Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Сам де Виньи в 15 лет поступил на военную службу, состоял в охране Людовика XVIII и четверть жизни отдал казарме (хоть ни разу и не участвовал в сражениях). В его «Неволе и величии солдата» читаем такой вывод: «Солдат – человек, нанятый за сольдо, т. е. за жалованье, – это гордец, вызывающий к себе чувство жалости; это одновременно и осужденный, и палач, это – козел отпущения, постоянно приносимый в жертву своему народу и ради своего народа, который над ним потешается; это – мученик, ожесточенный и вместе с тем безропотный, которым попрекают друг друга то Власть, то Нация, непрестанно враждующие между собою». Что ж, нередко поэты в армии становились инакомыслящими: сказывалась несовместимость избранных натур, их утонченного мироощущения, с ежедневной муштрой и звериной жестокостью. Австриец Георг Тракль, мобилизованный в 1914 г. и определенный на должность военного провизора, с трудом справлялся с обязанностями по уходу за ранеными, страдал от депрессии и покончил с собой в больничной палате, приняв смертельную дозу кокаина. А поэт Самуил Киссин (Муни), старший товарищ Ходасевича, служил делопроизводителем в головном эвакуационном пункте по другую сторону фронта – однако, тоже не справившись с приступом отчаяния, решил застрелиться из чужого револьвера.

Разумеется, наиболее престижной социальной нишей для поэтов (равно как и для простых смертных) считалась государственная служба. Как тут не вспомнить Гаврилу Державина – генерал-прокурора Сената и министра юстиции, которому, чтобы занять свое место в иерархии, приходилось то засылать лазутчиков и разоблачать мятежников, то руководить внешнеторговыми операциями и составлять записки об экономической вредоносности иудеев? Творчество свое он изначально подчинил карьерным интересам – о чем свидетельствуют многочисленные хвалебные оды сильным мира сего. Но так поступали многие литераторы во все времена. Аристократ по рождению и выпускник Оксфорда Филип Сидни (бравый служака, впоследствии геройски погибший на войне) сперва исполнял обязанности кравчего в Виндзорском замке, затем – посла в Праге, но Елизавета не разделяла его протестантского рвения – и поэт, удалившись в свои поместья, сочинил и посвятил ей пастораль «Майская королева»: после чего Её Величество незамедлительно произвели его в рыцари. Завидная изобретательность присуща поэтам!

Кстати, на дипломатическом поприще поэты приобретали не только истовый патриотизм, но и хорошее знание языков – что расширяло их культурный диапазон и придавало им философской глубины, обеспечивавшей мировое признание («Молчи, скрывайся и таи…» – разве это не сформулированное в чеканных строчках кредо посольского работника?) То же относится и к профессиональным связям: внештатный атташе Тютчев познакомился в Мюнхене с Шеллингом и Гейне, а работавший синхронистом в ООН Геннадий Русаков благодаря этому контактировал с американскими и европейскими собратьями по перу. Развитию в человечестве глобального мышления немало способствовали и поэты-ученые. В Веймаре Гете курировал дворцовый театр и служил советником герцога, попутно развивая горнодобывающую и лесную промышленность, ботанику и остеологию, сельское хозяйство, геологию и минералогию: в какой-то момент жажда универсализма вынудила его покинуть затхлые стены – и он, подобно своему персонажу, превратился в странствующего мудреца. Его петербургский собрат по «комплексу Фауста» Ломоносов (оговоримся: заметно уступавший ему в мастерстве литературном) открыл наличие атмосферы у Венеры и основал научное мореплавание, заложил основы для производства стекла и создал молекулярно-кинетическую теорию тепла. Но для нас во всем этом перечне принципиально важно то, что на государственную службу поступали люди, изначально наделенные поэтическим талантом, а не наоборот. В отличие от нынешней ситуации – когда стишки вдруг начинают кропать министр иностранных дел Лавров, экс-глава администрации Сурков и даже сильно пьющий шеф Роскосмоса Рогозин…

Но особую касту среди обитателей Парнаса составляли первопроходцы. Британский поэт Роберт Бёртон, владевший 29-ю языками, первым из европейцев, переодевшись паломником, посетил запретную для кафиров Мекку, а позже возглавил экспедицию в Восточную Африку, где открыл озеро Танганьика. Из-под пера его вышло множество как художественных произведений, так и статей, посвящённых географии, этнографии и фехтованию, но его переводы на английский «Камасутры» и сказок «Тысячи и одной ночи» пользуются спросом до сих пор. По следу его (и, конечно же, авантюриста Артюра Рембо!) тянулся неукротимый конкистадор Гумилев. Из своего третьего вояжа в Африку он писал Вячеславу Иванову: «Я прекрасно доехал до Джибути и завтра еду дальше. Постараюсь попасть в Аддис-Абебу, устраивая по дороге эскапады. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совсем утешен и чувствую себя прекрасно. Приветствую отсюда Академию Стиха. Сейчас пойду купаться, благо акулы здесь редки». И Академия Стиха поныне благодарна его неподражаемо точной, тройственной – как и его путешествия на Черный континент – метафоре, покрытой свежим загаром и обветренной хамсинами:

 
Здравствуй, Красное Море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котел!
На утесах твоих, вместо влажного мха,
Известняк, как чудовищный кактус, расцвел.
 

Будучи 17-летним юнцом, в заштатном и безоблачном Шарлевиле, Рембо сочинил свой знаменитый «Пьяный корабль» – гимн всех бунтарей и скитальцев. Предвидел ли он уже тогда предстоявшие ему приключения в Египте, Эфиопии, Йемене, торговлю пряностями, кофе, шкурами и оружием? Быть может, он таким образом запрограммировал свою беспокойную судьбу, и текст, сочиненный поэтом – это та же перфокарта, модифицированный генетический код, носитель информации о неотвратимости грядущих пертурбаций? Или же всё устроено противоположным образом – и родившийся в сельской канаве эпикуреец Вергилий, проведший детство в имении отца, скупщика леса и пчеловода, не мог не создать идиллические «Буколики»?.. Близорукость не позволила Киплингу сделать военную карьеру, и он двинул в репортеры – благодаря чему отточил перо и сумел запечатлеть в экзотических строчках картины своего бомбейского детства. Случайность не менее значима в жизни человека, чем предопределенность… Уолт Уитмен занимал должность в драконовом департаменте генпрокурора и альтруистически трудился в госпиталях Вашингтона – но при этом стал певцом полной свободы и крайнего эгоцентризма. Противоречия столь же важны в формировании личной эстетики, сколь и очевидные закономерности… Размышлять о связи творчества с профессией можно до бесконечности. Зарабатывать на хлеб насущный, любыми способами, жрецу фантазии порой необходимо, но добывать пищу реальной жизни для своего истощенного воображения – необходимо всегда.

Мария ИГНАТЬЕВА

/ Барселона /

НА ПЛЯЖЕ

Коронавирус. В опустелых,

без ярких зонтиков, песках

негр мускулистый учит белых

прыжкам с опорой на руках.

Две дамы в умиленье тихом,

не зная сами почему,

сидят перед учёным сикхом,

вникая в сложную чалму.

Что, жизнь моя, устала прыгать?

И я не в силах, как во сне,

развеять сказочную прихоть

картин, являющихся мне.

* * *

Какой бы медленной походкой

дорога ни передвигалась,

а злость берёт – какой короткой

вдруг оказалась!

Что ж, провожай теперь звериным

укором пажити и горы,

там с пиренейским розмарином

усохли годы.

А звёзды ясные, хоть плачь ты…

А затянувшаяся осень,

а этот порт, а эти мачты —

too much, чтоб бросить?

С людьми-то проще: нет и нету

из убывающей когорты.

Ищи-свищи теперь по свету

живых и мёртвых.

Навряд ли новые палаты

в краю без горечи и грима

вернут касанье суховатой

щеки родимой.

И здесь не навсегда, и там не

наверняка – так в одиночку

колотишь в запертые ставни:

ещё отсрочку!

А вдруг и впрямь в иной отчизне

земное воротят сторицей:

оно и так уже полжизни

всего лишь снится.

БАРСЕЛОНСКИЕ КОПЛАС

В железных зарослях густых

дикорастущей Барселоны

туземцы смотрят в телефоны

и важно слушаются их.

Весь этот город как римейк

однажды бывшего шедевра.

читатель ждёт уж рифму «евро»,

а получает снова «фейк».

Ликуй, материя, ты дух

неисчерпаемый, как атом.

смерть – лишь патологоанатом

твоих последних оплеух.

Как было прошлое смешно,

затянуто и глуповато,

а этот век – он мозг крылатый,

быстротекущее кино.

Когда нас мысли усыпят —

русалки с белыми глазами

тряхнут седыми волосами

в ракушках розовых до пят.

И техник счастья – Гауди —

на керамическом погосте

рассыплет радужные кости

и – в синей пене – бигуди.

* * *

Мужские ряженые груди

и женских щиколоток вздор —

татуированные люди

меня пугают до сих пор

упорством недоразуменья.

И без того у нас в крови —

взять и исчезнуть незаметно,

как городские воробьи.

Не надо ныть: Адам не умер,

он просто поменял прикид,

над ним луна, как Грета Тунберг,

надменно рожицу кривит,

и серебристые узоры —

последней воли черновик —

свивают веские резоны

в сердцах доверчивых чувих.

В рубашке звёздной паутины

родится резвое дитя,

а старичьё жуёт мякину —

постылый ужас бытия.

* * *

Как ловко шулера напёрсток

глотает шарик заводной,

а купол впечатлений пёстрых

не ловит воздух золотой.

То запах снега на пригорке

иль, скажем, скошенной травы —

всё отправляется в «другое»,

всё только призраки, увы.

Как ни пытаешься заметить

росу, и радугу, и лес —

не надышаться перед смертью

сугробом таящих чудес.

Сама себя переиграла

моя расчётливая тень,

и не досталось ей ни грана

из предусмотренных потерь.

А дни, что я забыть хотела,

всё ярче помню, как назло:

неосмотрительное тело

всю силу в них перенесло.

* * *

Поскольку выжила, постольку

гуляет блёклая луна,

в дионисийских кривотолках

искусно обожествлена.

Пока ты пялишься на небо,

Тот, кто на нём и не живёт,

уже забрал в тяжёлый невод

богами полный небосвод.

* * *

Хребет к хребту, за гривой грива

Стремятся к берегу, где я

Фиксирую неторопливо

Изменчивость небытия.

Длиннее вечер, ночь короче,

Свивая время в новый жгут.

Бельгийка с другом – пара гончих —

Вдоль кромки берега бегут.

А я одна как перст, как перстень

На вычурной руке мужской,

Тяну полвека ту же песню:

Пора домой, пора домой.

НОЧЬ

Не чую тела, вопреки

тому, что чувствую, как чётко

рукой, коснувшейся руки,

с лица откидываю чёлку.

Я, поделённая на две,

как в отрочестве, бестелесна,

лишь мысли-звенья в голове

скользят по плоскости отвесно.

Но не гони, повремени,

исследуй, как они ветвятся

две эти жизни, как они

уже шестой десяток снятся.

Волна, гонящая волну

до горизонта и обратно

под небом с месяцем во лбу —

очередным невариантом.

Владимир ШУБИН

/ Мюнхен /

БАВАРСКИЕ ШТРИХИ[10]10
  Окончание. Начало «Крещатик» № 2 (92)’ 2021.


[Закрыть]

ПУШКИН В МЮНХЕНЕ

Когда я стал заниматься историей «русского» Мюнхена, меня удивило, что в числе его жителей и путешествующих гостей встречается большое количество лиц из окружения Пушкина – как близкого, так и далекого. Было бы понятно, если бы речь шла о таких столицах, как Париж, Вена, Берлин… В первой половине XIX века Мюнхен еще не мог претендовать на славу европейской культурной метрополии – она пришла к нему на рубеже XIX–XX столетий. И все же в пушкинские времена и в послепушкинские сороковые-пятидесятые город уже привлекал многих путешественников – своими достопримечательностями, интеллектуалами (философы Шеллинг и Шуберт, эллинист Тирш, историк Гёрреси и другие) или, как минимум, удобством местоположения при планировании европейских вояжей.

У меня создалось впечатление, что чуть ли не четверть персон из словаря Черейского (Л.А. Черейский. «Пушкин и его окружение») прошлась по мюнхенским мостовым. Во всяком случае, это будет не очень большим преувеличением, если учесть и незнакомых поэту современников, связанных с кругами его общения. В «пушкинском» списке мюнхенских гостей ближайшие друзья поэта – внимательно осматривающие город и его коллекции Василий Жуковский и Александр Тургенев, тут задерживается Петр Вяземский, на лекциях в университете – московские мыслители братья Киреевские, Михаил Погодин, Степан Шевырев, тут промелькнули Петр Чаадаев и Сергей Соболевский, дважды заглянул недовольный Николай Гоголь (то ему холодно, то жарко, да и гостиничный «кофий смотрит подлецом»), побывал Николай Греч, на дипломатической службе в Баварии занимали посты знакомцы Пушкина из рода князей Гагариных, «арзамасец» Дмитрий Северин и их сослуживец Федор Тютчев, стихи которого Пушкин печатал в своем журнале «Современник», сюда приезжали сановники Сергей Уваров, Дмитрий Блудов, граф Бенкендорф, аристократ и музыкант Матвей Виельгорский, литераторы Владимир Титов и Николай Рожалин, тут прошли последние годы великосветских красавиц пушкинской поры Амалии Крюденер (Адлерберг), Марии Нарышкиной, Жанетты Вышковской, в мюнхенскую хронику вписался пышный куст царского семейства: Александр I, Николай I, великий князь и будущий царь Александр II, великие княгини Мария Николаевна, Елена Павловна, а также сопровождавшие их царедворцы обоего пола… А раньше всех названных и неупомянутых в Мюнхене появился барон Шиллинг, который изучал технику литографии и отпечатал здесь в качестве образца озорную поэму дяди Пушкина Василия Львовича «Опасный сосед».

Сам же Пушкин, как известно, не бывал «даже в Любеке». Путешествиям за границу препятствовали то шестилетняя ссылка, то иные обстоятельства. Любек же был первым портом, куда прибывали россияне, отправлявшиеся в Европу из питерского Кронштадта. Вяземский в форме анекдота пересказывал сценку, как разгорячившийся в каком-то споре Пушкин несправедливо ополчился на Европу, на что его друг Александр Тургенев отозвался репликой: «Да съезди, голубчик, хоть в Любек».

Следующему нашему классику в хрестоматийном ряду поэтов – Лермонтову – тоже не довелось повидать заграницы.

В свете всего этого мне показалось забавным увидеть на страницах мюнхенской истории реально живших тут Александра Пушкина и Михаила Лермонтова, а также встретиться на улице с Онегиным. Причем с Онегиным столкнулся почти в буквальном смысле: иду по городу и читаю табличку «Онегинштрассе»… Улицу художницы Марианны Веревкиной видел, ее коллег по цеху Василия Кандинского и Алексея Явленского тоже, улицы композитора Александра Глазунова, немецкой актрисы русского происхождения Ольги Чеховой… В свое время меня приятно удивила встреча с Кюхельбе-керштрассе, но тут быстро выяснилось, что она не только не имеет отношения к другу Пушкина поэту-декабристу, но и вообще к конкретному лицу, а названа в честь уважаемой в городе профессии: Кюхельбекер (Küchelbäcker) – одно из старых обозначений булочника. Но вот Онегин явно и не профессия, и не немецкая фамилия…

Вообще, в истории Мюнхена можно встретить Михаила Шемякина – художника, но совсем не того, который ныне известен во многих странах, Илью Эренбурга – опять же художника, а не именитого писателя. Но сегодня у нас разговор о Пушкине и его современниках.

Пушкин

Главным орудием его труда был карандаш, основным подспорьем – блокнот. Правда, что он там писал, было понятно только ему и узкому кругу посвященных. Язык был неузнаваем – ни русский, ни немецкий, да и на язык в обычном понимании это было мало похоже, скорее – смесь замысловатых закорючек. Сам же Александр Пушкин (Alexandr Puschkin) не просто хорошо в этом разбирался, но и считался большим мастером, особенно, если это касалось системы «крючкотворчества», называемой габельсбергской. Впрочем, обозначим вещи своими именами: Пушкин был признанным стенографом.

Он родился в Мюнхене в декабре 1822 года. Как раз в тот год, когда наш Пушкин еще находился в южной ссылке, работал над «Бахчисарайским фонтаном», «Братьями-разбойниками», кажется, уже подступался к «Онегину». Нашему Пушкину с детства были привычны немецкие фамилии, их носили лицейские друзья, учителя, государственные сановники, герои Двенадцатого года, ученые, домовладельцы, мастеровые… Как там у Гоголя в «Невском проспекте»?

«Перед ним сидел Шиллер – не тот Шиллер, который написал “Вильгельма Телля” и “Историю Тридцатилетней войны”, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман – не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера».

Со своей стороны, ни Гофман в Бамберге, ни Шиллер и Гёте в Веймаре не могли похвастаться соседством… ну, скажем, с цирюльником Державиным или портным Карамзиным… Русские были знакомы немецким классикам как странники, дипломаты, но в окружавшем их германском пространстве оседали редко. И все же оседал и.

Пушкин, не тот, который написал «Пиковую даму» и «Бориса Годунова», а будущий знаменитый стенограф Пушкин, прилежно прошел курс обучения в мюнхенской гимназии (служивший здесь долгие годы Тютчев мог встречать его на улице в ученической форме), закончил университет и стал преподавателем, автором учебных трудов. За увлеченное распространение в Нюрнберге, Вюртцбурге и Байройте стенографической системы своего учителя Франца Габельсбергера был даже прозван в профессиональных кругах «Апостолом габельсбергской школы на франконской земле».

Когда во второй половине XIX века он профессорствовал в Байройте, туда наведывался из Мюнхена еще один Пушкин – Йозеф, он был пятью годами моложе Александра и, судя во всему, доводился ему братом.

Йозеф Пушкин (в русском эквиваленте Иосиф, Осип) родился в Мюнхене в 1827-м, когда наш Пушкин (не «апостол») уже работал над 3-й главой «Онегина». Йозеф также с детства полюбил карандаш и лист бумаги и после гимназии, на 16-м году жизни, поступил в Баварскую академию художеств.

Тогда и позднее его можно было часто встретить на мюнхенских улочках и площадях с эскизным планшетом. Он оставил потомкам серию акварелей с уголками баварской столицы, известны и его гравюры с видами Байройта и других мест.

Имена братьев были немецкими, хотя одно совпадало с русским, второе имело русский аналог. Но вот фамилия очевидно выдавала их инородное происхождение. При этом в матрикулярной книге Баварской академии художеств, заполненной при поступлении Йозефа, графа «Происхождение носимого имени» содержит ответ: Мюнхен. Это могло бы означать, что его семья проживает в Мюнхене. Но следующая графа «Историческая страна происхождения» ставит в тупик: Бавария. Впрочем, и это может лишь говорить о том, что юноша был не приезжим, не иностранным студентом, а отпрыском проживающего в баварской столице семейства. В графе о родителях добавляется, что отец Йозефа домовладелец. Точка.

У них точка, а у меня вопрос: откуда взялся такой папа, родивший в Мюнхене вместе с неизвестной нам мамой двух талантливых баварцев Сашу и Осю Пушкиных, младших современников русского поэта?

Разумеется, вместо того чтобы метать тут вопросообразные молнии, следовало бы сходить в городской музей, где собраны работы Пушкина, с любовью рисовавшего уголки Старого Мюнхена, поинтересоваться там, порыться в архивах, связанных с учебой и службой его брата Александра, съездить в Гамбург, где Йозеф состоял в сообществе живописцев… Но тогда выяснится, что некто Пушкин (мало ли Пушкиных-однофамильцев) женился на немке, уехал, что в те времена было редкостью, в Германию, пошли дети, внуки… И все станет на свои места. А интрига исчезнет…

Лермонтов

С Лермонтовым – никаких интриг: русский, по имени Михаил, отчество, правда, «подкачало»: Александрович. Но разговор о нем я хочу предварить сюжетом, непосредственно связанным с «настоящим» Лермонтовым, то есть с поэтом Михаилом Юрьевичем.

Нога его не ступала по чужбине, но вот судьба его автографов – рукописей, рисунков, набросков – отмечена довольно необычной географией. Часть их еще при жизни поэта попала в Вюртембергское королевство, куда со своим немецким мужем уехала родственница и друг поэта Александра Верещагина. Позднее к ее собранию добавились автографы и материалы от Варвары Лопухиной, в которую, как уверяют современники, Лермонтов был страстно влюблен до конца дней. Почти сто лет все это хранилось в одном из штутгартских замков, затем коллекция была распродана на аукционе. В поле зрения российских лермонтоведов она попала в середине XX века, когда ее часть уже находилась под Мюнхеном в собрании профессора-историка Мартина Винклера.

С ним и попытался связаться в 1955 году Ираклий Андроников, но за неимением адреса отправил письмо наудачу – в самый знаменитый мюнхенский музей Старую Пинакотеку. Где оно затерялось, не знает, наверное, даже Всевышний. Каково же было удивление лермонтоведа, когда несколько лет спустя Винклер сам разыскал его.

И вот, в 1962 году Андроников в гостях у профессора: «Мартин Винклер живет в сорока километрах от Мюнхена в городке Фельдафинг, арендует нижний этаж уютного особнячка. Из окон виден зеленый луг, сбегающий к речке, купы деревьев. Квартира ученого напоминает музей: гравюры с видами старого Петербурга, портреты, писанные безыменными русскими мастерами, футляры от мумий, привезенные из Египта, соломенные зонты из Замбези, афиши балетных спектаклей Дягилева, в спальне – фотографии в цвете: хозяин дома снимает с большим искусством… Войдете в кабинет – великолепная русская библиотека по истории, по искусству, сочинения русских классиков, редкие книги, собиравшиеся в продолжение долгих десятилетий. В свое время – в 1928 и 1930 годах – профессор Винклер побывал в Советском Союзе, встречался с А.В. Луначарским, знакомился с Новгородом и Киевом, Ленинградом и Ярославлем, Москвой и Кавказом…»

Лермонтовские реликвии из собрания Винклера вскоре навсегда покинули баварскую землю: Андроников редко возвращался из своих путешествий с пустыми руками…

По случайному совпадению именно в то время, когда профессор Винклер со своей коллекцией поселился под Мюнхеном, на его улицах появляется Михаил Лермонтов, понятно – «другой». Только что закончилась Вторая мировая война. Ему двадцать с небольшим. За плечами сюжеты одной из типичных эмигрантских биографий – детство на Балканах, где он родился в семье белогвардейца из российского рода Лермонтовых, воспитание в кадетском корпусе, служба добровольцем в Русском корпусе.

В кадетском носил прозвище «Гулька», там же в наказание за провинность однажды получил задание: «Ты, Лермонтов, пиши стихи!» Стал пробовать. Например:

 
На окне повис паук,
В паутине муха.
Скоро будет ей каюк —
Пауку житуха.
 

Другим его увлечением, в котором он тоже будто следовал за своим великим сородичем, становится рисование. В Мюнхене после войны начал учиться на архитектора. А в 1950-м перебрался в Америку, где прожил еще многие годы, работая преподавателем по истории России, архитектором и продолжая полюбившиеся занятия графикой. На рубеже 1990-х у него завязались тесные отношения с Россией, в том числе с возникшей тогда ассоциацией «Лермонтовское наследие», объединившей отпрысков рода Лермонтовых из многих стран.

Онегин

Сразу раскрою первый секрет: Онегин это женщина, знаменитая оперная певица 1910-х – 1930-х годов Зигрид Онегин. Улица в ее честь была названа в 1956 году. Здесь некоторое время фройляйн Хофманн (так звалась она до замужества) брала уроки вокала. Известность к ней пришла на штутгартской сцене, после чего, в 1919-м, она была приглашена в Баварскую оперу.

Первым мужем певицы стал пианист и композитор барон Евгений Борисович Онегин. Он приехал из Петербурга. В 1913 году, когда Зигрид было двадцать два, а Евгению Борисовичу за сорок, они заключили брак в Лондоне, сами же жили в Штутгарте. С началом Первой мировой войны у Евгения Борисовича возникли осложнения: как подданный враждебного государства он должен был или своевременно покинуть Германию, или встать на особый учет в местной администрации. И тут выясняется, что «Евгений Борисович» не только не русский, но и не мужчина. Выяснились и настоящие «его» имя и фамилия – фрау Агнеса Элизабет Овербек, место рождения – Дюссельдорф.

В свое время Агнеса Овербек познакомилась в Италии с Зинаидой Гиппиус и, увлекшись литературно-салонной дивой русского Серебряного века, последовала за ней в Петербург. По возвращении стала выдавать себя за барона Евгения Онегина, но иногда представлялась и Львовым-Онегиным, называя себя внучатым племянником знаменитого музыканта, автора гимна «Боже, царя храни». Покрой костюма, прическа, некоторые манеры – все было умело стилизовано и приближено к мужскому образу. И этот артистический образ покорил молодую певицу Зигрид Хофманн…

Лондонский брак музыкальной пары был признан незаконным, в отношении Агнесы Овербек началось разбирательство. В 1919 году она умирает. И в том же году Зигрид Хофманн получает приглашение на мюнхенскую сцену. Годом позже выходит замуж за врача Фрица Пенцольдта. В Мюнхене и позднее на знаменитых подмостках Нью-Йорка, Берлина, Лондона, Зальцбурга, Вены, Парижа, Байройта она сохраняет свое сценическое имя Зигрид Онегин, с которым к ней пришла первая слава и, судя во всему, первая любовь.

СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ III РЕЙХА

Речь снова пойдет о господине Вольфе, о его родственниках, о которых не принято было говорить. Господин Вольф нисходил к ним порой с высоты своего пьедестала, проявлял заботу – отправлял деньги, изредка с кем-то виделся, но об этом, как и о самой родне, мало кто знал. Семейный портрет на публичных подмостках оказывался погруженным в густую тень за исключением одного лица, выхваченного мощным лучом поднятых на небесный софит прожекторов, и этот лик говорил окружающему миру: я совершенно внесемейное существо. В иных случаях еще более обезоруживающе: я женат на Германии.

Германия, которая таким образом была замужем за господином Вольфом, вовсе такового не знала. Потому что само имя «господин Вольф» было лицедейским. В паспорте же стояло: Гитлер, в народном и официальном обиходе также Фюрер, в кругу друзей и близких допускалось Ади. А как господина Вольфа его знали совсем немногие. В первую очередь родная сестра Паула. Впрочем, она могла и забыть их детскую забаву, но в 1936 году он напомнил ей придуманное в какой-то давней игре прозвище и настоял, чтобы отныне она именовала себя госпожой Вольф. Да и сам еще на взлете своей политической карьеры в 1920-х время от времени прикрывался этим именем при некоторых знакомствах, в частности с девушками, и не только. За спиной у него вообще-то был неплохой опыт конспирации, приобретенный в пору, когда вернувшись с фронтов Первой мировой, исполнял в Мюнхене обязанности информатора войсковой разведки.

Со временем, когда фюрер пал и исследователи, а с ними историки-любители бросились срывать драпировку с темных мест его биографии, вокруг самой его фамилии образовалось много разных недоразумений. В семейном древе, которое прослеживается от бабушки и ее родителей, фигурируют: Шикльгрубер, Гидлер, Гюттлер, Гитлер. Сбоку время от времени пытается примоститься некто Фра нкенберг.

Так кто есть кто?

Бабушка

Анна Шикльгрубер была австрийской крестьянкой. Жила бедно, в сорок два года родила сына Алоиса, отца будущего фюрера. Сама была незамужней, и сына записали на ее фамилию. Когда Алоис вышел из младенческого возраста, его забрал к себе в дом знакомый бабушки по фамилии Гюттлер (Hüttler). У него был старший брат, менее успешный, перебивавшийся случайными заработками. В церковных книгах брат значился как Гидлер (Hiedler). Сейчас трудно объяснить, почему родные братья носили созвучные, но все же разные фамилии. Не будем, однако, забывать, что дело происходило двести с лишним лет назад в одной из австрийских провинций, когда написание имен легко варьировалось, могло заноситься в метрические книги на слух полуграмотными церковными служащими.

Этот-то бедняк Гидлер, будучи уже пятидесяти лет от роду, посватался к Анне Шикльгрубер, которая была тремя годами моложе. Вместе и прожили остаток лет. А после их смерти брат Гидлера, воспитавший в свое время Алоиса, захватил с собой трех свидетелей и отправился в церковь, где когда-то Алоис был крещен, и там они засвидетельствовали, что покойный Гидлер и был настоящим отцом мальчика. Отчим превращался в отца, сирота-пасынок, которому к тому времени было уже 39 лет, – в его родного сына. Священник не возражал и, где надо, вычеркнул слово «внебрачный», а также изменил фамилию Алоиса с Шикльгрубер на Гитлер – то ли был глуховат, то ли посчитал, что т, будет соответствовать более правильному написанию, чем д. Так в 1876 году появилась известная всем фамилия.

Как кстати пришлась потом эта случайная подмена жиденького д на мужественное т! В произношении появился доминирующий твердый звук – словно подарок будущему диктатору. И ему, диктатору, фамилия явно нравилась. Когда в начале 1930-х годов один из лингвистов, изучив ее происхождение, предложил произносить ее с затянутым «и…» и соответственно транскрибировать в словарях [ˈhiːtlər], фюреру это этимологическое занудство пришлось не по душе. Его фамилия должна звучать, как уже звучала в ушах миллионов: кратко, без затяжек, решительно, твердо и уверенно – как выстрел.

До сих пор бытует ходячее мнение, будто Адольф Гитлер с детства носил фамилию бабушки. Эта ошибка попала даже в Большую Советскую Энциклопедию 1960-х годов. Разумеется, быть такого не могло, поскольку за тринадцать лет до рождения фюрера отец его уже именовался Алоисом Гитлером.

Историки, конечно, задавались вопросом, с какой целью правилась метрическая запись о рождении Алоиса Шикльгрубера. Версия, вроде, напрашивается сама собой: отцом его был Гюттлер, который забрал мальчика к себе в семью, а его мать позже сосватал за холостого брата. Со временем же объявил покойного брата отцом Алоиса, который уже успешно поднимался по чиновничьей лестнице в таможенном ведомстве и которому эта ретушь в биографии была во всех смыслах наруку. И все же версия всегда подразумевает, что в конце предложения стоит не точка, а вопрос. Под этим знаком и остается имя настоящего деда будущего фюрера: бедняк Гидлер, более успешный Гюттлер или – и это нельзя сбрасывать со счетов – неизвестный третий.

Другой знак вопроса вокруг происхождения Алоиса однозначно снят со спекулятивной гипотезы, известной под названием «франкенбергская теза». Она была изложена в предсмертных записках одного из главных нацистских преступников Ганса Франка и сводилась к тому, что отцом Алоиса был зажиточный еврей Франкенберг, у которого Анна Шикльгрубер подрабатывала при доме.

Исследователи не преминули все перепроверить и выяснили: никакой Франкенберг в тех местах и в те времена не проживал, обитание лиц еврейского вероисповедания в тех местах и в те времена не подтверждается, да и сама фамилия Франкенберг восходит к старому немецкому дворянству и ее распространение среди иноверцев неизвестно.