записную книжку.

Лутковский протянул другу свой телефон: – Держи, смотри сам, кто тебя интересует.

Ленц с отстранённым видом смотрел в экран телефона и, тихо приговаривая – «меня интересует, меня интересует…» просматривал телефонную книгу Лутковского. Время от времени он останавливался на знакомых фамилиях и расспрашивал о них так, как будто не видел этих людей много лет, хотя в Киеве отсутствовал всего полгода.

– Коваль Миша, где сейчас?

– Где и был. В заднице, – ответил Лутковский.

– В какой именно? – уточнил Ленц.

– У него батя помер. Он продал его квартиру. Открыл бар и реанимировал свою группу. Бар мог бы и работать, но группа его всех посетителей распугала. Я там презентацию книги устраивал…

– Андрюха Ковач?

– В невменухе. Теперь всем телевизор пересказывает. Тем, кто не верит «проверенной информации», устраивает форменные истерики.

– Это как? Он же вроде бы не поддерживал Майдан.

– Натурально. Он до марта 14-го Майдан не поддерживал. Но первого марта марочку кислоты с Гагариным купил, чтобы на космос посмотреть. Нализался, и тут телевизор ему сказал, мол, Путин объявил войну. Натурально, Ковач очень испугался говорящего телевизора и его вместо «на космос» пробило «на сердитый». Крышу сорвало напрочь. Он погнался за ней с криками «Героям слава». Прибежал ко мне на дачу в Бучу. А у нас здесь аэродром. Самолёты страшно гудят. Он, наверно, подумал, что это русская авиация, и начал в небо дули крутить и громко орать о любви к родине. Короче, пока его таксист-сосед кулаком в лицо не выключил, творил всякие безобразия.

– Кстати, о нём я слышал, что он перед администрацией родной Смелы себя пивом облил и пытался совершить самоподжог, в знак протеста против каких-то там договорённостей с сепаратистами, – сообщил Ленц.

– Очень может быть, – с досадой ответил Лутковский. В своё время с Ковачем они очень дружили. – Ты знаешь, – подумав добавил он, – он когда-то телевизор молотком разбил. Говорил, что хочет таким образом обезопасить себя от навязанной ему реальности.

– Телевизор молотком по голове не убьёшь, – угрюмо ответил Ленц.

– Раньше так чёткость изображения подстраивали, – усмехнулась Аня. – Били кулаком по телевизору и слушали, что он ответит на это.

– Ладно, где Оля Павлова? – задумчиво продолжил опрос Марк.

– Она теперь Шматкевич. Замуж вышла. Кстати, резко перешла на мову. Пишет об этом в Фейсбуке. Срывает бешенные аплодисменты патриотической публики.

– А за кого замуж вышла?

– За Шматкевича. Не знаю, кто он. Из Гродно прибыл к нам. И чем обольстил Олю, не в курсе. На нем татуировки в виде белорусской вышиванки, может быть, этим. Они сейчас в Польшу перебрались.

– Майборода?

– Кино снимает, про войну.

– Где снимает?

– Здесь, под Киевом. Только я к нему не поеду. Вокруг него уже новая компания.

– А Кулиш Миша?

– В тюрьме сидит.

– Как в тюрьме? – с весёлым удивлением спросил Ленц. – Он же совсем не в политике был! Только не говори, что он радикализировался до неволи.

– Да какое там, – махнул рукой Лутковский. – Он в Буркина-Фасо сидит. Ему там негры три года дали за то, что он утром по саванне с двумя бивнями шёл.

– Как это? Он же стрелять не умеет, не охотник до охоты.

– Да уж, не охотник. Он и не охотился, – усмехнулся Лутковский. – Как ему с таким весом за слонами бегать? Всё проще. Слоны на протяжении многих тысяч лет помирали естественной смертью, но бивни их оставались нетленными. С местными копателями договариваются наши авантюристы и на этом зарабатывают.

– А Миша?

– А Миша сидит в тюрьме. Трое вышли из-за баобаба и представились при исполнении.

– Откуда такие подробности?

– Так Ксюха за ним поехала. Как жена декабриста. Кстати, она рассказывала, что в тюрьме он там самый уважаемый человек, так как самый белый и самый толстый среди невольников.

– Класс! Но об этих героях не пишут в газетах, – резюмировал Ленц, глядя на экран телефона. – Тихонов?

– Этот счастлив. Ненавидит москалей. Участвует в факельных шествиях. В масленицу агитировал за местные вареники вместо москальских блинов. В общем, обрёл себя хлопец. На вид спокоен и уверен. Взгляд устремлён в светлое будущее.

– Понятно, – равнодушно вздохнул Ленц.

– Его Юра Мельник троллит, грозит упаковать в смирительную вышиванку.

– Что ж такое, учились в одном классе и давят друг друга. Где Юра, кстати? Там же, в дурдоме?

– Да, из буйных психов добрых граждан делает. Защитил диссертацию о влиянии толпы на личность.

– Тема. В яблочко.

– Я, кстати, с ним и с Феликсом Сикорским ходил на факельное шествие. Собственно, Феликс меня и Юру туда затянул. Атмосферка, я скажу тебе…

– Постой, как с Сикорским? Феликс на факельном шествии?

– Ну, у него профессиональный интерес.

– Это у тебя и у Мельника профессиональный. С Сикорским что-то не так. И друзей он всегда сторонится. Даже Новый год один встречает.

– Я сам удивился…

– А где он сейчас? Давай ему позвоним, – засуетился Ленц.

– Он в Китае сейчас, по-моему, – пожал плечами Лутковский. – Фотки Мао постит оттуда.

– А что он там делает? – спросил Ленц, набирая номер на своём телефоне.

– Не знаю. Может быть, издатели пригласили. Или просто экскурсия в Поднебесную.

– Алло…

14

«Книги, друзья мои, надо печатать на бумаге, которой можно подтереться. И только те книги, которые пройдут испытание санузлом, станут бессмертными. Прочие, с трепетом выпавшего из гнезда птенца, забьются в смертельных конвульсиях в сливном потоке времени и пропадут в черной дыре истории», – подобные наглые констатации были нередкими в блоговых записках Сикорского. Он вообще был странным человеком с тяжёлой репутацией в литературных кругах. Его поведение было порой пугающее, порой не от мира сего. У него была та внутренняя свобода, которой опасались люди, даже близко знавшие Феликса. Он не боялся публики, и это выделяло его среди литераторов. Сакральные, внутренние темы, которыми обычно не делятся на людях, вызывали его живой интерес. Он мог рассказать о смерти дочери в шокирующих подробностях и тут же переключиться на анекдот о бывшей жене. При этом многие понимали, что это был с его стороны не спектакль, не пошлая игра в цинизм на публику ради сомнительного статуса чудака. Это была его природа. Тут, правда, стоит добавить, что таким странным образом он открывался не перед всеми. Для большинства Сикорский был замкнутым человеком с прозрачным взглядом сомнамбулы и еле заметной блуждающей улыбкой наблюдателя. Лутковский как-то заметил в разговоре, что жизнь Феликса напоминает пристальное любопытство постороннего при препарировании разлагающегося трупа.

Сикорский редко появлялся в формате светской тусовки, хотя его статус довольно известного писателя открывал перед ним двери клубов и салонов, в которые пускали только по спискам. Чаще его можно было встретить в богемных притонах с сомнительной публикой, где он сидел молча и, кажется, не слушал пьяных, крикливых рассуждений стрессонеустойчивых молодых людей о стихах и прозе их собственного сочинения.

При своей довольно значительной известности среди читающего сообщества Сикорский не был литературной знаменитостью. Со стороны казалось, что он просто не умеет себя вести как культовый писатель. Он насмешливо, но как-то неблестяще, неуклюже избегал нужной тусовки и необходимого самопиара, реализуя себя (его выражение) в иных плоскостях. Впрочем, по версии людей, знавших его близко, он просто не хотел этого статуса, сознательно отказавшись от ненужной ему популярности.

Друзей у него было немного. Кроме Лутковского и Ленца были еще пара человек, которым он доверял – бывшая жена, врач-психиатр Юрий Мельник и какой-то алкаш, по имени или по прозвищу Герасим, непонятно почему заинтересовавший Феликса.

К революционным событиям Сикорский отнёсся не с прямолинейностью революционера или контрреволюционера, но как-то по-своему. После победы Майдана он прямо заявил, что беспорядки в столице ему нравились как зрелище, но к поражению власти он относится негативно, чем вызвал тогда ненормативный гнев националистов и пламенные истерики националисток. Сделав пару апокалиптических заявлений, на которые никто не обратил внимания, Сикорский, казалось, отошёл от бурлящей нечистотами темы революции и замолчал. Но всё же время от времени он напоминал о себе различными экстравагантными выходками, такими как, к примеру, упомянутое Лутковским участие в факельном шествии. Зачем ему это было нужно, никто не знал. Своих выводов от увиденного Феликс не публиковал. Пока, по крайней мере.

Именно об этом «пока» и разговорились Володя и Марк, идя на встречу со своим другом. Сикорский с неожиданной радостью согласился на предложение выпить и закусить где-нибудь под уютным забором, хотя и предупредил о том, что во времени он ограничен. Договорились, где встретиться и во сколько. И вот, широко и развязно шагая к центральному почтамту, в возбуждающем предчувствии нового этапа пьянки, Ленц с любопытством расспрашивал о впечатлениях от шествия националистов.

– Так вы тоже там орали, что Бандера ваш герой?

– Конечно же, орали. Причём с выпученными глазами и пеной у рта. Я даже подивился своей искренности. Ты же знаешь, я не националист.

– Это ты опять не националист, – едко заметил Ленц, – а когда маршировал в строю, был им. Непременно был. Сам же сказал, что в искреннем порыве выкрикивал лозунги.

– Ну, не так искренне, чтобы в погромах участвовать.

– Аппетит приходит во время еды.

– Да ну тебя в жопу.

– Эх, жаль, меня с вами не было. И как это я сам не догадался?

– Ты что, не насмотрелся как маршируют? Сам-то откуда приехал? Забыл?

– Я из марширующего строя хочу посмотреть на прохожих, то есть на условно нормальных людей, – сказал Ленц, глубоко вздохнув и не обратив внимания на замечания Лутковского. – А вообще, как они тебе показались?

– Кто они?

– Прохожие.

– Фотографируют.

– Навалив в штаны?

– Хер знает, за вспышками не видно.

– А по характерному запаху?

– Что-то развезло тебя, я вижу, – заметил Лутковский.

– Фигня. Ты лучше на вопрос ответь.

– На какой?

– Запах улицы изменился от вашей железной поступи?

– Я не принюхивался. Ты у Мельника спроси, он специалист по психическим девиациям толпы.

– Спрошу, конечно, при случае. Но если честно, не люблю я его. Смотрит на тебя как на лабораторную крысу.

– Это как?

– Равнодушно, – и прервав возможные возражения друга, Ленц насмешливо потребовал ответа на ранее поставленный вопрос, – ты всё-таки не ответил на вопрос о липком запахе улицы.