Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

3

Двор всё так же был в статичном беспорядке. Разбросанные, растоптанные цветы и жужжащая мухами тишина летнего знойного дня. Даже вечно галдящие дети куда-то исчезли, оставив в песочнице поломанную куклу и игрушечную лопатку.

– Хорошо у тебя – с удовольствием констатировал Ленц – такие дворики сейчас редкость. Так сказать – пролом в иную реальность. Тихий центр. Остатки странного Киева.

– Двор как двор – с сомнением ответил Лутковский – следующий точно такой.

– Это да. Но всё-таки есть что-то.

– Это ситуативно.

– Что ты имеешь ввиду?

– Да вот цветы эти, после похорон.

– Гм, цветы наоборот должны… но ты, наверное, прав. Есть что-то в этом. Инфернальный уют. Есть что-то в смерти…

– Тем более такой, – перебил Ленца Лутковский.

– Чем страшнее, тем лучше. Я слышал, что аудитория фильмов ужасов очень немаленькая, и увлечены этим жанром не только подростки. Вот и игры компьютерные всякие, там тоже рожи корчат, будь здоров.

– Да я сам люблю так отдохнуть.

– Именно отдохнуть, – с напором сказал Ленц. – Ужас, который ненастоящий, который на экране, а тем более, которым ты управляешь при помощи мышки, это качественный отдых.

– Странный отдых – в штаны наложить.

– В штаны накладывают от поворотов в реальность. А от фильмов, вернее сказать, во время фильмов, штаны пачкают только в том случае, если напряжённый сюжет увлекает зрителя настолько, что тот забывает про сортир.

– И от чего же, по-твоему, такой отдых?

– От того реального ужаса, который управляет людьми. Зрители понимают то, что у них перед глазами, на экране, всё ненастоящее, и мысленно себя успокаивают тем, что и то, что за экраном, не реальность, а такое же кино, ну, или игра.

– С такими рассуждениями и дерьмо можно конфетой объявить.

– Запросто, – уверенно сказал Ленц, – ты же сам объявил, что отдыхаешь в таком формате.

– Итак, по-твоему, ужас – это отдых? – ухмыльнулся Лутковский.

– Ужас – это рейтинговое зрелище, которое собирает немалую аудиторию. Кстати, телевидение приезжало на похороны?

– Нет, не видел. А почему оно вообще должно было приехать? Парень как парень. Умер, правда, невесело.

– Вот именно, невесело. Спорим, что этого простого парня к концу дня отфаршмачат для новостей. Ты, кстати, сделал фотографии для социальных сетей?

– Перестань.

– Зря. Собрал бы массу лайков. А правильные подписи добавили бы тебе авторитета в СМИ.

– Ты циник, Марк, – вздохнул Лутковский.

– «Где труп, там соберутся орлы», – Пробормотал Ленц и равнодушно продолжил: – даже если это так, то я не хуже всех остальных, комментирующих эту войну.

– Ну, наверное. – Пожал плечами Лутковский, вспомнив, что заголовки о военных самоубийцах постоянно всплывают у него перед глазами, и свою реакцию на эту информацию.

– Не наверное, а точно. Так приезжали журналисты?

– Я не видел.

– Странно. Должны были приехать. Подобные истории любят показывать людям.

– Смерть вообще любят показывать, особенно сейчас.

– Всегда. Всегда любят и любили показывать. Для смерти слова «сейчас» не существует. Слушай, а давай здесь на балконе выпьем, с видом, так сказать… – Ленц искренне обрадовался своей идее, и не дождавшись ответа Лутковского, отправился на кухню, откуда очень скоро вернулся с бутылкой водки, рюмками и надкушенным огурцом.

– Ну и пекло.

– Самый разгар. Может, обстановку сменить? – неожиданно даже для себя предложил Лутковский.

– Ты о чём? Нормально сидим.

– Не знаю, – вздохнул Лутковский, – я вот до твоего прихода думал на Лукьяновку смотаться. В кабаке отсидеться.

– От чего отсидеться? – С любопытством спросил Марк.

– Настроение говно и поговорить об этом не с кем.

– Бывает. А с кем ты собрался бухнуть? – равнодушно спросил Ленц.

– Этого я не решил. Я не знал, что ты в городе.

– Соблазнительно, вообще-то, и как раз под настроение, – Ленц зловеще улыбнулся. – Метафизическое мракобесие – это как раз то, что надо сейчас для порядочного разговора. А какой чудесный народ там собирается, – смакуя воспоминания, обратился к Лутковскому Ленц.

– Да уж, то что надо персонажи.

– Заводские, менеджеры, СИЗО, семипудовые бабы с рынка, – аппетитно загибал пальцы Ленц, – не протолкнуться от бесов. И обязательно кто-то подсядет с потусторонней биографией и неполной поллитрой.

– Так поехали, дополним картину. Без нас она недовершённая, – решительно сказал Лутковский.

– Давай допьем сначала, – уточнил Ленц. – Для такой поездки и состояние соответствующее надо приобрести.

– Согласен, – рассмеялся Лутковский.

– Тогда наливай.

– Лутковский…

– Ну что?

– Посмотри, что это за толпа бредёт?

– Ага, с похорон возвращаются люди, – Владимир нервно дёрнул за рукав Ленца, который в упор рассматривал идущих людей, при этом чуть ли не до половины высунувшись за борт балкона.

– Что такое? – недовольно оглянулся Ленц.

– Идём отсюда, а то еще на поминки позовут.

4

Ленц, заложив ногу за ногу, сидел за кухонным столом и настойчиво терроризировал Лутковского. Основным его требованием было спуститься в квартиру самоубийцы – он упорно называл Олега Глоту именно так – и помянуть его вместе с родственниками, соседями и друзьями. Лутковский яростно отвергал столь дикое предложение друга и настаивал на первоначальном плане ехать на Лукьяновку, подальше от поминального застолья. Он грубо настаивал на том, что Ленц, увлекающий его на поминки, окончательно рехнулся и не отдаёт себе отчета в своих действиях.

– Ты там совсем с ума сошёл, – горячился он, – сейчас пьяные припрёмся вдвоем… Счастье-то какое на голову родным…

– Ты не прав, Володя. Во-первых, мы не пьяные, а выпившие, и наше состояние не является аномальным в этих обстоятельствах. А во-вторых, это только на обычных посиделках лишний, тем более незнакомый гость – обуза. Поминки другое дело. Там каждую голову считают. Чем больше поминающих, тем как бы величественнее сам покойник. Также важен социальный статус присутствующих. Вот тебя ведь наверняка знают в доме как человека порядочного.

– Что ты мелешь? – недовольно перебил друга Лутковский.

– Неужели за порядочного не держат? – хмельно улыбнулся Ленц.

– А за что меня считать порядочным человеком? – пожал плечами Лутковский, – вот если бы родня Олега сейчас услышала, о чём мы с тобой разговариваем, то наверняка набила бы нам наши гнусные рожи, или, в крайнем случае, наплевала бы в бесстыжие глаза.

– За что? – возмущённо удивился Ленц.

– А ты считаешь, не за что?

– Конечно, не за что. То, что я не сочувствую родственникам этого Глоты, не значит, что я совсем пропащий человек. Наверное, если бы издох я, то и они вряд ли искренне посочувствовали бы моим близким. Скорее всего, поинтересовались бы обстоятельствами смерти. Сказали бы дежурные слова о том, что нужно крепиться, и занялись бы своими повседневными заботами. Это не цинизм. Это самозащита человека.

– Нет, я с тобой точно не пойду туда – решительно заявил Лутковский.

– Это отчего же? – театрально изумился Ленц – отчего именно со мной не пойдёшь? – буйно спросил он Лутковского.

– Ещё не хватало, чтобы ты там бутылку украл.

– Ничего не проси. Сами дадут, – неточно процитировал Булгакова Ленц.

– Этого только не хватало. Тебе что, на бухло не хватает? – возмущенно буркнул Лутковский.

– Экий ты непонятливый, – осуждающе посмотрел на друга Ленц.

– Ну что еще? Я действительно не понимаю.

– Идем, спустимся за поминальный стол – и через десять минут всё поймёшь. Ведь всё по настроению, и по моему, и по твоему настроению, как я понимаю.

– Ну вот откуда ты знаешь о моем настроении? – возмущённо дёрнулся Лутковский.

– Да вот оттуда. Иначе не стал бы ты с порога докладывать мне о своих замыслах написать повесть, да еще жаловаться на то, что эта повесть упорно не пишется. А между прочим, вот тебе тема, вот тебе «тыл» под самым носом, во всей пугающей и необузданной красе.

– Вот еще, – смутился Лутковский, – я не о том хотел писать.

– А о чём? О том, как богемные барышни вяжут солдатам носки?

– И об этом тоже…

– Так об этом тысячу раз писали, – перебил Лутковского Ленц, – ты лучше сходи на поминки, спустись, послушай о чём говорят мужики и бабы. Не дамы и господа, паны та панночки, а именно мужики и бабы, а также дети и подростки, словом, о чем говорит народ.

– Нет, – твёрдо оборвал друга Владимир.

Наступила недолгая, но пронзительная пауза. Лутковски в упор, решительно смотрел на Ленца. Тот в свою очередь нахально, с полупьяной улыбкой рассматривал Владимира. Неожиданно он примирительно вздохнул и ошарашил друга следующим своим решением.

– Тогда я сам спущусь, – Ленц выпил рюмку водки и двинулся к двери.

– Марк, ты что, сдурел, – испугался Лутковский и схватил Ленца за руку.

– Я только понюхаю в замочную скважину, чем там пахнет. Может, чем-нибудь вкусненьким, – нагло вывернулся Ленц и тут же рванулся к выходу. Лутковский не успел сообразить, что делать. Дверь хлопнула, и он остался один в комнате.

Устало опустившись в кресло, Владимир в злобе стиснул зубы, мысленно представляя дальнейшее развитие этой истории. Больше всего его возмущало то, что в случае скандала, а скандал ему казался неизбежным, Ленц отделается только небольшими моральными и возможно телесными ушибами. Ему же, Лутковскому, предстояло жить с этими людьми дальше. Смотреть им в глаза. Напряжённо здороваться при встрече. И переживать то, что собирается натворить сейчас Марк своей индивидуальной совестью.

Сборы заняли несколько минут. Захватив все оставшиеся в доме наличные деньги, Владимир запер входную дверь и начал спускаться по лестнице. Пройдя два пролёта, он нервно прибавил шагу, и даже не оглянувшись на дверь, за которой поминали Олега, быстро спустился к выходу из парадного. Лутковский был уверен, что Ленц сейчас за поминальным столом, и поэтому немало удивился, когда столкнулся с ним в дверях.

– Ты куда это собрался? – удивился Ленц, весело рассматривая друга.

– А ты где был? – не менее удивлённо спросил Лутковский.

– Да вот, за «Бехеровкой» ходил. У нас ведь водка закончилась.

– Так договорились же под Лукьяновку нырнуть.

– Слушай, Володя, мне перехотелось. Не то это, по сравнению с поминками.

– Ты мне о поминках не напоминай.

– Хорошо, тогда давай во дворике сядем. Как-нибудь укромно, от посторонних глаз, а то что-то неохота опять к тебе на кухню. Под ногами поминки и соблазнительные перспективы. Надо сменить обстановку, а? Идём куда-нибудь, потрясём кадыками, доказывая друг другу прописные истины.

– Хрен с тобой, давай.

– Давай, коль хрен со мной – улыбнулся другу Ленц.

5

Друзья забрались в дальний уголок двора, который был окружён кустами еще не осыпавшейся сирени и уселись на бетонных ступенях у давно заколоченных дверей проходного парадного. Это было одно из любимых мест нескольких поколений детей, которые выросли в этих дворах и впоследствии трансформировались в менеджеров, мерчандайзеров и прочее офисное население, склонное к ностальгическим запоям и творчески переработанным воспоминаниям.

В этом же дворе рос и сам Лутковский.

Живущие на другом конце Киева родители Владимира частенько отправляли его в долговременные гости к бабушке, то есть сюда. Академическая занятость и командировки вынуждали их к этим мерам. Впрочем, Володя любил эти поездки, так как любил и саму бабушку – заслуженную и всячески титулованную учительницу русской литературы. Лутковский оставался здесь часто и надолго, поэтому двор для него был родным. Он знал все сакральные закоулки, все тайны и шорохи, все предания и легенды этого типового послевоенного пятиэтажного советского жилого объекта.

В свое время Володя также неплохо знал и население двора, но будучи уже подростком, постепенно отбился от этой пристани, стал реже навещать бабушку и со временем «оброс» другими знакомства ми.

Окончательно он переехал сюда только после смерти бабушки. Напуганный этим обстоятельством, Лутковский тогда даже хотел продать квартиру, но со временем примирился с уходом родного человека и остался тут жить. Ему было здесь комфортно, хотя и двор, и его население значительно изменились после детства. Немного было знакомых лиц. Чуть больше полузнакомых, в числе которых было и семейство покойного Олега Глоты. Сам Лутковский был старше Олега на несколько лет и хорошо помнил эпизоды его детства. Нельзя сказать, что оно чем-то отличалось от его собственного дворового воспитания.

– Но всё-таки пресимпатичное твоё дворовое болото. И место это уютное.

– Это почему болото? – недовольно спросил Лутковский.

– Да что у вас тут? – отмахнулся Ленц, – все одинаковые, и лица, и биографии. Квартиры распределялись от предприятий, и люди соответственно… хотя пардон, ты, безусловно, знаменитость двора, – рассмеялся Ленц, – даже по телевизору показывают.

– Да на меня-то как раз им всем с прибором, – ответил Лутковский, – тут свои знаменитости есть, и если хочешь знать, весьма эксцентричные типажи.

– Хочу знать, – немедленно ответил Ленц.

Лутковский довольно посмотрел на друга:

– Ну ладно. Вон там, к примеру, на третьем этаже, – Лутковский указал рукой направление, – жил убеждённый самогонщик по кличке Алхимик. Но это был не простой жлоб при самогонном аппарате. Это был, что называется, артист, поэт самогоноварения. Он составлял различные настои и называл их соответственно действию, впечатлению, которое они производят на потребителя. – Лутковский почесал затылок, как бы обдумывая сюжет, и усмехнувшись чему-то, продолжил. – Были у него убойные купажи, искажающие до неузнаваемости природу человека, и назывались они страшно: арлекиновка, фантомасовка и психопатовка. Эти состояния Алхимик часто рекомендовал своим клиентам, примерно как врач рекомендует микстуры. К примеру, для разговора с лодырями из ЖЭКа он советовал психопатовку, арлекиновкой снабжал людей перед свиданиями с эксцентричными дамами из соседнего общежития, фантомасовкой интересовалась всё больше публика с криминальными наклонностями, но лишённая природной фантазии. Этими настоями он, как мне кажется, манипулировал людьми, вводя их в определённые состояния, направлял по выгодному для себя пути, то ли для смеха, а вернее, для самоутверждения. Да, было в Алхимике что-то демоническое. Впрочем, это психология и мои догадки. А в реалии дело шло легко и успешно, пока…

– Постой, – перебил Лутковского Ленц.

– Что случилось? – недовольно спросил друга Владимир.

– Давай выпьем, – предложил Марк. – Аппетитно рассказываешь.

Друзья выпили. Разгорячённый Лутковский вытащил сигаретку и, подкурив ее, выпустил клуб дыма в бесцветное знойное небо. Ленц последовал примеру друга и с напускной нетерпеливостью потребовал продолжения рассказа:

– Ну, что там было дальше? – весело спросил он, – люблю подобных персонажей.

– Дальше, – усмехнулся Владимир, – дальше произошло вот что. Сам Алхимик употреблял исключительно кюммель собственного производства. Он строго придерживался рецептуры рижских винокурен и ни в коем случае не экспериментировал с любимым напитком. Кюммель расслаблял его до философии о бытии человека. И именно в этом состоянии он жил и творил. Но как у мастеров, так и у философов случаются ошибки. И порой эти ошибки фатальны.

– Ты согласен со мной? – театрально строго спросил Ленца Владимир.

– Валяй дальше. Мне не скучно, – ответил Марк.

– Однажды, – продолжил Лутковский, понизив тон до зловещего шёпота, – Алхимик в более расслабленном состоянии, чем обычно, решил садануть поверх любимого настоя рюмку арлекиновки.

– Ну? – нетерпеливо перебил его Марк.

– А вот тебе и ну. За первой рюмкой пошла вторая, а вскоре булькнула и третья. Алхимик с радостью прислушался к своему новому бесшабашному настроению, но, к сожалению, не понял, насколько опасно оно. Новое влекло к дальнейшим высотам. Вслед за арлекиновкой Алхимик решил проглотить стакан фантомасовки и перекурить, но эта спиртосодержащая новость оглушила его организм капитально. Алхимик стал настолько артистичен и самоуверен, что даже подошёл к зеркалу и скорчил рожу, чего раньше никогда не делал даже в детстве. Именно тут, возле зеркала его и осенило. – Лутковский остановил рассказ. Взял в руку бутылку и серьёзно отхлебнул из горла.

– А мне? – возмутился Ленц.

Владимир заторможенным взглядом посмотрел на друга. Передал ему бутылку и в нервном возбуждении продолжил:

– Вдохновенной реакцией на ненормативные напитки, разум Алхимика был осиян новым рецептом. Абсолютовка – именно так он решил озаглавить свой духовный итог, своё завещание миру.

И основой его Абсолюта должна была быть… «Нет, не может быть», – растерянно пробормотал Алхимик и побледнел от догадки. Его шатало от волнения. Он решительно подошёл к сакральной кладовой. Он отчётливо услышал, как мелкой хрустальной дрожью бесятся некогда им наполненные брутальным содержимым бутылки. Резким порывом открыл дверь. В лицо ему захохотала перегаром мутная бутыль ебанутовки…

– Какая ебанутовка? – перебил Лутковского Ленц. – Не было никакой ебанутовки.

– Заткнись, – нетерпеливо крикнул Владимир.

– По ходу что-то придумывает от себя, – продолжил несколько картинно возмущаться Ленц. – Психопатовка была, а не ебанутовка.

– Заткнись. Мысль сбиваешь, – потребовал Лутковский и горячо продолжил: – Не помня себя, Алхимик грубо схватил её за горло. В трахее психопатовки что-то булькнуло, потом еще раз и еще, и, наконец, её мутная сущность горлом полилась в гранёный стакан. Стакан уже был полон, но сущность всё еще лилась и лилась. По рукам, по столу на пол и ниже, ниже, туда, где шипел сам Ад пылающими гадюками и живыми стейками на раскаленных сковородках. Борьба продолжалась несколько минут, пока Алхимик чётко не осознал, что психопатовка умерла. Потрясённый содеянным, Алхимик отскочил к стене. Потом медленно подошёл к столу и пальцем прикоснулся к лежащему трупу. Всё было кончено. Машинально, в три глотка Алхимик выпил то, что осталось в стакане от психопатовки. Он тревожно огляделся. Мир новой мерой отмерял ему реальность. И уже эта реальность держала за горло Алхимика, злобным шёпотом выговаривая в его посиневшее лицо, что именно он, а никто другой в мире, именно он убийца, и убийца своего же детища – психопатовки…

Лутковский оторвал полубезумный взгляд от Ленца и ошалело оглянулся.

– Давай, продолжай. Не волнуйся, я записываю всё на диктофон, потом запишешь, если еще не записал, – подбодрил друга Ленц.

– Не могу, Марк, – заглотнул Лутковский, – знаешь, я ведь сейчас чуть Алхимика не повесил.

– В сортире на собственных подтяжках? – строго спросил Ленц.

– Нет. Его должны были линчевать повешеньем его же клиенты-алкоголики, потребители психопатовки, арлекиновки и фантомасовки.

– Да, это лучше, чем самоубийство, – согласился Ленц. – А вообще, существовал этот персонаж, которого ты сейчас так расписал, или ты выдумал всё?

– Был, – неуверенно кивнул Лутковский, – и кличка его, и названия напитков, кроме абсолютовки, всё из истории.

– Из истории, говоришь…

– Да, я вот задумал написать эпическую историю нашего двора. Биографии доминошников, алкашей, бабушек, сидящих на скамейках. Это же эпоха. Спаяю их с современными типажами. Тоже попадаются забавные.

– Олег Глота, например.

– Оставь его в покое.

6

Владимир сел на бетонные ступени и вгляделся сквозь сирень во двор. Было по-прежнему непривычно пусто. На балкон вышла старушка и внимательно осмотрелась вокруг. Не увидев ничего для себя интересного, она еще немного потопталась на месте, провела ладонью по сохнущему белью и вошла в комнату. Лежащий на асфальте огромный рыжий кот проводил её невнимательным взглядом, зевнул и лениво шевельнул хвостом. Неожиданно, из-за поворота стремительно вылетели несколько мальчишек, вооружённые игрушечным оружием.

– Ты же сам говорил, что хотел написать повесть про совесть «Тыл», – усмехнулся Ленц.

Лутковский нахмурился:

– Что значит «хотел»? Обязательно напишу, – раздражённо ответил он.

Ленц как-то подло улыбнулся и со змеиной вкрадчивостью спросил:

– А о чём?

– Как о чём. Не знаю, о словоблудии. Об имитации действия, что ли… не знаю, как объяснить, всё время нить теряю. Все атрибуты присутствуют, я имею в виду, люди в камуфляже, разговоры и разговорчики, дамочки, вяжущие носочки солдатикам, и прочие волонтёры, – Лутковский запнулся.

– А также персонажи, которые стальным пером и золотым словом мужественно куют победу в тылу, – вяло усмехнулся Ленц. – Ну, продолжай, продолжай.

– А ну тебя в жопу.

– А ты знаешь, я ведь думал, что ты пошутил насчёт повести. Ну, вернее, не пошутил, а так… останется такая себе нереализованная тема, удобная для разговоров в кабаках. Хорошо поговорить, пофилософствовать в тылу под закуску об этом самом тыле.

– Буду писать, – убеждённо сказал Лутковский. – Только не пойму, с чего начать.

– А ты знаешь, начни с самоубийства и похорон.

– А ты знаешь, я сегодня думал над этим, – язвительно сказал Владимир.

– И что придумал?

– Да литературщина всё это. Хоть и происходило на самом деле. Вернее, вот сейчас и происходит.

– Литературщина? – засмеялся Ленц, – слушай, Володя, не обижайся, ты, конечно, классный рассказчик, но, – Ленц запнулся, подыскивая термин, – несколько гротескный, – продолжил он. – Это безусловный плюс, по-моему. Это подойдёт к твоему замыслу. Я вот что подумал… Хороший поступок, не вызванный состраданием – это социальная механика, навязанная обществом, общественным мнением, а это самое мнение только и может спекулировать социальными статусами. Хороший поступок при грамотном расчёте порой очень прибыльное дело. И общественное мнение награждает таких хорошистов весьма щедро. К тому же, как ты видишь, общественное мнение не призывает к состраданию. Или не видишь?

– Нет, ну это возмутительно, – нахмурился Лутковский.

– Конечно, возмутительно. Вот ты и возмущаешься.

– Я твоими голословными и наглыми утверждениями возмущён.

– Да? А сам-то ты сострадаешь семье этого Глоты? Может, ты сейчас рядом с ними? Может, ты рядом с семьей Глоты и у тебя сердце кровью обливается…

– Иди ты в задницу.

– Да я серьезно. Смерть – дело привычки. Наличие трупа порой не так расстраивает, как отсутствие сигарет. Вообще, смерть – хорошая тема для разговора. Она утверждает жизнь, – Ленц сорвал подувявшее соцветие сирени и дружелюбно бросил им в Лутковского. – Посмотри, какой восхитительный цветной праздник на кладбищах в поминальные дни. Какая жизнерадостная суета. Лица живых светятся по-особому. Это самый главный праздник жизни, и такой праздник может состояться только на кладбище. Мда, только там живой ощущает себя в полной мере живым. Это же целая мистерия с обильными возлияниями и закусками. Обрядами и традициями, которые соблюдаются и передаются поколениями. И, кстати, этот праздник один из самых любимых в народе. Радуница – название-то какое радостное, чистое, весёлое.

– У нас «гробки» это праздник называют, – хмуро ответил Володя.

– У вас вообще… мда, безобразие… но, всё же, не гробы, а в умилительно-ласкательном варианте, – Ленц весело посмотрел на Лутковского.

Лутковский отвёл взгляд от друга и посмотрел на двор. На дворе всё было по-прежнему. Пустое пространство с мёртво лежащей пылью и разбросанными в ней похоронными цветами, алеющими на асфальте пятнами грязной крови. Две женщины вышли из парадного, тихо переговариваясь. У обеих в руках были пакеты. Одна из них свернула с дороги к мусорному баку и, подойдя к нему, высыпала в миску, выставленную для котов и собак, объедки и громко позвала – «кис-кис-кис». Рыжий кот быстро подбежал к миске и, понюхав предложенное, принялся осторожно есть. Птица вспорхнула с ветки. Больше ничего. Тишина. Тяжёлое марево тупым, бездушным зноем растеклось по бетонным районам города. Казалось, даже время остановилось, вплавилось в раскалённый асфальт и больше никогда не вырвется из этого капкана.

– То-то ты весь в сомнениях, Марк.

– Что, так заметно? Это плохо. Сомнения в себе рождают у окружающих сомнения в вас, друзья мои, – сказал Ленц, обращаясь к пустым окнам многоэтажки.

– И ты моментально становишься лёгкой добычей для окружающего тебя мира, – пробормотал Лутковский.

– Что? – машинально спросил Ленц.

– Трагедия мыслящих людей.

– А? Да, может быть, – рассеянно пробормотал Марк, после чего сел на ступеньки и налил в стаканчики очередную порцию алкоголя. Не чокаясь, выпили. Ленц повесил свой стаканчик на обломанную ветку сирени.

– Сирень ломали, – сказал он.

– Да, ломают, – подтвердил Лутковский, – я тоже когда-то ломал бабуле. Она любила, хоть и ругала меня за это.

– Слушай, я тебе расскажу еще про одного знакомого, так сказать, парадоксиста. И заметь, эта история полностью правдивая, в отличие от твоих литературных занятий. В компанию твоему Алхимику в самый раз. Напои его абсолютовкой и используй.

– Любопытно.

– Очень. Итак… как начать-то, не знаю. Словом, дофилософствовался один симпатичный персонаж литературного подполья… ладно, неудачно скаламбурю – застолья – до повседневного понимания астрономов и не только их, что планета Земля, в конечном итоге, прекратит своё существование, то есть планета тоже смертна. А, следовательно, и человечество со всей животной периферией вымрет тоже. Люди и прочие животные, ладно, туда им и дорога, наверное, думал он, обгрызая грязные ногти, но то, что превратится в ничто всё, что человек создал! – всё великое, всё невообразимо ценное – великая литература, архитектура, музыка, живопись и далее всё, всё, всё… эта «новость» поразила его наповал. Причём, успокаивающие для живущего большинства сроки в миллиарды лет на него не действовали. Он, что называется, погрузился во тьму. И во тьме этой он видел скользящие по заданной орбите обломки Земли, а также обломки культурных объектов земной цивилизации. Всё человечество с его историей показалась ему бессмысленным. Даже заманчивая доктрина существования духа вне материи не вдохновляла его. Больше всего его расстраивало то, что вместе со всем миром испарится и Достоевский с Шопенгауэром, и далее Сведенборг с Даниилом Андреевым. Это выводило его из себя. При мне он открыл альбом с фотографией Венеры Милосской и едва не расплакался. Он оплакивал её – представляешь? Парень дошёл до нервного расстройства. Он, конечно, не бросался на стены, но очень изменился, поверь мне, даже физически он изменился. Я надеюсь, ты понял, что речь идёт не о банальном похудении? Я тогда часто разговаривал с ним. Все его разговоры, даже всё его молчание требовало одного – пощупать Бога. Пальцем дотронутся до него, по его выражению. Не увидеть, не ощутить, а именно дотронуться…

– Что это за Фома неверующий у тебя? – перебил Ленца Лутковский.

– Да так, из компании Сикорского и Ошева. Но это не важно. Важно, что он доходил до исступления, до религиозного исступления, а еще важнее, что всё это прошло и представь себе, безболезненно, без пеленания человека в смирительную рубашку или того хуже.

– И как, любопытно?

– Просто. Его искания обстебали симпатичные девушки.

– Вот тебе и финал.

– Вот тебе и большинство финалов таких вот искателей. Не от этих ли остроумных, острословных насмешек и бежали в пустыню пророки?

– Ну, не знаю – смутился Лутковский. – Но концовка какая-то тихая.

– Это тебе что, литература?

– Ну, не знаю…

8

Ближайшее знакомое друзьям питейное заведение находилось недалеко от дома Владимира. Это был подвальчик с непростой историей, сменивший несколько раз хозяев и целевую аудиторию.

До начала 90-х эта локация была приписана ЖЭКу для ведения хозяйственной деятельности по благоустройству территории и использовалась как подсобное помещение. Здесь хранили инвентарь, ветошь, плакаты, которые извещали граждан об очередных победах социализма, а также портреты вождей, генеральных секретарей и прочий нужный хлам. Заведовал всем этим хозяйством пожилой мужчина, которого все приписанные к ЖЭКу жильцы знали исключительно по отчеству – Ильич. Подконтрольное ему помещение Ильич украсил портретами двух тёзок – Ленина и Брежнева. Изображениями остальных руководителей он манкировал, кроме одного. Журнальная вырезка с «отцом всех времён и народов» Иосифом Джугашвили-Сталиным также украшала стену этого помещения. Изъятый в своё время из этой агитационной коллекции портрет Сталина Ильич пытался восстановить, но неудачно. Дело было так: реабилитировать культовую персону Ильич решил на портрете его обидчика волюнтариста Хрущёва, но, как говорилось выше, эта попытка окончилась полным фиаско. Пририсованные Никите Сергеевичу усы Иосифа портили имидж как упомянутых руководителей по отдельности, так и всего советского государства в целом. Разочаровавшись в живописи, Ильич скрыл своё безобразие в топке, но не успокоился. Натура этого человека требовала действия. И наконец, эта жажда реализовалась в новой доктрине. А именно – Ильич разработал инновационную схему бытия. Его философия и жизненный опыт трансформировались в некую субкультуру, которую некоторые его современники оценили по достоинству.

Идея собрать вокруг себя идеальное общество и осчастливить его, реализовалась в следующей конструкции. Ильич вошёл в контакт с людьми, которые потенциально были готовы к переменам, и собрал общину из тридцати одного пенсионера. Это число не было случайным. Это число полного месяца. Далее – каждый день в этой группе пропивалась пенсия одного из посвящённых участников. Деньги, которые оставались в неполные месяцы, аккуратно учитывались, суммировались и грандиозно пропивались в великие праздники: 7-е ноября, 1-е мая, 9-е мая, а также в новогоднюю ночь и в траурные дни поминок внезапно умершего члена группы. Выбывшие естественным образом участники концессии заменялись персонами из числа наиболее перспективных соискателей. Учитывалось всё – размер пенсии, рекомендации и характеристики действительных членов общины, а также состояние физического и психического здоровья соискателя. Особо учитывалась психологическая совместимость человека с соседями и родственниками. Словом, меры предосторожности соблюдались на должном уровне. Из всего этого делались выводы, которые обсуждались коллегиально, на ежедневных попойках. Особенно тщательно рассматривались биографии кандидатов, их жизненный путь. Предпочтение отдавалось участникам боевых действий, бывшим работникам правоохранительных органов, а также добровольцам великих строек социализма, словом, тем историческими персонажам, которым было что рассказать при застолье. Но допускались и просто хорошие люди, которые честно прожили свою жизнь, но не были отмечены чем-то выдающимся. Эти члены товарищества отличались хорошей пенсией, нереализованной удалью и умением прекрасно рассказывать анекдоты.

Конечно, на эту компанию обратили внимание и даже хотели привлечь Ильича к ответу, но у него было сильнейшее лобби, состоящие из кавалеров высших наград Советского Союза и даже одного Героя социалистического труда. Под таким прикрытием праздник мог бы продолжаться вечно. Если бы не это неумолимое и вечное «если бы».