Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Зачем нацист Франк, один из ведущих юристов III рейха, перед смертью в нюрнбергских застенках придумал эту «тайну», догадаться можно. Вина за холокост тем самым перекладывалась на самих евреев. Фюрер оказывался плохим парнем, не чистым арийцем… – одним словом: сами виноваты. Примитивная «теза» с антисемитской отрыжкой, давно перечеркнутая историками, до сих пор всплывает на страницах интернета или экранах телевизора, чтобы лишний раз подурачить какого-нибудь доверчивого обывателя.

Папа Алоис

Ему исполнилось 10 лет, когда умерла его мать Анна. Она могла бы гордиться сыном, который сумел позже вырваться из крестьянского круга и подняться до ранга государственного чиновника. Правда, иногда выпивал, бывал суров с женами и детьми. Женат был трижды и в двух последних браках имел нескольких детей. Оставим тех из них, кто, к несчастью, умер во младенчестве, и сосредоточимся на тех, кому суждено было стать свидетелями взлета и падения знаменитого родственника.

В 18 лет (1907) будущий фюрер оказался сиротой. В ближайшем окружении оставались единокровные брат и сестра Алоис и Ангела и родная сестра Паула. У первых двух со временем появляются дети – его племянники и племянницы. Если не считать, что за день до смерти фюрер сочетался браком с Евой Браун, то этим списком и ограничивается ближайший круг его семьи. В следующем ряду числятся родственники, приобретенные в результате браков Алоиса и Ангелы, а также семейный куст по линии матери в нижне-австрийской глубинке (тетя, двоюродные братья-сестры, их дети).

Уже в середине двадцатых годов, когда Гитлер начал отшлифовывать свой имидж политического лидера, семья стала предметом его особой заботы, суть которой можно свести к двум словам: все должны сохранять по отношению к нему дистанцию, не красоваться, не говорить лишнего. Тогда же принялся ретушировать семейный портрет и, по словам современного биографа Р. Зандгрубера, постепенно «превратил своих предков в «бедных домовладельцев», отца переписал из таможенного чиновника в почтового, а родственников, пытавшихся приблизиться к нему, непреклонно от себя отталкивал». Тот же биограф вспоминает такой эпизод: когда Гитлеру сообщили о мемориальной доске в родной деревне матери, у него «случился очередной приступ безудержного гнева». Любой сторонний интерес к семейной хронике и личностям воспринимался болезненно. В этих вопросах он всегда пребывал настороже. Но к родительскому очагу демонстрировал должное уважение, выделяя при этом сердечные чувства к матери: «Я уважал своего отца, мать, однако, любил». И с пафосным вдохновением о матери и о себе: «Она подарила немецкому народу великого сына».

Мама Клара

Мама доводилась внучкой тому самому Гюттлеру, при котором воспитывался ее будущий муж Алоис. И если отцом Алоиса был сам Гюттлер (наиболее распространенная версия) или его брат Гидлер, она в обоих случаях оказывалась со своим мужем в кровном родстве.

В доме «дядюшки Алоиса», который был старше ее 23 годами, Клара появилась в 16-летнем возрасте в качестве домработницы и сиделки при его больной жене. По воле последней из дому была вскоре изгнана, а когда больная умерла, вернулась и получила все права хозяйки семейства. В силу родственной близости брак был сначала отклонен местными церковными властями, и только после разрешения более высоких духовных инстанций смог быть оформлен по всем правилам. Интимные отношения, как уверяют, возникли еще при больной жене «дядюшки». Эти мутные круги родительского прошлого, из которого выплывало, что Гитлер мог доводиться своей матери кузеном, по понятным причинам, оказывались для него в разряде табу – для собственного любопытства, а уж тем более для уличного.

Брат Алоис

Старшего брата, как и отца, назвали Алоисом. Как и отцу, ему суждено было родиться до брака и некоторое время носить фамилию матери. Примечательно, что в семейной хронике Гитлеров причудливым образом периодически возникают повторяющиеся или близкие сюжеты, в чем мы еще сможем убедиться. Однако родители Алоиса-младшего вскоре поженились, затем появилась на свет его сестра Ангела, но тут их мать умирает и в доме появляется молодая мачеха (Клара).

В отличие от старательного и прилежного в службе отца Алоис-младший не проявляет ни интереса, ни способностей к учениям или ремеслу, в восемнадцать лет попадает в тюрьму за кражу, в двадцать снова оказывается за решеткой, после чего уезжает в Англию, женится на ирландке и вскоре становится отцом (сын Уильям Патрик Гитлер). Семью, однако, бросает, отправляется на родину – то ли по обстоятельствам военного времени (Первая мировая), то ли в поисках наемной работы или организации собственного дела. И не возвращается – опять же, вроде, по обстоятельствам военного времени, но вполне возможно, возвращение просто и не входило в его планы. Через несколько лет снова оказывается под судом – на этот раз за двоеженство. Во втором, нелегитимном, браке, заключенном в Австрии, рождается его второй сын Генрих Гитлер.

В 1937 году Алоис, перебравшийся к тому времени в Берлин, оказывается на виду публики в качестве трактирщика. Австрийская газета «Freie Stimmen» в сентябре того же года сообщала:

Алоис Гитлер, единокровный брат имперского канцлера, открыл в районе Берлина Westend ресторан, который начал работать в среду. Ресторан называется «Alois». В день открытия все места до последнего оказались заняты.

Вопрос о родственных связях с канцлером Алоис Гитлер отклонил как нежелательный. «Я не хотел бы использовать свое имя в качестве рекламы. Мои главные усилия, чтобы мои посетители были удовлетворены».

Театральное бравирование родством (небезуспешное – заведение привлекало внимание) продолжалось до известных событий 1945 года. Вскоре после этого Алоис счел благоразумным поменять фамилию, изгнав из нее некогда втёршееся твердое т, и до конца жизни именовался господином Гиллером.

Племянник Уильям Патрик

Вслед за своим отцом племянник-англичанин поспешил воспользоваться могуществом «дядюшки Ади» и прибыл в Германию. Одна из неприятностей постигла его, когда на террасе берлинского кафе при проверке документов он гордо, хоть и с явным акцентом, представился Уильямом Гитлером, на что получил замечание, что имя фюрера не может быть предметом шуточек. И на ночь был взят под стражу. В другой раз дело обернулось хуже: клиент предприятия, где начал работать Уильям, донес в полицию, что тот заносчиво и фамильярно использует имя великого лидера. И хотя племянник-патриот пытался объяснить, что делает это ради успеха и престижа фирмы и во славу Германии, его уволили. Надо полагать, уволили с согласия дядюшки, которому Уильям все это время досаждал письмами, требующими обеспечить ему приличную карьеру и угрозами раскрыть в английской прессе скрываемые семейные факты.

Затаив обиду, племянник-неудачник вернулся в Англию, откуда вместе с матерью отправился в Америку. Сразу по прибытии в Новый Свет он начал выступать с заявлениями о губительной для мира политике Гитлера, опубликовал большую работу «Почему я ненавижу своего дядю», совершил турне с выступлениями по Америке и Канаде, рвался на фронт, чтобы воевать против фашизма, жаловался Рузвельту, когда его, как иностранца, отказались принять в армию. И был, в конце концов, зачислен, правда не во фронтовые соединения.

А после войны сошел с публичной сцены – в силу исчерпанности политического «амплуа». Многолетнее афиширование фамилии на обоих континентах тоже исчерпало себя, и возможно, по этой причине племянник-антифашист пожелал, чтобы его могильный камень был обозначен псевдонимом. Что и сделали, написав по его желанию «Stuart-Houston».

Кажется, с тем же успехом можно было бы просто выбить на памятнике свастику. Стюарт Хьюстон или, точнее, Хьюстон Стюарт Чемберлен – англичанин, ставший известным немецким философом-расистом, труды которого высоко ценились и использовались гитлеровской пропагандой. Примечательно и то, что своего первого сына Уильям Патрик назвал Александр Адольф.

Племянник Генрих

Сведения о нем довольно скудны – и потому, что прожил он всего лишь неполные двадцать два года, и потому, наверное, что был мало похож на своего авантюрного отца и эпатажного братца-англичанина Уильяма и представлял собой типичного молодого немца, вступающего во взрослую жизнь с внушенной ему преданностью фюреру и рейху.

В то время как Уильям Патрик клеймил своего дядю из-за океана, Генрих заканчивал курс обучения и воспитания в одной из национал-социалистических школ-интернатов. К началу Второй мировой войны был выпущен из школы и поступил на службу в Вермахт. Дальше в его биографии остаются только три пункта: Восточный фронт, плен в январе 1942-го и уже в следующем месяце смерть в Бутырской тюрьме в Москве.

Обстоятельства последних его дней неизвестны. Фюрер, по-видимому, был опечален, но как истый диктатор, мог утешать себя мыслью, что неизбежные жертвы придают лавровое величие тернистому пути. И ни в каком страшном сне, надо полагать, не мог себе представить, что на место Генриха в советские застенки и лагеря вскоре придет чуть ли не сонм его родственников – племянник Лео, а за ним почти вся родня по линии матери: два двоюродных брата и сын одного из них, двоюродная сестра с мужем. Да и сам он – великий сын германцев или, точнее, то, что останется от его бренных останков (фрагменты черепа, челюсть) – попадет в колумбарий на Лубянку.

Сестра Ангела

Из всего семейного куста – единственная, кого на протяжении нескольких лет могли видеть в доме фюрера. В 1924-м она навестила единокровного брата в ландсбергской тюрьме, а после его освобождения стала помогать в домашнем хозяйстве – сначала в Мюнхене, потом в альпийской ставке Бергхоф. К моменту этого сближения Ангела уже много лет вдовствовала и воспитывала двух дочерей и сына. Гитлер числился их опекуном. Кажется, она имела основания винить брата за смерть своей старшей дочери Гели, сведшей счеты с жизнью в его квартире в 1931 году, но продолжала вести его хозяйство в Альпах до 1936-го. К этому времени в жизни фюрера уже большую роль играла Ева Браун, которая и заменила Ангелу в Бергхофе – официально как домоправительница.

Ангела перебралась в Саксонию, вышла там вторично замуж. Это событие вызвало замешательство по месту ее старой работы – в иудейской академической школе в Вене, где она в 1922–1923 годах занимала должность кошерной поварихи. «Руководитель школы, – говорилось в бюллетене Еврейского телеграфного агентства, – находится в затруднении, следовать ли традиции и отправлять ли поздравление невесте… сестре германского рейхсфюрера». Подобные пятна семейной хроники вызывали у Гитлера озноб и подлежали тщательной маскировке.

Последней заботой брата об Ангеле стало указание весной 1945-го вернуть ее из Саксонии, к которой приближался советский фронт, в Альпы.

Племянница Гели

Ей посвящены чуть ли не бесчисленные страницы биографических исследований, фильмы – как документальные, так и художественные. Показательны некоторые названия: «Запретная любовь Гитлера», «Племянница и Смерть», «Гитлер – восхождение Зла»… А по сути, исторических свидетельств не так уж и много.

Гели попадает под особое покровительство своего дядюшки во второй половине 1920-х годов. С 1927-го изучает в Мюнхене медицину, снимает жилье недалеко от дяди в пансионе. Бросает университет и увлекается пением. Дядя Ади оплачивает музыкальные уроки, обеспечивает всем необходимым. В 1929 году он переезжает в новую просторную квартиру, куда забирает и племянницу. Все это несколько напоминает сюжет с его родителями, когда юная Клара поселилась в доме совсем не юного дядюшки. Как далеко зашли отношения на этот раз – предмет гипотез и спекуляций. Но не исключено, что со стороны дяди все ограничивалось восторженным платоническим созерцанием.

Как бы то ни было, его опека оборачивается для Гели нелегким бременем: жизнь под неустанным вниманием, переходящим в унизительный контроль с неизменными нравоучениями, становится все более невыносимой. Возникавшие еще до переезда увлечения категорически пресекались Гитлером и сопровождались требованиями устанавливать для своих чувств испытательный срок и не допускать встреч с противоположной стороной в течение года или двух. Так произошло с личным шофером и другом Гитлера, попросившим руки 19-летней Гели. Подобным образом были прерваны ее отношения с одним сокурсником, который трезво оценил происходя щее:

«То, как твой дядя поступает с тобой, я могу объяснить только его эгоистическими мотивами. Он просто хочет, чтобы однажды ты бы никому кроме него не принадлежала».

В 1931 году 23-летняя Гели умирает дома от выстрела из пистолета. Полиция и семья объявляют это трагической случайностью, исследователи склоняются к самоубийству.

Поведение Гитлера в эти дни говорит о его тяжелых переживаниях. Но к этому времени у него уже завязалось знакомство с Евой Браун. Общение с ней развивается активно и, разумеется, скрытно. Вскоре Ева, которая, к слову сказать, была моложе его племянницы на три года, становится новой любимой птичкой в золотой клетке. Она заменяет фюреру Гели, а заодно и ее хозяйственную мать – поскольку главной клеткой для Евы им определен альпийский дом Бергхоф, где хозяин представляет девушку гостям как новую экономку. На этот раз птичка не рвется наружу, но против безликого существования в тени фюрера бунтует и, следуя примеру Гели, пытается наложить на себя руки, причем трижды; правда, все три раза, то ли по счастливому везению, то ли, как считают некоторые историки, по расчету самой Евы, обходится без трагических последствий.

Племянник Лео

Судьба брата Гели словно повторяет на каком-то этапе участь более молодого племянника Гитлера Генриха: война, Восточный фронт, плен и московская тюрьма. Однако Лео чудом остается жив и в 1955 году возвращается в родные края в Австрии. Бытует легенда, будто фюрер предлагал Сталину обменять племянника на находившегося в немецком плену сына Сталина Якова Джугашвили. По другой версии, немцы взамен Якова просили выдать им своего фельдмаршала Паулюса. Вождь, по позднейшим воспоминаниям его дочери Светланы Аллилуевой, ответил отказом: «Нет, на войне, как на войне».

Кроме Лео советский плен пережил еще только один родственник фюрера – из числа тех, кто был схвачен не на поле боя, а в своих домах на оккупированной австрийской территории.

Сестра Паула

Судьба надолго разлучила 11-летнюю Паулу с братом в 1907 году, когда умерла их мать Клара. Некоторое время жила при сестре Ангеле, позже работала в Вене в страховой компании. В 1920-м впервые после долгой разлуки встретилась с братом, а десять лет спустя была уволена на основании его политического имиджа: до 1936 года Австрия, как могла, дистанцировалась от политики нацистского лидера. Брат приглашал ее то на партийный конгресс в Нюрнберг, то на Олимпийские игры 1936 года, побывала она и на Вагнеровском фестивале в Байройте, но во всех случаях, как и другие немногие приглашенные родственники, не могла себе позволить никаких публичных контактов с фюрером. В газетном репортаже с IV Зимних Олимпийских игр в Гармиш-Партенкирхене она случайно попадает в один кадр с братом – в ряду зрителей за его спиной, рядом занимает место Ева Браун.

Есть сведения и о не сложившейся помолвке или помолвках Паулы, вызывавших неудовольствие Гитлера. К счастью для Паулы, после войны она попала в руки американцев и после допросов была отпущена, как и другие родственники (по настоянию Гитлера никто из них не вступал в партию и не занимал государственных постов). Последние годы провела возле бывшей альпийской ставки брата в Берхтесгадене, занимая 16-метровую комнату. За неимением средств получала государственное пособие.

В течение двадцати лет по воле брата, чтобы не привлекать к себе внимания публики, она именовалась госпожой Вольф. В 1956-м, за четыре года до смерти, когда другая родня давно спряталась под псевдонимами, Паула, напротив, вернула себе родовую фамилию с твердой буквой т.

Осенью 1955-го в одном из писем знакомому она прокомментировала семейный портрет, который к тому времени обрамляли многие похоронные венки: «Послевоенное время вырвало из моей семьи гораздо больше, чем можно было предвидеть. Мой племянник вернулся из России домой, с ним молодой родственник… а по закону должны бы вернуться семь человек. Остальные пятеро… не пережили пленения. Это судьба сотен тысяч… Братец должен был бы с этим согласиться, потому что и мы не щадили».

2021

Илья РЕЙДЕРМАН

/ Одесса /

* * *

Опять трамвай заблудился

в безвыходности времён.

Тот, кто в трамвае родился,

не знает, зачем рождён.

И колёса гремят ещё.

Тот же маршрут – прямой.

Между тюрьмой и кладбищем.

Между кладбищем и тюрьмой.

С одной стороны несвобода,

вечный покой – с другой.

Искры летят с небосвода

под трамвайной дугой.

Между неволей и смертью…

Что же тут выбирать?

Выпало жить в лихолетье —

вот и попробуй не врать.

Провалишься в века пустоты.

Очутишься где? Бог весть.

Только души работа

спасает. Совесть и честь.

…Где я? И что за местность?

Стена. И ещё стена.

Уносимся в неизвестность,

теряя в пути имена.

Колёса стучат, укачивая.

Клетка, тюрьма, – трамвай!

Жизнь – не щедра на удачи, но

смерти не выдавай.

Вот она – тянет лапищи.

Это твой путь домой —

между тюрьмой и кладбищем,

между кладбищем и тюрьмой.

…Колёса вращаются в воздухе,

вспарывая облака.

Дух не нуждается в отдыхе.

Дорога его далека.

Это твоя свобода.

Не безрассуден будь,

и в упоенье полёта

ищи единственный путь.

Горы и долы. Годы.

Всему помаши рукой!

…Искры летят с небосвода

под трамвайной дугой.

* * *

Когда пространство, да и время рушится,

уже не стоит пыжиться и тужиться.

Само собой когда-то обнаружится,

кем был. А если нет – зачем пенять?

Покуда дышится, покуда пишется,

душа летит на дальний звук, что слышится,

пытается хоть что-нибудь понять.

Полуглухой – прислушивайся к времени.

Полуслепой – сквозь тьму гляди, вперёд.

А слово – семени подобно, семени.

И смысл его, быть может, прорастет.

ДВА ГОРОДА

1

Петербург! У меня еще есть адреса,

по которым найду мертвецов голоса.

О. Мандельштам

Эпохою полупридушенный,

гляжу на город с тоской.

Сойти на Большой Конюшенной

или на Малой Морской?

Будят улиц названия

глубинного знанья слои,

колеблют воспоминания,

что, может, и не мои.

Зияет история дырами.

Вечный неяркий свет.

С туристами да пассажирами

общего у меня – нет!

С испытанными, воспитанными,

без всяких уже идей.

О, как широк ты, Питер!

На больших рассчитан людей.

А человек уменьшается,

став шариком ртутным, ничьим.

С прошлым – не совмещается.

В будущем – не различим.

май 2017, Санкт-Петербург

2

Я вернулся в мой город…

Осип Мандельштам

…Ну что ж, попробуй улыбнуться.

Иль горько думай: что за бред?

Как в город свой – могу вернуться,

когда его как бы и нет?

Так долго душу убивали,

в которой плач, в которой смех.

Сегодня и морские дали

нельзя увидеть без помех.

Так долго убивали память,

где Пушкин с Бабелем – вдвоем.

На камне камня не оставить?

Сдаём историю внаём?

От сна бы страшного очнуться,

упиться летней синевой…

Могу ли в город мой вернуться,

коль говорят, что он – не мой?

Не мой. Немой. Без права речи.

А речь, а слово, – смысла дом,

совместность мысли, место встречи…

Мычи, молчи, иль бейся лбом!

Ну что ж. И эти дни – прольются,

впитавшись в землю, как дожди.

Вернуться в город мой, вернуться!

Он позади. Он впереди.

* * *

Расставляет ли всё по своим местам

смерть, подводя итог,

а чего не успел ты сделать сам,

уйдёт, как вода в песок?

Вот вопрос, который меня допёк

(корчусь в печи – пекусь!)

Ибо сам себе подвожу итог,

а узнать результат – боюсь.

Может, смерть лишь встряхивает коробок,

ибо в кости сыграть пора?

Вот Случайный Порядок – кровав и жесток,

новый бог, чьё имя Игра.

И тогда вся жизнь – казино, вокзал,

где толкутся, утратив честь.

«Бог не играет в кости» – сказал

Эйнштейн. Место истине – есть?

Если всё – игра, выхожу из игры.

Скажут пусть, что сошел с ума.

Неужели случайны эти дары —

небо, время и жизнь сама?

* * *

Сокровенное – кровью в венах,

нечто, прячущееся под кров.

Открываясь в прозреньях мгновенных,

нас оно оставляет без слов.

Сокровенное – скрытое – тайна…

Ну а вдруг – ничего? Пустота?

Лишь бессмысленный шепот случайный

умирающего рта?

Что не стало словом, любовью,

не вместилось в жизни большой —

сокровенное – вышло с кровью,

улетело вместе с душой.

ПАМЯТИ ЗИНАИДЫ МИРКИНОЙ

1

Как удержать огонь в руках?

Ведь больно. И какой в нём прок?

Одолевая смертный страх.

Проскальзывая между строк…

И тает тело, словно воск.

И тайны – не постичь уму.

Но дух в нас мыслит, а не мозг,

и пламя освещает тьму.

И жизнь потрачена не зря, —

рыдай от радости навзрыд,

когда в стихах горит заря

и говорит, зачем горит.

И неземной пронзает ток.

И мировой услышан гул.

…Не спрашиваю, кто зажёг.

Не спрашиваю, кто задул.

2

Есть Бог глубин

и Бог высот.

Но он един —

и тот, и тот.

Глядящий на меня с высот —

Судья! И мой немеет рот.

А тот, кто в тайной глубине —

неслышно шепчет что-то мне.

Вступаю во владенья дня,

тьму сокровенную храня.

На дерево гляжу. А тень

его, ветвями шевеля,

как будто дополняет день,

свидетельствуя: вот земля.

И в ней корнями сплетены

все наши ночи, наши дни.

В объятьях тайны-тишины,

в той глубине – мы не одни.

3

Как бесконечен выдох, вдох!

Как будто мною – дышит Бог!

И мной – живёт? И мыслит – мной?

А, значит, я – не прах земной?

И нужно место дать Ему.

И нужно дать ему ответ.

Вместить в себя живую тьму.

И слышать вновь: «Да будет свет!»

22–25.09.2018