Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

И всё-таки ей необходимо вернуться. Она развернула машину и уже через мгновение мчалась по автостраде в обратном направлении, сбавив скорость лишь при появлении окрестностей города. Она проехала площадь, вспомнив, что слева был тупичок, в котором можно оставить машину, прошла по пустому переулку; заброшенный дворик был всё там же, огромная дверь оказалась открытой.

Останавливаться в первых двух комнатах – лишнее. Столы были на своих местах, дверь же в третье помещение, наверное, закрыла она сама, когда выходила. Она уже знала, что её нужно только толкнуть, беспрепятственно войти и увидеть незыблемый стол со стулом. Снова сесть, чтобы выкурить сигарету (горстка пепла от первой сигареты всё ещё томилась на краю стола), опереться локтем, чтобы укрыться от льющегося из окна светового потока. Она отыскала в сумочке зажигалку, проследила взглядом за первым колечком дыма, извивающегося в лучах заходящего солнца. Сигарет хватит до утра. Теперь можно опереться на столешницу и позволить взгляду раствориться во мраке у дальней стены. Конечно же, она в любой момент могла уйти. Но могла и остаться. Наверное, это так красиво: луч, который медленно плывёт по стене, мало-помалу удлиняя тень и её самой, и стола, и стула.

Или же навсегда замереть – луч, застывший вместе со всем остальным, с нею и с неподвижным дымом, в котором, не останавливаясь, кружит пчела.

Вася БОРОДИН

/ Москва /

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ

2017–2021 ГОДОВ

* * *

сон кукует, тень куёт

всё становится краями

и ликует как своё

солнце отдавая яме

чем затылками горбы

колотить свои, пойдём-ка

от судьбы и от трубы

как танцуя, как подёнки

прощелыги прощены

не бывают, но пируют

дуя чаю на луны

зыбь сырую, часть вторую

* * *

снег каких-то вещей

синей тряпки наждак

шкафа трещина щель

с шумом грузовика

в снега скрип входит шаг

а над ним человек

а над ним беломор

отпускает себя

но не как невермор —

как форевер, как пар

дальних широких труб —

кругл и прав, слаб и груб

* * *

Верлен просверлен и по нём

стреляют в тире

небесном – медленным огнём

пули висят

ни даже первая ещё

не долетела

а им уже потерян счёт

рýжья несут

* * *

мы смотрели на собак

мы смотрели на кабак

мы смотрели на табак

мало ли прекрасных лодок

получается из рук

в них несёшь друг дружке сердце

оно падает из рук —

вверх, всплакнёт планетой Марсом

самолётиком мигнёт

хмыкнет Фрейдом, крякнет Марксом:

мысли – крылья, чувства – гнёт

* * *

в крýжке железной подпрыгнув, вода

прыгает снова, и на проводах

копится каплями; капли ползут

как поезда – те, что письма везут

от разлюбивших – не любящим: там

дождь начинается, бьёт по цветам

ТРИ ПЕСНИ

1

идут солдаты

трам-прам-брам

идут монахи

храм храм храм

идут сапожки

хруп-пип-хром

всем понемножку

гром гром гром

пуля солдата

не бери

похоть монаха

не бори́

гóре сапожкам

плюх-хлюп-грязь

всё понемножку

зря зря зря

2

колóтится лодочка

о серый причал

ангельское воинство

в березняк сквозит

а другое воинство —

ельником сырым

…ночь качает лодочку

а там день кричит

чтó я буду буду ли

баю-баю где

и когда разбудят нас

для новой земли?

в одной чаше пепел сор

кость и яма лжи

а в другой горят водой

камни-голыши

и чáши качаются

баю-баю-бай

колóтится лодочка

спит день

ночь не спит

3

плуги

флаги их – грачи

их ван Гоги – силачи

едут в нашем балагане через дождика лучи

о'бручи

«ад и обратно»

львы летучего ума

едут как слепые пятна через спящие дома

через

крышу небосвода

и свобода впереди

слёзы распирают грудь, и цепи рвутся на груди

* * *

с камнями в карманах идёт жонглёр

за синими днями как война

с тяжёлой слезой посреди груди

когда она выйдет – он умрёт

о Франция мысли и листвы —

всё в тебе ползёт-поёт!

летучие тучи, шерсть огня

небесного, как в следах колёс

когда время вышло и пришло —

одно и есть что свет слёз

планета Земля – как в руке земля

и морось вслед дрожи звёзд

* * *

что ты видишь как лесное

как лесное лицо это – стог снега

это – сноп зноя

это – цепь, на которой сидит лист-царь

отвернуться угнаться

обознаться уткнуться —

в всё чужое родное

только и биться

превращаясь в просветы – не дыша, зная

* * *

эх ты!

зерно-человек!

сколько у тебя, быка, было

мешков одной мысли!

а пошёл сквозь песок времени

как вот я

не спеть и песни

похожей на любую

на ничью песню —

которую поёшь

как это объяснить? —

как бы… дуя в пустое

зная

впустую

Александр МОЦАР

/ Киев /

ТЫЛ

Хроники нового времени

Моему брату Сергею

Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником – когда видишь, что делает из нее большинство людей.

Эрих Мария Ремарк «Три товарища»

Почти все ситуации и разговоры в этой повести – это невыдуманные реалии лета 16-го года. Я, конечно, понимаю, что зафиксированные мной здесь положения не разворачивают полной картины происходящих тогда событий, в Киеве в частности и в Украине в целом, но это то, что видел и слышал именно я. Медиа-реальность большинства. Вера националистов и сепаратистов. Противостояние. Всё это останется на полях этого рассказа. Здесь несколько бесед небольшого круга людей. О них ниже. Итак:

Он смотрит на мокрую скользкую брусчатку, которая переливается, мигает, веселится отражающимся цветным неоном. Вечер, суета перед праздником. Ветер отталкивается от стен, меняет направления, напрягается мелкой дрожью в моросящей влаге, которая не может решиться, быть ей снегом или дождём. Вокруг шаги, тени, голоса – всё то, что давно не интересует его. Люди в его сознании перестали удивлять и стали говорящим потоком, изображением на общем экране, с которым нельзя поговорить. Кто-то за спиной громко произносит его имя, он подымает голову и невнимательно, рассеянно оглядывается по сторонам – лица, спины, взгляды. Он всматривается в людскую массу и никого не видит. Цветные, серые, разные они идут мимо него плотным, целеустремлённым речитативом, обсуждая друг друга.

Из подземки метро «Театральная» выходит пара с букетом цветов и направляется ко входу в театр. Там суета перед тремя звонками. Люди встречаются, дожидаются, топчутся на месте, говорят по телефону, с телефоном, с людьми, с голосами людей. Перед афишами мужчина нервно выговаривается перед молодой женщиной, та, улыбаясь, смотрит мимо него. В её улыбке явная угроза. Мимика человеческих отношений.

Телефонный звонок отвлекает его от невольных наблюдений. Он недовольно морщится и отвечает, после короткого разговора идёт вниз по улице Хмельницкого к Крещатику. Навстречу ему идут две симпатичные девушки в костюмах 19 века. Яркие юбки, меховые шубки, шляпки, перчатки, улыбки. У них лотки, на которых конфеты и цветная полиграфия. Он берёт конфету и флаер, благодарит и смотрит на уходящих красавиц. Только сейчас его накрывает ощущение скорого праздника. На здании ЦУМа светящейся гирляндой выложены цифры наступающего года – 2014. Он выходит на Крещатик.

Палатки, костры в железных бочках, кордоны, нервный, весёлый накал неподчинения. По телефону его ориентируют друзья, и скоро он полностью окунается в атмосферу протеста, беспорядка, где люди говорят матом и лозунгами, где есть враги и герои. Он невнимательно слушает последние новости в зоне оппозиции и с удовольствием принимает флягу с коньяком. Глоток, еще глоток. Рядом потянуло сладковатым дымом марихуаны. Люди шумно договариваются о совместной встрече Нового года.

Из поддонов делают сцену, на которой ему сегодня предстоит выступать. Вечер гражданской лирики. Несколько фотографов, знакомые, незнакомые лица, безликий корреспондент немецкого радио. Короткое бессмысленное интервью.

Все возбуждены каким-то новым делом. Все уверены в своей правоте и нужности, и эта уверенность заражает своей искренней простотой. Здесь все знают, что нужно делать и наконец-то все нужны друг другу. Он чувствует это общее настроение и нарастающую тенденцию к объединению и невольно инстинктивно отстраняется от всех. В толпе он замечает своего приятеля-журналиста, политолога. Спрашивает о его впечатлениях, звучит слово революция. «Это не революция, – отвечает приятель, – это карнавал». Взрыв петарды, его шумно окликают. Он видит перед собой своего соседа, молодого парня, футбольного фаната. Этот настроен решительно. Короткие, резкие фразы, вера. Здесь он уже получил приказ. «Олег Глота, к сотнику», – парень рывком, не простившись, срывается с места и убегает к группе людей, которые неумело, неловко, ещё стесняясь друг друга, пытаются организовать строй. 28 декабря 2013. Суббота.

1

Олег Глота, вернувшись с фронта, несколько дней поил друзей нерядовым алкоголем под круглосуточным супермаркетом. «Нарядившись» до безоблачного состояния, он, смеясь и икая, рассказывал истории о пережитом. На пятые сутки такого времяпровождения Олег пришёл домой, заперся у себя в комнате, надел постиранную матерью военную форму, лёг на кровать, обложил себя иконами, заткнул уши наушниками, включив плеер на полную громкость и, сделав себе «золотой укол», т. е. смертельную инъекцию наркотического препарата – умер.

Как выяснилось позже, наркоманом Олег стал на войне. Соседи полушёпотом делились сплетнями о самоубийце и диких обстоятельствах его смерти.

На похоронах, когда из парадного вынесли гроб для последнего прощания, собралась большая толпа любопытных, подогретая всевозможными слухами. За формальным и искренним сочувствием родным Олега явно чувствовалось иное настроение. Многим хотелось посмотреть на лицо самоубийцы и на лицо его матери. Это желание было скорее непроизвольным. Люди всматривались в некую бесплотную тайну, оставшуюся от добровольно ушедшего из жизни человека. Стремлением заглянуть в это потустороннее особо явно проявилось у одного из сослуживцев покойного. Пожилой человек лет пятидесяти в новом, с иголочки, камуфляже настолько пристально вглядывался в окаменевшие черты мертвеца, что ему сделали замечание, на что он зло, матерно огрызнулся, но испугавшись собственной реакции, быстро отошёл от гроба и наблюдал за похоронами уже со стороны.

Владимир Лутковский смотрел на происходящее из-за кухонной занавески. Выйти на улицу или хотя бы на балкон он так и не решился. Непонятное чувство – смесь страха, вины и досады – удерживало его в квартире, хотя почти все соседи вышли проститься с Олегом.

Владимир давно знал Глоту, хоть и не был ему близким приятелем. Они были соседями по подъезду и не больше. Лутковский был на несколько лет старше Олега и в детстве у них были разные компании. Юность их развела окончательно, и друзьями они так и не стали, тем более что сферы их интересов не пересекались. Глота был страстным футбольным болельщиком и ходил тренироваться в «качалку». Лутковский интересовался исключительно гуманитарными дисциплинами и несмешливо презирал культуру тела. Тем не менее, соседские отношения молодые люди поддерживали, здоровались друг с другом, а также в случайных совместных перекурах обсуждали как локально-дворовые, так и мировые или национальные новости.

Сейчас, глядя на собравшихся людей, пытавшихся пробраться поближе к гробу, чтобы посмотреть на покойника, так скандально ушедшего из жизни, Володя подумал, что если вставить данный эпизод в повесть, которую он задумал, то, пожалуй, все сочтут это литературщиной и плохим вкусом автора. – «Однако это произошло», – пробормотал Лутковский.

Он зашёл в комнату и посмотрел на часы. Было без двух минут десять. Завыла похоронная музыка. Женский истерический плач дополнил эту акустическую какофонию. Володя закрыл балконную дверь и включил телевизор. Тут же затарахтел всегда жизнерадостный телеканал. Лутковский лёг, почти упал на диван. Взгляд его привычно упёрся в потолок. По потолку ползла крупная муха. Владимир закрыл глаза и сразу увидел перед собой жёлтое лицо покойника, на которое тут же уселась та же муха. Лутковский вздрогнул от этого видения и перевернулся на бок лицом к стене. Он подумал, что неплохо бы записать увиденное им только что, но какая-то сила сдержала его порыв. Лутковский остался лежать на диване. За стеной раздражённо заработала дрель.

Лутковскому Владимиру Александровичу шёл 35-й год. Он жил в Киеве, работал редактором в издательстве, но считал себя писателем. Впрочем, публикации в литературной периодике подтверждали перед интересующейся публикой его репутацию литератора.

Писал он обычно бойко, много и успешно. В начале лета 2014 года Лутковский задумал написать повесть «Тыл». Эта мысль пришла ему в пляжной шашлычной, где он отдыхал в привычной компании приятелей, пишущих стихи, прозу и комментарии в блогах. Говорили о войне и о девушках, аппетитно греющихся в щедрых лучах того лета. Лутковский озвучил свои планы на повесть. Планы всем понравилась. За их скорейшую реализацию и выпили. И всё. Планы так и оставались нереализованным грузом, над которым, впрочем, Владимир время от времени задумывался.

Лутковский понимал, что в этой затее было всё многообещающе. Тема энтропии общества в новостном потоке войны и мира казалась ему нужной и актуальной, но вот как подступиться к ней он не мог понять. Владимир не мог вычислить главного героя в общей толпе. Присматриваясь к разным активным социальным сообществам, от националистов до сепаратистов, он понимал, что все они живут какой-то своей однополой жизнью, переполненной лозунгами и истеричными декларациями, размышлять над которыми было ему неинтересно. Все эти люди под знамёнами казались ему существами неспособными на самостоятельную реакцию, на свою оценку происходящего вокруг. Владимир видел бессмысленное передвижение масс в строго заданном идеологическом направлении, где своё мнение воспринималось как отступничество, преступление. Ему казалось, что люди, попав в эти потоки, теряли личность и просто повторяли друг за другом то, что транслировали их лидеры. Но самое интересное, что при этом средний человек обретал уверенность в себе и чувствовал себя более устойчиво, чем в серые, многоголосые дореволюционные времена. Такие выводы делал для себя Владимир, общаясь с людьми, которые, как они уверяли, обрели, наконец, свободу.

Итак, поток жизни перестал быть стандартным, но тем не менее, все эти навязчивые видения Лутковский не мог объединить в конкретный сюжет. Мысли о фантастическом остросоциальном анекдоте он отбросил сразу, оставив эту добычу для крепкозадых интеллектуалов, пришедших в Киев с бескрайних картофельных просторов страны, примыкающих к Карпатским горам, и до сих пор рассуждающих о «Конце истории» Фукуямы как о философии.

Постепенно Лутковского захватила повседневная суета, и замысел повести отошёл на второй план. Вернее, так он объяснялся с собой, объясняя отсутствие прогресса в задуманном деле наличием иных дел. Но, в общем, Владимир понимал, что все повседневные препятствия он искусственно создавал сам, чтобы оправдать свою неспособность что-либо написать на тему. Махнуть рукой и задуматься над чем-нибудь другим, отвлечённым от реальности он тоже не мог. Происходящее вокруг волновало его не только как культурная перспектива, но и по-человечески.

Сама тема, которая раньше ему представлялась обширной и значительной, при ближайшем рассмотрении определялась несколькими обидными словами, которые Лутковский и сам произносил, рассказывая о своем замысле. Было очевидно, что писать, по большому счёту не о чем. В целом город спокойно переживал драматургию войны, отвлекаясь только на значительные события, такие как «котлы» или убийства основных фигурантов событий. Сознание людей почти не поменялось. Прежний поток проблем пробил новое русло в завалах новой истории и почти не отвлекал людей от привычной жизни. Постепенно примелькались люди в камуфляже и обычным фоном стали даже сообщения о потерях армии.

Лутковский выключил телевизор, по которому начались общенациональные новости, и взял в руки телефон. Он задумался, кому бы позвонить, дабы взбрызнуть алкоголем гнетущее настроение. Адресная книга телефона предлагала массу соблазнительных вариантов. Можно было прямо сейчас вызвонить нескольких бойких подруг и разговорчивых приятелей и преотлично провести остаток этого дня, шатаясь от кабака до кабака по центру города. Впрочем, можно было проложить и другие маршруты. К примеру, плюнуть на всё и «зарыться» на сутки в тёмные пивные Лукьяновки с их диким, непредсказуемым контингентом, глядящим сквозь окружающую действительность мутным, как табачный чад, взглядом. Смотреть в эти далёкие, пустые глаза, не слушая, что говорит собеседник, думать о своём, сакральном, о том, что в нормальной бытовой обстановке не придёт в голову. Этот вариант показался Лутковскому самым соблазнительным, но одному опускаться на это дно сегодня не хотелось. Нужен был собеседник способный поддержать его настроение. Лутковский опять начал исследовать телефонную книгу и очень скоро убедился, что люди, которые могут поддержать беседу не на уровне анекдота, все вне зоны досягаемости. Владимир отложил телефон и закрыл устало глаза, но тут раздался звонок в дверь.

Подскочив от неожиданности с дивана, Лутковский заметался в раздумьях – открывать или нет. Он никого не ждал и инстинктивно почувствовал, что за порогом его не ждет ничего хорошего. Звонок повторился, и, изобразив на лице недовольство, Лутковский пошёл навстречу незваному гостю. Отворив дверь, Владимир увидал перед собой пожилую соседку, в руках у которой был исписанный лист бумаги и ручка.

– Деньги на похороны, – бодро и в упор сказала она, – кто сколько может.

Лутковский быстро, но почему-то на цыпочках забежал в свою комнату, и, вывернув бумажник, отсчитал примерно половину из всей наличности, что у него была, и так же быстро, галопом вернулся к общественнице, вручил ей деньги и отчего-то подобострастно улыбнулся.

– Фамилия ваша? – повелительно спросила тётка.

– Лутковский, – покорно ответил Владимир, желая поскорее отделаться от навязанной ему благотворительности.

– Сколько здесь денег? – не унималась женщина.

– Не знаю… триста двадцать девять, – пересчитал он.

– Ого.

– Ничего, ничего, берите.

– Вы больше всех дали.

На этих словах, Лутковский, не простившись, со скверным чувством захлопнул дверь. Но звонок затрещал вновь. Владимир, сжигаемый внутренним негодованием, снова открыл дверь и увидел, что и ожидал – т. е. ту же тётку, которая грозно подступила к нему:

– Что же вы дверь закрываете под носом? А список, а роспись! – Женщина решительно наступила на порог и тем самым пресекла возможность Владимиру повторно закрыть дверь.

– Какой список? – растерянно спросил Лутковский.

– Вот здесь, – женщина протянула ему лист бумаги, – укажите квартиру, фамилию, сумму и подпись поставьте. Так положено.

Лутковский послушно взял ручку, лист бумаги и, прислонив его к стене, попытался вывести на нём свою фамилию, но ручка предательски не писала. Поднажав, Владимир добился только того, что проколол список:

– Ручка не пишет, я сейчас, – как можно спокойней сказал он, и, мысленно проклиная тётку, пошёл к себе искать ручку.

Как оказалось, это была непростая задача. Но, перерыв почти всю комнату, Владимир нашёл то, что искал и снова вышел в коридор. Женщина подала ему лист бумаги. Ставя свою роспись, Лутковский заметил, к своему неудовольствию, какие суммы подавали соседи. Почти всегда это было двадцать гривен. Ровным каллиграфическим столбиком эти цифры упирались в его триста двадцать девять. Лутковский нервно потёр ногой о ногу и отчего-то почувствовал себя полной сволочью. Угрюмо он всучил список активистке и, тихонько прихлопнув за собой дверь, аккуратно посмотрел в глазок. Женщина всё еще стояла на лестничной площадке. Лутковский внимательно, жгучим взглядом смотрел на нее, испытывая при этом непонятно откуда взявшееся чувство страха. Активистка надела очки, посмотрела на список, что-то пробормотала, спрятала полученные от Владимира деньги в пухлый конверт и отправилась на этаж выше. Лутковский в нервном надрыве вышел на балкон, прихватив по дороге пачку сигарет. На душе у него сделалось нестерпимо гадко. «Вот какого я подсматривал за ней?», – подумал он, сделал первую затяжку и облокотившись на перила, мрачно посмотрел на улицу.

Перед подъездом на асфальте лежали разбросанные в беспорядке цветы – следы недавних похорон Олега. Возле бордюра валялся черный платок. Резкий порыв ветра поднял его и опустил на ветку яблони. Платок с промозглым трепетом потянулся за ветром, но очень скоро бессильно повис, иногда вздрагивая от очередного несильного порыва. От этого зрелища улица заделалась еще более покинутой. В поле зрения не было ни единой души. Глядя на всё это, Лутковскому неожиданно сделалось уютно. Он с удовольствием ещё раз затянулся и мысленно отметил, что на похоронах отчего-то всегда себя чувствует неплохо. Мало того, в этих обстоятельствах именно он является инициатором внеплановых поминок в дорожных кафешках, а то и вовсе под забором. Отчего-то эти импровизированные застолья, как правило, заканчивались неприличным ржанием поминающих. «Впрочем, смех на похоронах скорее закономерность, чем исключение», – подумал Лутковский.

В дверь снова позвонили. Владимира передёрнуло. «Не буду открывать, – подумал он, – еще чего доброго на поминки затянут». Звонок повторился. Лутковский шёпотом кратко матюкнулся и продолжил стоять на месте. Эта навязчивость настроила его решительно. Владимир окончательно окреп в мысли напиться вне дома.

К осуществлению данного немудреного плана Лутковский решил приступить незамедлительно, но после того, как докурит сигарету. Он опять облокотился на перила и посмотрел во двор. Некоторое время было тихо, но внезапно в этой статичной летней заторможенности открылась дверь парадного, и на улицу нехотя, вразвалочку вышел человек в камуфляжной куртке. Он вытащил пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, выпустил клуб дыма и, повернувшись лицом к дому, посмотрел прямо в глаза Лутковского. Владимир сразу узнал своего друга Марка Ленца.

– Ты что не открываешь? – крикнул Ленц, прикрыв глаза козырьком ладони.

– Быстрее заходи – обрадовано прокричал в ответ Лутковский.

Марк, подхватив рюкзак, нырнул в парадное. Владимир, раздавив недокуренную сигарету о дно пепельницы, отправился открывать дверь.

2

Марк Ленц был одним из немногих закадычных друзей Лутковского. Они познакомились на литературном фестивале, когда оказались в одном гостиничном номере, куда их поселили организаторы. Сошлись они быстро. Широкий спектр общих интересов – от музыкальных пристрастий до литературных предпочтений – способствовал быстрому сближению. К тому же склонность обоих к мистицизму упрочила их дружбу, связав приятелей увлекательными потусторонними разговорами. У Ленца ещё был один редкий дар, а именно – умение слушать. К тому же он сам так забавно и умело вёл разговор, что даже самые бестолковые собеседники не перебивали его. Мысли Ленц всегда выражал чётко и ясно, не напрягающим тембром, который так подходил к его внешности. Впрочем, выглядел он весьма прозаично – средний рост, глаза карие, волосы каштановые.

После революции и начала боевых действий Ленц выступал в качестве волонтёра и бывал в Киеве редко, поэтому радость Владимира от неожиданной встречи с другом была такая естественная и искренняя.

Открыв входную дверь, Лутковский с удовольствием прислушался к шагам друга. Наконец, к звукам тяжёлой поступи прибавилось тяжёлое дыхание Ленца, сразу после чего появился и сам Марк. Друзья искренне обнялись и прошли в квартиру Владимира.

– Я думал, ты не в Киеве, – обрадованно проговорил Владимир, захлопнув ногой дверь.

– Здесь. Уже сутки как дома. В городе-герое Киеве, колыбели двух революций, – весело докладывал Марк. – Представляешь, подхожу к твоему парадному – цветы, с похорон явно. Подымаюсь наверх, по этой скорбной тропинке, а она ведёт всё ближе и ближе к твоим дверям. Подумал, грешным делом, что ты издох.

– А ты что не позвонил? Я уходить, между прочим, собирался.

– Телефон навернулся. Штаны вот отстирывал и забыл достать.

– После Донецка отстирывал?

– А? Да, смешно, – улыбнулся Ленц, – так почему цветы? Помер, что ли, кто-то?

– Да, – откликнулся Лутковский, – тут парнишка один с собой покончил. Вернулся с АТО и вот…

– Причина? – в упор спросил Ленц.

– Я же говорю, с АТО вернулся и вот. Три дня мимо дверей его квартиры на цыпочках бегаю.

– Ну, мало ли людей с войны возвращаются, не все же так себя ведут, – ответил Ленц, – может, он вообще из-за девушки. Он записку оставил?

– Не знаю.

– Ладно, бывает, – равнодушно пожал плечами Ленц.

– Ты представляешь, иконами обложился перед смертью…

– И?

– «Золотой укол».

– В задницу? – усмехнулся Ленц.

– Марк, ты что?

– Да ладно, – смущённо ответил Ленц, – поднабрался там, так сказать казарменного юморка. Но не бзди, это пройдёт… я надеюсь. И кстати, что за похороны такие дикие?

– В смысле? – не понял Лутковский.

– Ну гроб домой приволокли, коллективное прощание у парадного – судя по растоптанным цветам, соседи. Я о таком давно не слышал. Сейчас хоронят тихо, не соблюдая обряда трёх дней, быстро, и чтобы не заметили. Если ты не артист, конечно.

– Это мать его настояла. Прикинь, крышка гроба на лестничной клетке стояла. Я чуть не поседел, когда увидел.

– Странно всё это – задумавшись пожал плечами Ленц. – Вообще, погребальный обряд одна из основополагающих традиций общества, фундамент так сказать, ключевая религиозная практика, ритуал. Здесь отношение к потустороннему определяет общую этику общества. Я помню, когда отец умер, бабушка после сильно переживала, что мама не положила деньги в гроб. Папа даже снился бабуле с просьбой о деньгах, так что в итоге повезли её на кладбище, и она таки закапала купоно-карбованцы в могильную землю, осыпая при этом упрёками потрясённую маму.

Лутковский невольно хохотнул и, туже сосредоточившись, сказал:

– Его однополчане хотели по каким-то обрядам языческим похоронить, на щите, с топором в руках или что-то в этом роде, но мать забрала тело из морга себе домой.

– И таким образом в советской, не декоммунизированной традиции простились с героем. Устремления бойца были не поняты роднёй с постколониальным сознанием, – в нервной, пафосной злобе сказал Ленц.

– Да что с тобой? – с досадой обратился к другу Владимир. – Тебе какая разница, как похоронили парня?

– Действительно, какая разница. Что-то я разошёлся не по теме. Пройдёт, надеюсь.

– И я надеюсь, – сказал Лутковский, внимательно посмотрев на товарища.

– Да, занятно, самоубийство, и такое театральное… Ты заметил, Володя, что очень часто, самоликвидация – это именно театральный жест… мол, запомните меня таким, – отвернувшись от взгляда Лутковского, сказал Ленц. – Самоубийца хочет привлечь внимание к себе или к чему-то, причем в максимально жуткой форме, чтобы память осталась надолго. Мне знакомый криминалист рассказывал, что один из его клиентов камней наглотался.

– Как это, камней?

– Не знаю, не пробовал.

– Драгоценных?

Ленц регулярно ездил в зону боёв, но не в качестве бойца, а в качестве человека с неопределёнными обязанностями. Порой вообще было непонятно, что он там делает, и кто, под каким гипнозом его туда пропускает. Он постоянно организовывал какие-то выступления, концерты никому неизвестных провинциальных знаменитостей, привозил в боевые части коробки с ненужным хламом, как-то: плеера с проповедями лютеранских пасторов и диски с записями духовной музыки, литературу сомнительного содержания и прочую раздражающую полиграфию. Впрочем, Ленц участвовал и в организации обмена пленными.

При этом всём он всегда грубо высказывался о происходящем. Когда его конкретно спрашивали о политической позиции, он неизменно посылал вопрошавшего ниже пояса, причём направление «на» или «в» он не уточнял, тем самым оставляя возможность корреспонденту самому выбрать свою дорогу. Но, тем не менее, к Ленцу привыкли, так как человек он был комфортный, способный разрядить гнетущую атмосферу.

К слову сказать, он никогда не выставлял свои приключения в социальных сетях, как это делали многие его коллеги, пиаря таким образом свои персоны. Он был знаком со многими так называемыми «лидерами мнения», но сам с иронией относился к подобной популярности. Собственной персоной он редко появлялся в бесконечном сквернословии нынешних политических дебатов, но судя по редким комментариям, внимательно следил за этим полупохмельным толковищем. В общем, о Ленце можно было смело сказать, что он был интересующимся человеком. Вот и на вопрос Лутковского, зачем, мол, Ленц постоянно таскается в зону боевых действий, Ленц, пожав плечами, просто ответил:

– Из любопытства. Интересно.

На кухонном столе нарисовался скромный натюрморт из бутылки водки принесённой Ленцем и простой закуски. Друзья сели за стол, чтобы отметить встречу.

– Ну, за встречу, – сказал и залпом проглотил свою водку Ленц.

– Давай, – согласился Лутковский и тоже выпил. Повертев рюмку в пальцах, он аккуратно поставил ее на стол и, посмотрев на друга, сказал со вздохом:

– Что-то ты грубый какой-то стал.

– Я? – удивился Ленц, – отчего же?

– Не знаю, – пожал плечами Лутковский.

– Это всегда так, после походов и житья на свежем воздухе.

– Да нет, Марк.

– Что нет? Хочешь сказать, что изменения произошли в результате пребывания вблизи передовой? – Ленц улыбнулся, – так я там не был, кстати, как и не было большинство расхаживающих по Киеву людей в камуфляже. Ну да ладно. Ты-то как здесь?

– Да так, занимаюсь фигнёй всякой.

– А конкретней? – настаивал Ленц.

– Да вот, задумал повесть написать, «Тыл».

– Это о чём же? – с весёлым удивлением спросил друга Ленц.

– По правде говоря, я и сам не знаю о чём.

– Это плохо.

– Да уж, – согласился Лутковский, – но вот не могу отделаться от этой мысли. Навязчивая, зараза.

– Мысль действительно забавная, но я не о том, – Ленц прищурился в сторону друга. – Знаешь, Володя, по моим наблюдениям, у тебя еще остались остатки совести, или зачатки ее. Тут еще надо разобраться. А занятия хуйнёй, фигнёй и прочими литературными экспериментами приводят к тяжёлым раздумьям, порой даже фатальным.

– Макс, так поэтому ты туда отправился?

– Не понял, по какому этому?

– Я про остатки совести.

– Ну ты даёшь, – Ленц хохотнул и почесал затылок, – говорю же, из любопытства. И вообще, люди с совестью опасны на войне.

– И в тылу, – мрачно добавил Лутковский.

– Это ты о чем? – прищурился Ленц.

– О ком.

– Ну и о ком.

– Да вот, говорил же тебе, что сосед с собой покончил.

– А, ну да. Лес рубят – кости хрустят. Ладно, идем лучше покурим.

Ленц решительно встал из-за стола и отправился на балкон, втолковывая идущему за ним Лутковскому, что новое литературное произведение, задуманное Владимиром, лучше будет назвать «Повесть про совесть» и посвятить его революционной молодёжи в суровые дни испытаний. Вышли на воздух. С перил балкона вспорхнула ворона.