Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Послесловие тоже никак не заканчивалось, и безутешный автор решил насильственно прервать рассказ. К тому же, подходило время двадцать шестого урока…

Евгений ВИТЧЕНКО

/ Тюмень/

Из цикла

«Аварийный ангел»

* * *

Когда безмолвствует родная

(А лучше так: прямая!) речь,

Горит свеча, не прогорая.

И, значит, незачем беречь

Свечу. Свечным как будто светом

Мы озаряем потолок.

И ищем в воздухе бесцветном,

Где по углам, должно быть, Бог,

Хотя бы тень от наших крыльев.

Хотя бы тень. Но крыльев нет.

А только взмах предплечий сильных.

Сплетенье рук. И, точно нефть,

Бьёт кровь в артериях и венах.

Я чувствую, что я живой.

Живой! Два ангела, наверно,

У нас сейчас над головой.

А Бог, как водится, в деталях.

Какая мелкая листва

В окне осеннем пролетает.

Начнём всё с чистого листа,

Как перед сотвореньем мира.

Не будем рваться в небо, ведь

Горячая в ладонях глина.

И первозданнейшая твердь.

* * *

Это почерк метро,

Фиолетовый скачущий почерк.

Это наше нутро,

Наше место среди одиночек.

Это жиденький свет

Пред твоими глазами смеркался.

Ты был попросту слеп

И на людном перроне остался

Совершенно один.

Ничего, постоишь чуть в сторонке.

Здесь не место двоим.

Их в вагон засосёт, как в воронке.

И обратно уже

Их не выпустят двери живыми.

Тень – твоя протеже —

На полу в экономном режиме.

Постоишь, может быть,

Три минуты, а кажется: вечность.

Даже тенью забыт,

Вот выходишь ты вновь на поверхность.

* * *

Он нежно-жёлтый, шрам от солнца

Во сне. И сон непоправим,

Под утро снящийся. Проснёмся:

Как из распоротых перин

На парапетах и садовых

Скамейках снег. Как занесло

С лопатой человека (дворник,

Неузнаваемый в лицо!).

И всё-то медленный по кругу

Неугомонный мяч земной.

И почерк, тянущийся к югу,

Как птичья стая надо мной.

И строчкам крылышки ломая,

К какому морю их прибьёт

Попутный ветер? Непрямая

Их речь изрезана, как фьорд.

Как рай, скалист и неприступен

Язык. Попробуй не сорвись.

Вся жизнь – падение, по сути,

На скалы головою вниз.

* * *

Ещё ты злишься, друг прелестный.

Ещё ты слёзы льёшь над бездной

Беззвёздной. Только и всего,

Что нам осталось понемногу

Внимать классическому слогу.

Молиться Богу,

но его

Присутствия мы не уловим.

Лишь приблизительный синоним

(А это совесть) подберём.

Как хорошо на белом свете

Жить на пределе, на фальцете!

И видеть звёздочки

в проём

Окна. А нет их, то придумать.

И створку приоткрыть, подует

Когда нездешний ветерок.

Как странно, что его не видим,

Но чувствуем. И лучше выйдем

Ему навстречу:

это Бог.

О, Боже мой, какая сила

По свету, знать, тебя носила,

Что не было тебя кругом!

Одно безветрие. Беззвёздность.

И ночь. Вернее, очерёдность

Ночей. И смерть вся

в голубом.

* * *

Вложи мне узенькую флейту

В уже остывшую ладонь.

Быть может, музыкою этой

Мне суждено ещё продлиться,

Лишь клапаны отверстий тронь.

Какая музыка (музы́ка!)

То будет, я и не скажу.

Мелодия, как слово, зыбка,

И губы сохраняют форму

Молчания, предположу.

И я приоткрываю губы:

Дыхание куда слабей.

Немного нежности ему бы,

И звуки б флейты зазвучали

Один в один, как соловей.

Я так и слышу ниоткуда

Его высокий тенорок.

И то не и́наче, как чудо,

Как будто в душные владенья

Подул нездешний ветерок.

Подул, и стул он опрокинул,

И флейту выхватил из рук,

И заиграл, и душу вынул

Мою, и лёгкие прочистил,

И потолочный вырвал крюк.

* * *

Что снег, как жертвенная соль,

Что ангел, в безупречно белом.

Я перечёркиваю свой

Портрет в снегу своим же телом.

Я заштриховываю сны,

Чтобы никто не догадался,

Какой предсмертной белизны

Страница с нового абзаца.

Какой на самом деле свет,

Когда он в ретуши снежинок.

И взятый ангелом в прицел

Зрачков мой выбритый затылок,

Мой сигаретный огонёк…

И только больше тёмных пятен

В больничных снимках. Сбился с ног

Мой ангел (плащ его запятнан

Дорожной грязью городской).

И небо в низенькой извёстке.

И столько света под рукой,

Что души за́ ночь в белом воске.

Да и на лицах наших грим,

Как будто бы в гримёрной смерти

Мы побывали и стоим

На выходе в осадки эти.

* * *

Невыносимо как и просто

Устроена земная жизнь!

Ещё не выбрал ты погоста,

А за тебя уже взялись

Два ангела в сиянье чёрном.

Не самый мне их страшен вид,

А то, что стал ты прокажённым,

И точно так же ты прибит

К земле, как эти двое падших.

Они напоминают, как

Два вымокших грача на пашне

Один примеривают фрак

Тьмы. Как расхаживают важно

Взад и вперёд. Взад и вперёд.

И на душе темно и влажно,

Как и снаружи: льёт и льёт

Демисезонный дождь. Во что мне

Переодеться посветлей?

Не важно, свет ли то оконный

Иль пара белых лебедей,

Как белокаменные обе

Часовни в темноте сплошной

Напоминают мне о Боге,

Как свет в туннеле затяжной.

Алексей ЗАРАХОВИЧ

/ Киев /

МИШУРА

1

Река внутри воды

Как яблоня в лесу

Вода – на дне реки —

Гуляла по мосту

На яблоках споткнулась

Что сыпались с корзин

Упала, захлебнулась

Пускает пузыри

Над ней чертог стеклянный,

В котором спит река

Ей снится обручальный

Дымок паровика

Хруст яблок, скрип причала

На ближней даче – свет

…Кого-то там встречали

Или махали вслед?

2

Бьющихся рыб осколки – всё мишура

Скол камышей и жалобный звон воды

Здесь у самой кромки Киева и Днепра

Всё мишура, говорю, ни о чём Сады

Разве что, говорю, Сады навесу

Их наряжают в яблоки к Рождеству

В белый налив на белом хрустящем ветру

…Вот я упал, вот стою, вот иду по мосту

С Верхних Садов до Нижних – ещё, ещё

Всей мишуры – одна дождевая нить

…Дождь зарастает в реках сухим камышом

Тронешь камыш – и синяя пыль кружит

Кай КАСЬК

/ Таллинн /

СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ ДОКТОРА КАРЕЛЛЯ[4]4
  Филипп Яковлевич Карелль (1806–1886) – уроженец Эстляндии, лейб-медик при императорах Николае I и Александре II. Почетный гражданин Ревеля. – Прим. перев.


[Закрыть]

Перевод с эстонского Веры Прохоровой

Сон был неспокойным. А теперь из-за края темной шторы замерцала в просвете желтоватая полоска. Времени могло быть больше девяти, даже 9.38. Филипп пытался как-то начать день. Ночная сорочка в поту, волосы и борода всклокочены… Он как раз в неприлично интимном виде гремел кувшином над тазом для умывания, когда в дверную щель проскользнула тощая тень, длинное, костлявое и лысое привидение – Николас, он протягивал Филиппу серебряный поднос.

– Что еще в такую рань?

– Письмо из Таллинна, господин.

– Ого, из Таллинна? Посмотрю потом.

Махнул слуге – с глаз долой! Тот исчез. Филипп почувствовал раздражение. Через сто тридцать лет в его спальню ворвался чужеродный предмет, какое-то требование, чья-то просьба или бог знает что. С того вечера в Ивердоне, когда в его кармане оказалось грозное письмо от неизвестного, он вздрагивал при виде любого конверта. И вот опять, ранним утром, как ножом полоснуло.

Да в конце-то концов, освобожусь я когда-нибудь или так и останусь рабом, крепостным, родину освободил и спас, а сам, сам-то что? Где теперь моя жизнь, мой белый халат, мое совершенство? И вот это письмо. Что оно значит? Не знаю. Он сорвал с двери халат, крепко обхватил его, всхлипнул и разорвал на куски. Не нужен, бесполезен. Э-эхх! Он взглянул в зеркало, прошелся пальцами по волосам и бороде, сдернул бороду, не нужна, не… Сел на скрипучую кровать и застыл. Обратиться к Богу? О, нет! Надо собраться с мыслями. Он подобрал с пола бороду и приклеил ее на место, пригладил щеткой волосы, отыскал одежду. Розоватый конверт так и лежал на подносе на расстоянии вытянутой руки, запечатанный воском, кажется, даже спрыснутый духами. Женщина? Хорошо, я должен. На сложенном вдвое листке тонким пером каллиграфическим почерком была выведена записка:

Мой дорогой доктор Карелль!

В обстоятельствах крайней озабоченности осмеливаюсь

вновь обратиться к Вам. Жду Вас в Таллинне 15-го дня этого

месяца на самом верхнем этаже Swissotel.

Приезжайте!

Ваша смиреннейшая Катя Мэу.

Его Екатерина, Катенька! Что с ней случилось, болезнь какая или, не дай Бог, опять… И Мэу, что бы это значило? Мяу, кошка, что ли? Филипп расчувствовался. Сложив руки на коленях, он ощутил любимый пушистый клубок, бежевый комочек, нежно мурлыкающий в ответ на поглаживания. На шейке тонкий красный ремешок с бубенчиком. Чтобы ты у меня не потерялась, но ведь, охо-хоо, пропала же! К ста тридцати пяти годам! Но сейчас уже нет времени – сколько на часах? Какое сегодня число? Пятнадцатое! Успею!

– Николас, подавай завтрак! – крикнул он через дверь. – Хотя, нет, неси-ка мою трость и саквояж.

(Он был чрезвычайно аскетичен. Буквально ничего не ел. У него была мисочка. И ложка… Он наливал в эту мисочку горячей воды и в нее вливал ложку подсолнечного масла. И крошил в воду черный хлеб. Это была вся его еда. Никаких каш, супов – ничего, кроме этой тюри. Он был совершенный аскет. И его все побаивались. Даже считали, что он повредился в уме[5]5
  Владимир Глоцер. «Марина Дурново: мой муж Даниил Хармс» – Прим. авт. и перев.


[Закрыть].)

Утренний туман над Петербургом еще не рассеялся. Карелль несся к вокзалу, пола сюртука зацепилась за фонарный столб и надорвалась, но он этого не заметил. Добежал в последний момент! Стальной конь, окутанный густым едким дымом, как раз трогался с места. Не колеблясь ни секунды, Филипп прыгнул в колею, быстро пробежал пару шагов и уцепился за последний вагон. С саквояжем в одной руке, другой – держась за поручень, – так и полетел в Таллинн, причем, чем больше ускорялся поезд, тем горизонтальнее становилось его положение, он был словно шарф, развевающийся на ветру. Горелово, Яльгелево, Ольгина, Солдина, пересекли Синимяэ, все быстрее и быстрее, и вот уже Ванакюла, вот Уускюла и так до Юлемисте. Там доктор отцепился от поезда и пошел к озеру. Вода освежила лицо и рассудок, он достал карманное зеркальце и проверил состояние бороды, потом поправил погоны и орденские ленты. Порядок. Глядя с горки Сосси вниз, он увидел «Свиссотель» во всем его великолепии, и город – будто целиком из стекла! На ближайшей автозаправке Карелль все же взял что-то на зуб, – разумеется, это «что-то» было круассанами Seven Days Double Coconut с какао и ореховым пралине, и такой перекус обещал превратить его день в захватывающее приключение на каком-нибудь райском острове посреди океанских волн, но было уже без четверти три, так что ему пришлось поторопиться, чтобы спустя несколько минут оказаться за окном ресторана на тридцатом этаже отеля. Длинное предложение получилось!

Катя зарезервировала столик уже много лет назад, но все не было подходящего момента. Столик просто ждал, твердо стоя на своих четырех ногах будто верстовой столб. Теперь, похоже, все сложилось. С кельнером договорилась, блюда выбрала, музыка заказана. Против всяких правил этикета она пришла на пятнадцать минут раньше назначенного. Неподвижно сидела и ждала. Как когда-то ждала наследника престола, как… Вдруг шевельнулась портьера, и он появился – в парадном мундире, отглаженном и при всех регалиях, словно сошедший с картины Кёлера.

– Екатерина Михайловна!

– Филипп Яковлевич! Пришли все же, да что же вы стоите, Господи, садитесь же, садитесь сюда!

На миг Катя забыла о сословных различиях, истории и чинах-званиях, по-матерински засуетилась вокруг Карелля, только что не силком усадила на стул и развернула салфетку у него на коленях.

– Когда мы с вами в последний раз…

– Не важно! Главное, что сейчас! Посидим, побеседуем, перекусим.

Она протянула Кареллю меню.

– Ой, нет, знаете, что, начнем с… рекомендую… (Катя подозвала кельнера.) Вы должны попробовать авокадо с лососем, это у них в Таллинне сейчас самое популярное блюдо.

– Авокадо? Что это?

На мгновение показалось, что даже погоны потускнели, так он сконфузился.

– Ну, это такой зеленый заморский фрукт. Говорят, дурно пахнет, но все-таки едят… Да вы сами попробуйте, поверьте, не смертельно.

При этих словах лицо у Екатерины Михайловны стало хитрым, как у лисички, она иронически морщила носик и показывала зубки.

– А я возьму, кельнер, то, о чем мы договорились, хорошо? – добавила она.

– Так точно, – белая тужурка исчезла.

Какое-то время жадно разглядывали друг друга, молчали. «Все такая же свежая и прекрасная, надо же, – размышлял Карелль. – Больше века минуло! Заплетенная коса на затылке и шелковое платье. Его маленькая Белоснежка! Волшебное видение в мире Господнем!» Катя перевела взгляд в окно и украдкой усмехнулась, словно прочитав его мысли. «Постарел и сгорбился, господи! Волос нет! Но такой же милый, такой же уверенный. Батюшка! Посмеет ли сделать то, о чем я буду просить?».

Появился кельнер с лососем, грациозно поставил блюдо перед доктором, а Кате принес большую деревянную разделочную доску и, похоже, только что наточенный нож для мяса. Катя взяла нож, повертела его в руке, дала лезвию поиграть на свету.

– Самый острый? – спросила она кельнера.

– Да, Ваше высочество, именно так.

– Очень хорошо. Можете идти.

Карелль напрягся. При темпераменте Екатерины Михайловны уверенным нельзя быть ни в чем.

– Не бойтесь, доктор, это не то, что кажется. Ешьте! Я просто полюбуюсь вами, ведь так давно не виделись. Ешьте, ешьте, потом скажете, как вам на вкус.

– Гмм.

Опять этот материнский тон, ни капли сословного высокомерия, просто мать. Могла бы ею быть как для меня, так и для престолонаследника, и для всего народа. История! Но в руке держит нож, если понадобится, не раздумывая, отсечет голову с плеч! Он взялся за еду.

– Доктор, – вкрадчиво начала великая княжна и сделала паузу, – я решила отказаться. От власти. От ответственности. От всего. И от жизни. И я прошу вас, сделайте это для меня возможным. Приготовьте нужный яд, скорый и безболезненный, и сделайте это как можно быстрее. Видите ли, я[6]6
  Яан Кросс. «Трудная ночь доктора Карелля». – Прим. автора.


[Закрыть]…

– Екатерина Михайловна!

Карелль вскочил, блюдо с лососем полетело ко всем чертям, задребезжали стаканы. Ресторан насторожился.

– Вы не можете, – дрожа всем телом, он схватил Катю за плечи.

– Филипп Яковлевич, золотце, я могу. Только я и могу! Понимаете! – Катя обхватила своими руками руки Карелля. – Успокойтесь же, это был всего лишь… пробный камень. Ведь слова эти вы уже в своей жизни слышали. В тысяча восемьдесят пятом. Мне было тогда восемь лет! Ах, Филипп, я просто хотела знать, помните ли вы и как помните. Испугались тогда, испугались и сейчас, разве не так?

– Да-а, но …

– Тем не менее, поручение исполнили! Это похвально.

– Бога ради!

Карелль опустился на стул.

– Бога нет, Филипп, по крайней мере, в этом городе его нет. Церкви строят небоскребы, а пробсты дерутся друг с другом, об этом я наслышана. И это не достойно Бога! Только у меня к вам другое поручение, достойное вас.

– И какое?

– Вы наследника трона помните, Александра Николаевича?

– Разумеется, как иначе. Часто молюсь за упокой его души. В праздники и вообще.

– Значит, вы не в обиде? За все, что он сделал с вами! Двадцать четыре года служили ему, зная, что он знает! О яде для императора! В любой момент под настроение мог вас казнить. Кстати, Карелль, я не верю, что тот яд приготовили вы. Для этого вы слишком добры! Скорее всего, истолкли какие-то лекарственные растения, немного полыни, чтобы горчило, и добавили пару глотков клюквенного сока! Император, так или иначе, умер бы от воспаления легких. Я права, так и было?

– Пожалуй, что так.

– Вот, видите! За несовершенное преступление вы могли оказаться на виселице. А он с наслаждением позволил донести до вас, что и доктор Мандт яд приготовил, – должна сказать, что в этом я как раз не сомневаюсь, – тем самым приравняв вас к подлейшим негодяям и преступникам. Я ведь слышала то признание капитана Шенка по поводу находки записей Мандта, я была там за стенкой или за шкафом, вернее, или всего точнее, – в дверце шкафа… тоже совсем как презренная преступница. Тринадцать лет я провела внутри дверцы шкафа из-за этого проклятого труса! Я любила его, а он отчаянно боялся, в равной степени, как императрицу, так и своих крестьян. Тоже мне, наследник престола!

– Дорогое дитя!

Карелль был бледен, лоб покрыла испарина.

– И потом, когда он, наконец, набрался смелости, когда мы уже могли… быть вместе и зажить настоящей жизнью, тогда он чересчур осмелел! Полез прямо под град бомб! Мерзавец!

Катя подняла заплаканные глаза и устремила взгляд на Карелля.

– Филипп, это ваше назначение, убейте его!

– Кого, Александра Николаевича, как?

– А вот так!

Катя придвинула к себе принесенную кельнером разделочную доску, медленно положила на нее левую ладонь со слегка раздвинутыми пальцами, какое-то мгновение с нежностью смотрела на них, затем схватила нож и р-раз! Вонзила его в ладонь, пригвоздив ее к доске. Кровь не брызнула, только еле уловимая струйка синеватого дыма поднялась к потолку. Запахло ладаном.

– И не Александра Николаевича должны вы убить, с ним давно покончено, а мою злость к нему. Сто пятьдесят лет злобы в этом безумном ожидании, вплоть до сегодняшнего дня, живой, мертвой, в больших городах, в сточных канавах, везде. Больше я не выдержу!

Катя поднялась, рука по-прежнему была пригвождена к доске. Вдруг она стала для Филиппа еще прекраснее, еще желаннее, моложе, старше, загадочнее, страшнее, милее, выше, ниже, умнее, глупее, в платье еще более красном, с волосами еще темнее, с ланитами еще бледнее. Все закружилось.

– Филипп Яковлевич, что с вами, вы падаете!

Катя вытащила из руки нож и плеснула доктору в лицо стакан воды. Тот встряхнулся, как попавшая под дождь собачонка.

– Как я?..

– Как вы убьете мою ненависть? Наверняка что-нибудь придумаете. Если надо, опять приготовите яд. Я могу подождать еще, но недолго, – с усилием добавила Катя. – А пока, доктор, я развлеку вас. Долой печали! Кельнер, где моя музыка? Потанцуем, Карелль, забудем о тру́сах и несправедливости, у меня для этого и средство припасено. Слушайте. Это о вас!

Кате достаточно было щелкнуть пальцами, и из затемненного угла полилась тихая и медленная мелодия:

 
Было время, были силы, да уже не то.
Годы волосы скосили, вытерли моё пальто.
Жил один еврей, так он сказал,
Что всё проходит.
Тихо, как в раю,
Звёзды над местечком высоки и ярки,
Я себе пою, я себе крою,
Я себе пою[7]7
  «Еврейский портной». Слова и музыка А. Розенбаум. – Прим. перев.


[Закрыть].
 

2014

Эваристо КАРРЬЕГО

/ 1883–1912 /

Перевод с испанского Павла Алешина

Эваристо Каррьего – аргентинский поэт (1883–1912), который стоит у истоков поэзии танго. Сам он не писал тексты для танго, но он был первым, кто опоэтизировал жизнь бедных кварталов Буэнос-Айреса, где зарождался этот танец. Стихами Каррьего вдохновлялись и авторы текстов танго (они как разрабатывали его темы, образы, так и использовали прямые цитаты из его произведений), и композиторы: поэту посвящено знаменитое танго Эдуардо Ровира «A Evaristo Carriego». Книгу о поэте, вернее, о жизни буэнос-айресских окраин, описанной им, написал Хорхе Луис Борхес.

ДОРОГА К ДОМУ

Ты нам знакома, как и вещь, что нашей

была, что только нам принадлежала,

знакома улицами и деревьями

у края тротуаров,

неугомонной радостью мальчишек

и лицами друзей,

историями личными, в районе

из уст в уста передающимися,

и монотонностью тоскливой песен

шарманщика: его

соседка наша любит слушать – та,

с печальными глазами.

Тебя мы любим

по-прежнему, все с той же тихой нежностью,

дорога к дому нашему! Смотри,

с какою нежностью тебя мы любим!

Все то,

что память будит в нас.

И кажется, что камни

твои оберегают, словно тайну,

привычный гул шагов, все глуше становящийся, – всех тех,

кого уже в тот час мы не услышим,

когда вернемся вновь.

Дорога

домой, подобна ты

лицу любимому,

что расцеловано так много раз:

О, как тебя мы знаем!

На той же улице мы каждый вечер

любуемся спокойно

все той же грустной иль веселой сценой,

и теми же людьми. Той девушкой

задумчивой и скромной, что так долго

смиренно друга ждет и не дождется!

Порою лица новые заметны,

серьезные иль с доброю улыбкой,

на нас что смотрят, мимо проходя.

И исчезающие в тишине

со временем другие лица

тех, из района и из жизни кто

уйдет, не попрощавшись.

Прохожие,

что не дадут нам никогда покоя!

Подумать только, что и мы когда-то

уйдем вот так, но собственным путем,

куда – кто знает? так же, как они

ушли безмолвно.

ТВОЙ СЕКРЕТ

Ты забываешь все! Так, прошлой ночью —

души частичку здесь, на пианино,

которого ты больше не коснешься,

воспоминаний сокровенных книгу.

И сладостных. Открыв небрежно

ее, узнал твою печаль я, нежный

секрет, что никому ты не расскажешь:

как ты зовешь меня – кто знать захочет?

Приди, рассеянная, книгу эту,

мечтой и светом полную, возьми же.

Любовь оставить тут, на пианино!

Ты забываешь все – девичья память!

Игорь ПАВЛЮК

/ Киев /

Перевод с украинского Владимира Пимонова

МЕЗОЗОЙ[8]8
  Отрывок из романа.


[Закрыть]

Роман

Часть первая. Гондвана

1. МИСТИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА С КУЦЕМ

– Тётка просила, и я прошу… Дядьку, не подошли бы вы завтра… копать могилу для моей мамы?.. – просил семнадцатилетний парнишка Андрей Наюк, будто приглашая на свадьбу, мужиков из своего села Гондвана.

Никто, однако, не соглашался.

Миша Ленин сказал, что у него жена на сносях, а потому нельзя могилу копать… Геник Грухалюв – что заболел, Степа Гилышин – что как раз в это время должен быть на мельнице, он там записан «на очередь»… Словом, выходило так, что в селе все калеки, неженатые, «беременные», и вообще – очень занятые добыванием или молотьбой насущного… А потому женщину, учительницу начальных классов, которую все любили и уважали при жизни, казалось, сама сырая земля принимать не хотела. Хоть бери и сжигай её, как предки-язычники делали.

Жестокое ярмо единобожия породила в душах жителей Гондваны столько суеверий и мифов, что их с лихвой хватило бы на всех богов, божков и божеств из мифологии далеких предков.

Андреева тетя – женщина с мужскими глазами, – которая уже давно жила в городе и почти не чувствовала неписаных законов села, не сдавалась:

– Не верю, Андрей! Не верю! Скажи, что магарыч будет, как надо. Иди. Ищи, – сама же она занималась суетно-печальными похоронными церемониями.

Первая сентябрьская влажность пронимала все сущее вокруг, а тронутую болью, шокированную душу просто свёртывала в вязкую серебристую дырку – словно ядро атома урана.

Всё ложилось спать.

Наюкова мама спала на широкой лавке в родительском доме вечным сном.

Рожденный в селе Наюк, воспринимавший почти всех здесь как свою родню, не знал, куда идти. «Самому выкопать, что ли?» – уже подумалось ему. Он еще раз посмотрел на размытый черным вином ночи горизонт: взгляд зацепился за похожую на динозавра фигуру экскаватора между его селом Гондваной и соседским – Лавренцией.

Но самым странным было то, что «динозавр» по-мультяшному склонился книзу, будто ел… траву или пил кровь, ведь сквозь красно-мистическое органическое стекло умирающе-воскресающего Солнца не разберешь – травоядное или плотоядное это чудовище.

Андреево тело потянулось за его душой туда, в направлении Лавренции, и незаметное для самого себя встало перед огромным экскаватором, на котором самодельной кириллицей было написано: «КАМАЦО».

Рядом стоял молодой, лет тридцати, мужчина с настоящей огромной сигарой в зубах. Его белые перчатки, белая рубашка, красный свитер и белые носки из-под остроносых туфель выдавали то ли местечкового аристократа, то ли центрового пижона. Недоставало лишь крылатой шляпы и белого шелкового шарфа.

– Добрый вечер, – поздоровался Андрей.

– Привет, – ответил пижон, оценив явленный из толстого вечернего тумана объект. – Экскаваторщик, – произнес так, будто это должно было означать что-то типа… «авангард», «модернист»…

– Копаете?..

– Исследуем. Копаем.

– Ну-ну. А что?..

– Твердь. Твердь. Труба – наше дело.

– Мелиорация? Опять?..

– Вы что, не знаете?

– Что?..

Экскаваторщик ловко вскочил в пасть «динозавра» и достал отсюда газету «Незалежність», где на первой странице под заголовком «Хорошее дело» была напечатана информация: «Вчера глава райгосадминистрации Николай Дремлюга подписал соглашение с фирмой Tigriss (“Тигрис”) о газификации сел Гондвана и Лавренция до сентября 2003 года. По этому случаю состоялись торжества во Дворце спорта. Всего в районе уже проложено 700 километров газопроводов, а природным газом пользуются 77 населенных пунктов».

– А на тебе! – прочитал заметку Наюк.

– О.

– А вы здесь что, мозолитесь?..

– Не то слово. Вкалываю.

Внешний вид экскаваторщика, его манеры никоим образом не свидетельствовали о том, что он прирожденный, продвинутый и до-дельный трудяга «от сохи», ведь Наюк вырос с такими и чувствовал их своим остистым позвоночником. И все-таки в этом «чужом» было что-то блестяще-бесхитростное, безумно-блаженное, даже киношное, влекущее. Поэтому Андрею не хотелось уходить от странного экскаваторщика, а наоборот – потянуло открыть ему свою утомленную бессонную душу. Не для помощи, даже не для соболезнования, а так как-то – для проветривания:

– А я вот маму предаю земле… – проговорил он. – Умерла. Обошел все село. Все заняты… Брожу вот.

– Беда, – посерьезнел аристократ. – Смерть родных, самых родных – это беда. И я тебя не утешу. Была бы проблема: со здоровьем нелады – то легче, то проблема… Ее решают. Все другое – это жизнь. Её живут и забавляются ею, играются. А смерть – беда. Сочувствую, – экскаваторщик подал руку парню, неожиданно крепко пожал его ладонь, неуклюже протянутую… – Некому могилу, говоришь, выкопать… Кх. А машина эта, – похлопал экскаватор, как коня-динозавра, – …зачем?

– Да…

– Эта японская техника точная, как скальпель. Тебе даже не придется лопатой подправлять. Разве что для порядка… поскольку для мамы… Где будем делать… яму?

Предложение было настолько неожиданным, деловым, что холодный комок в горле Андрея, как обида на все село, на весь черный мир, растаял-растворился под большим телячьим сердцем-солнцем.

– Да там, на могилках… возле прадеда с прабабушкой, где вся наша семья. Недалеко отсюда.

– Ну так поехали. Садись.

Андрей залез в «динозавровый» живот.

– Мы из переселенцев по маминой линии. Деды не хотели, чтоб их тут закапывали. Всё надеялись вернуться домой, за Буг… к Богу. Не судьба… Возвращались Домой, где Дом пишется с большой буквы.

Наюк задумался. Для своих семнадцати лет он уже пережил несколько бед – похоронил родных ему по крови людей. Но это было самое ужасное – похороны мамы. Бледный и оцепеневший, он сидел около горделивого внешне экскаваторщика и смотрел в даль, глубокую даль.

– А как… тебя зовут? – неожиданно для самого себя спросил он парня.

– О… меня называют Феофаном. Феофан Куць.

– А меня – Андрей Наюк.

– На что?..

– На-юк. Фамилия такая: На-юк. У нас здесь многих людей на – ук-юк: Романюк, Глинюк, Петрук, Шевчук, Гнатюк, Павлюк… А я, мы просто – Наюк.

– Надо же.

«Динозавр» подходил уже к кладбищу, и Андрей засуетился:

– Мои похоронены с краю, возле новых могилок, поэтому выкопать будет просто, ведь так не поехали бы через могилы. Тут налево, налево чуток… вон возле белого полотенца на дедовом кресте.

– Вижу.

Куць рулил не совсем уверенно, но осторожно, поэтому сомнений не было, что свое дело он сделает. Мощный прожектор «Камацо», немного поборовшись за власть на кладбище с полнеющим месяцем, нащупал седеющую от вечерней росы траву и словно углубился в нее, словно уже копал светом. В объемной кабине экскаватора запел комар и сразу же бескровно затих.

– Вот он, твой крест, – Куць нацелил прожектор как раз на вышитое ветром и дождем рушник на могиле. – Копать?

– Ага. Вот здесь, – Андрей выскочил из Динозавра и стал развязывать белое полотенце с красно-черными каплями нитей на нем.

– Зачем?! – крикнул Феофан.

– Буду им метить территорию могилы. – И сразу же припал к земле. – Здесь должно быть… голо… начало… к востоку солнца. – Начал придавливать рушник комочками земли.

– Отойди!

«Ложка» экскаватора величиной с ковш звездной Большой Медведицы упала на землю и откусила большой черный, мясистый ее ломоть, сразу же положив его сбоку с какой-то неславянской деликатностью, даже не испачкав полотенца.

– А видишь… – сам себе сказал Наюк. – Глубокая…

– Как тайна. Так, по инструкции, газовую трубу кладут… – заметил Куць. – А в длину?..

– Немного… Мама маленькая…

– Два метра будет. Включаю бортовой компьютер. Машина копает по заданным параметрам с точностью до сантиметра.

Ковш опять скальпельно полоснул тело матери-земли – аж застонали летучие мыши над кладбищенской сторожкой… еще раз, еще раз…

– О! – вскрикнул Куць. – Стоп. Компьютер показывает, там что-то есть… в земле. Жаль, в нашем секондхендовском «Камацо» кинокамера на ковше уже не работает.

Феофан спрыгнул на землю и подошел к свежевырытой могиле.

Андрей всё еще стоял на месте.

– А, ну-ка, взгляни, – сказал Куць.

Наюк наклонился к земле и положил на нее руки так, как кладут ладони на тесто сельские хозяйки.

– Что-то есть. Твердое…

– Дай-ка и я посмотрю, – подошел Аристократ. – Сейчас дам тебе лопату.

Вернувшись, к экскаватору, принес.

– На, пробуй поддеть.

Наюк взял и привычными движениями, нежно и сильно задвигал каким-то длинным предметом, поднял его.

– А, это же крест! – дотронулся предмета указательным пальцем и сразу же поплевал на него Куць. – А ну-ка, вытаскивай его на волю.

Наюк схватил находку обеими руками «за ноги» и потащил на золотеющую траву, приговаривая:

– Тяжелая, зараза… как оловянная… и распятие странное какое-то на нем. Будто птичка распятая, летящая.

Феофан подошел к кресту, взял у Андрея лопату и легонько поскреб ею по руке распятого. Царапина блеснула золотисто-кровавой речушкой.

– Золото?.. – недоверчиво взглянул на Куця снизу вверх Наюк.

– Золото, – с уверенностью знатока-золотостарателя ответил Куць. И, глядя на фигуру, продолжил: – Но это не Христос, это не Христос… А ну покрути, переверни… – Наюк покрутил. – Это, по-моему, Перун… Да-да… Это – распятый Перун. Художественное произведение. Где-то должно быть авторское клеймо, дата. Поищи.

Андрей в лунно-прожекторном свете дочистил распятие от песчаной земли и внимательно ощупывал его руками.

– Снизу смотри, возле ног, – подсказывал экскаваторщик.

– О, нащупал! – вскрикнул-вздохнул Андрей. Во. Что тут написано? «Ви-ди-бай, Бо-же». И две большие буквы «ХР»…

– А дата, дата есть?..

– Нет.

– Претензия на вневременность, бессмертие…

– И что теперь делать? – наивно спросил Наюк.

– Как сам думаешь?..

– Есть несколько вариантов.

– Правильно. Но, на самом деле, два. Хотя один…

– Отдать в церковь.

– Хах, – странным (для себя самого) смехом ответил Куць. – Какая же христова церковь это богохульство возьмет? Перун на кресте!

– Откуда ты знаешь, что это Перун?

– Так вот же на венке терновом написано!..

– Хи, а я и не вижу… Думаю, что-то он очень на моего дядьку Антона похож.

– Если нам нужны деньги (а по тебе видно, что нужны), то мы – партнеры, можем продать распятие: а – как золото, бэ – как произведение искусства из золота. Второй вариант в десятки, может, сотни раз более наваристый… Готов найти покупателя. Деньги – пополам. По рукам? – и Феофан Куць протянул белую утонченную руку сельскому парню.

– Хорошо. Но мне уже пора домой. Мама… Слушай, может, и ты пошел бы?..

– А распятие?

– Спрячем где-то здесь, в экскаваторе твоем…

– Это не мой экскаватор… Это, здесь – моя земля. Кроме кладбищенской.

– А экскаватор чей же?