Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Очевидно, меня на выставке долго пасли и видели, как я разговаривал с гидом.

Кэгэбэшник участливо спрашивал:

– Может, вам книжку кто-нибудь дал? Может, ее разрешили взять?

Сказать, что разрешили, значит, подвести ее. Кто знает, может, книжка антисоветская. Я сказал, что сам взял. У меня записали все, что могли, и отпустили.

Вечером я встретился с ней на набережной. На нашем самом любимом месте. На стрелке. Оттуда мы удалялись к Петропавловке. Но в это раз я выглядел плохо. Она сразу поняла, что со мной что-то случилось. Стала спрашивать. Я ничего не сказал. А что я мог сказать?

Второй случай, определивший мою судьбу, произошел, когда мы вчетвером отправились гулять в Пушкин. Погода была прекрасная, и мы наслаждались природой. Вечером Вовка предложил поехать к нему. Папа в командировке, брат в санатории, а маму он попросит уйти.

Мама ушла сама, предупредив Вовку, чтобы он был осторожен. Его брат собирался поступать в университет на восточный факультет, и контакты с иностранцами могут ему повредить.

– Не волнуйся, мама! Все будет в порядке!

Мама ушла, а Вовка стал доставать из буфета бутылки. Сейчас я понимаю, что это была ошибка. Зачем надо было столько пить, когда нас двое, и девушки две. Надо было разойтись по комнатам. Их тоже было две. Но тогда?! Тогда все воспринималось по-другому. Это сейчас я понимаю, что то́, что у трезвого на уме, у пьяного может не получиться. А тогда нам казалось, что надо показать, какие мы ухари. И они, действительно, обалдели.

– Если бы англичанин выпил столько, сколько вы, он бы трижды был под столом.

И мы чувствовали себя героями. Потом девушки сами опьянели. Надолго закрылись в ванной.

Глядя на закрытую дверь, Вовка спросил меня:

– Слушай, что они там делают? Кажется, блюют?

Из ванной, действительно, доносилось рычанье.

Я пожал плечами. Я еще не видел, как девушки блюют. Это потом насмотрелся.

Из ванной они вышли посвежевшими. Может, у них таблетки такие были?

Время было позднее, и мы улеглись спать. Вовка лег с Ларисой, а я – с Евдокией.

Она легла на спину, а я снял с нее колготки (она подняла попку, чтобы они не порвались) и впился губами между ног. Посмотрел на нее. Она смотрела в потолок, предвкушая наслаждение. Надо было целовать, пока она не закричит или застонет, а я был совершенный теленок. Полез к ней. И тут со мной случился конфуз. Как писал Набоков, мучительно я пролил семя. Но Набоков мучительно пролил семя перед всеми, а я перед Евдокией. Лучше бы я пролил его перед всеми. Ах, как не вовремя! Короче, я обрызгал ей бедра.

Она сразу все поняла. Села на кровать, брезгливо поморщилась, и стала надевать колготки. А я лез к ней. Чего я лез? Чего хотел? Ведь я уже ничего не мог. Я даже сказал:

– Ты же не девушка.

– Я не девушка, – процедила она, – но такое со мной первый раз, – и оттолкнула меня.

И снова я ничего не понял. Лез к ней. Пытался снять колготки. Говорил, что хочу поцеловать ее.

– Ты уже целовал.

Мы легли спать и больше друг к другу не прикасались.

А Вовка с Ларисой резвились. Он был женат. Жена в командировке, и он был приучен к половой жизни, а у меня, кроме случайных контактов, никого не было. Я был тогда, как сказала Брижит Бардо, нетерпелив в любви. Может, заставь я тогда Евдокию орать, гулял бы сейчас по Гайд-парку.

Все-таки, мы встречались. Нас тянуло друг к другу. Чему-то я учился.

Но случилась катастрофа. Вечером она пошла в «Березку» на Герцена. Я ждал на улице. Она вышла, радостная, держа в руках литровую бутылку водки.

– Нам будет, что выпить!

Нам, действительно, было! Я хотел вместе с ней сходить в гости к приятелю, братец которого – студент консерватории (сейчас он лауреат нескольких международных конкурсов и профессор в консерватории) – очень хотел пообщаться с иностранцами. Когда я был в гостях у приятеля, студент – будущий профессор – зашел в комнату и первым делом спросил:

– Англичанки будут?

Даже не поздоровался.

Я сказал, что будут, и одна работает на Би-би-си. Приятель обрадовался и сказал братцу, что это может быть очень интересно. Будущий лауреат и профессор тоже обрадовался, но, как я понимаю, после моего ухода они с братцем обсудили последствия такого визита и испугались. В результате накануне встречи с Евдокией приятель позвонил мне и сказал, что гости отменяются.

Нам некуда было идти. А литр водки лежал у нее в сумке. Как говорят, кто сказал «А», должен сказать «Б». Водку надо было выпить. Можно было пойти к Вовке, но у него жена вернулась из командировки. Привести ее к себе в коммунальную квартиру, чтобы она слышала мат из-за стены, я не мог.

В результате, мы пошли к хлопцу, который, как и я, собирался поступать в университет. Хлопец тоже жил в коммуналке, но все соседи были на даче. А там мы стали опорожнять содержимое бутылки. Я впервые попробовал водку из «Березки». Она лилась в горло, как вода. Даже лучше. Она не драла горло. Что-то в нее добавляли для мягкости. Потом мне сказали, что глицерин. Я быстро оказался под столом. Евдокия с хлопцем тоже были пьяны в хлам. Но, если я лежал, то хлопец оказался способен ее проводить.

Наутро, протрезвев, я позвонил ей.

– Я руку сломала, – сообщила она мне убитым голосом.

Хлопец рассказал подробности. Она упала на асфальт и оперлась на руку. Хлопец решил, что у нее вывих, а в книжках пишут, что при вывихе надо дернуть за руку. Вправить вывих. Когда он дернул, она заплакала и сказала: «Русские – варвары!».

Потом я много раз провожал ее в клинику около Петропавловской крепости. Только мы с ней гуляли, заходя со стрелки, а в клинику надо было идти с Троицкого моста. Сидел в клинике, когда ей делали перевязку.

Вовка выпал из нашей компании. Жена. А Ларисе та ночь запала в душу. Она запомнила, где он живет, пошла к нему домой, определила номер квартиры и бросила в почтовый ящик записку. Написала, что не может. В результате Вовка оказался вечером в их номере в «Европейской». Я там тоже был один раз в вестибюле, ожидая Евдокию, и хорошо одетый мускулистый парень сказал, чтоб я быстро уходил.

Но с англичанками Вовку пропустили. Когда они сидели в номере, зашло английское начальство и спросило:

– Чем будете угощать гостя?

Они показали такую же бутылку водки.

Как рассказывал мне Вовка, Евдокия плакала и говорила, что сама во всем виновата. Бутылка водки, да еще литровая, из «Березки» была совершенно лишней. Говорила Вовке, что он тоже виноват. Перестал с ними встречаться, и все стало плохо. Просила, чтобы позвонил мне, и я тоже приехал в номер.

Потом выставка уехала в Новосибирск. Сначала она была в Киеве, потом в Ленинграде, а Новосибирск был конечным пунктом.

Мне все-таки довелось еще раз увидеть Евдокию. Поздней осенью я стоял у входа в Кировский театр. Лил дождь, и я стоял под навесом у входа. Прямо к двери подкатил интуристовский автобус, чтобы не промочить иностранцев. Открылась дверь, и первая, в черном кожаном пальто, вышла она. Стала помогать выходить остальным. Я смотрел на нее, не веря глазам своим. Я понял, что выставка в Новосибирске закрылась, и она совершает прощальный вояж перед возвращением на родину.

Стоял я в темноте. Освещен был вход, но говорят, что человек чувствует взгляд. И она почувствовала мой. Повернула голову, увидела меня и узнала. Минут пять мы смотрели друг на друга. Она помогла выйти всем иностранцам из автобуса, но смотрела на меня. Что она подумала? Не бывает таких совпадений. Наверное, подумала, что я приставлен КГБ следить за ней. Ужас!

КГБ работал плохо. Бумага на работу пришла через несколько месяцев. Евдокия уже давно была в туманном Альбионе. Я даже решил, что про меня забыли. Играл в шахматы в обеденный перерыв, когда в лабораторию позвонил снабженец Пашка Мазанович, который ездил в дирекцию, и сказал, что мне надо увольняться из НИИ. Когда я снова сел за шахматную доску, соперник понял по моему лицу, что со мной что-то случилось. Смешал шахматы и сказал, что партия прекращается. Я кивнул головой.

Я все-таки не уволился, а стал ждать развития событий. Когда меня вызвали в первый отдел, я все рассказал. Конечно, про книжку. Гавриков не орал. Он радостно прыгал вокруг стола и приговаривал: «Молодец! Сам во всем сознался!» За столом, напротив меня, сидел серьезный молодой человек и расспрашивал, что же крамольного мне говорили англичанки. Оказалось, Гавриков был ширмой. Его держали, чтобы орать на сотрудников. Главным был серьезный молодой человек.

Потом мне долго пришлось выполнять общественные поручения, чтобы восстановить доверие коллектива. Ездить в народную дружину через весь город. Ходить на демонстрации. Участвовать в избирательной компании. В общем, обычный советский идиотизм.

Ларису я еще лет пятнадцать слушал по Би-би-си. А на память у меня остался только журнал с выставки, подписанный Евдокией. И я даже не могу прижать его к сердцу.

7 сентября 2010 г.

Дмитрий ЛАРИОНОВ

/ Нижний Новгород /

ПЧЕЛА ТОЛКАЕТ КЛЕВЕР

ИЮЛЬ

«Июль» написано под фото.

Смотрю: за спинами вода.

По небу шли «Аэрофлотом»,

добрались именно туда.

Какой закат, какое море!

И город значится в строке.

Компас условных акваторий

всегда на левой был руке.

Вновь точкой сверху виден «Боинг»

/расправил крылья-плавники/ —

и он уходит в голубое;

случайно в облаке возник.

Который раз сойдутся растры,

увижу снова – улыбнусь:

«Ну да, июль, – скажу. – И август,

в который больше не вернусь».

Такой закат, такое море,

где город значится в строке.

Держу отцовский «Полароид»

и по листве иду сквозь снег.

* * *

Не друг, не Савл, не отчим, а просто – кореш мой —

за чаркой в «Мама Гочи» остался на Тверской.

Сидит, считает слоги, глаголет о судьбе

ушедших и немногих. Рисует голубей

по выцветшей салфетке. Но в черновик легко

глядит поэт Наседкин, А.Б. Мариенгоф

вслед музыке «Мгзавреби» кричит: «Скорей-скорей!

Ну, мос-ка-ли, е-вре-и, накинем по строке!»

Волна проходит в кадре; он говорит: «Аз есмь».

И высветится адрес: Тверская, 37.

Притормозит извозчик, где Вета сквозь стекло

надышит… колокольчик. Затем – смахнет его.

ПАМЯТИ ЧУРДАЛЕВА

Играет ножичком на Лыковой;

сидит с иголочки клифтец.

Закат толчеными гвоздиками

смещает облачный свинец.

Он точно был в «КОГИЗе» Рябова,

сюиту жизней я читал:

хранил в руках живое яблоко,

переходя ночной квартал.

Но на страницах ранней «Юности»

не довелось быть рядом с ним.

Не по знакомству, не по глупости —

смотри – на Лыковой стоим:

Денис, Владимир и товарищи

/и не спросить: «Чего-чего?»/;

а рядом – под звездой мигающей —

задумчив Игорь Чурдалев.

Спешит один на Караваиху,

другой – умчал в Автозавод.

Взят «Кенигсберг» и левый Heineken.

Вся жизнь пошла наоборот.

* * *

Сентябрь не цельный, но сквозной;

курил один /почти что плакал/.

<…> и – под коньячною слезой —

смещалась строчка Керуака.

Сам ничего не мог сказать.

N лет минуло многим позже:

он вынес солнце на глазах

в районе новой Нижневолжской.

Над ним качался светлый зной

/через айфон дал голос Коэн/,

он понял вдруг весь мир сквозной

и двинул вверх за алкоголем.

Трубил себе – в пивной рожок —

поскольку был к нему охочим.

<…> сползал фиалковый кружок

по карте прежних геоточек,

бежали цифры. Каждый год

терял немногое на белом:

искал слова, вбивал их в Word.

Уже в ночи очеченелой

/сидел, как прежде, допоздна/,

не в глубине – за сетью веток —

смещалась синяя звезда

и била в окна ближним светом.

ДРУГИЕ ОБЛАКА

Кружила бабочка /исчезла/,

река в апрель перетекла;

а я курил помятый «Честер»,

смотрел другие облака.

«Ни древний Родос, ни Гавана, —

твердил себе. – Ни Лимасол.

Я вопреки – любил упрямо».

И пел БГ с альбома «Соль».

<…> но облака смещали тучи,

потом черемуха цвела.

Рюкзак и плеер многим лучше

сбивали перечень утрат.

Не говори, обычный метод.

Другие песни прогони.

Проснусь и я лиловым летом,

где во свету лежим одни.

Обоим, верно, под двадцатник

/блестит заколка у окна,

молчит будильник у кровати/.

Идут другие облака

и чайки – разрезают утро.

<…> полуоткрытое окно.

И целый мир ежеминутно

опять сдвигается в одно.

* * *

<…> важен оттиск и оттенок.

Соты солнца – и всего.

Наползай – собой на небо —

будь до света насеком.

Пусть пчела полынь толкает

/электричка вдалеке/.

Капли первого «Токая» —

точно пчелы на руке.

Сладок спелый привкус лета,

но распробован едва;

речь – дыханием согрета.

Только бабочка мертва:

не храни хитин в тетради,

а построчно назови

тех, которых ты растратил,

поместив под черновик.

Не взойти звезде от плевел

/электричка за спиной/.

Пусть пчела толкает клевер,

так придумано не мной.

ПОЛКОВНИК

Вдали от скорых электричек,

от моря синего вдали,

он гнал по зимней Кузнечихе

и песни Хрынова хвалил.

«У нас была такая юность, —

обосновал. – Пойми, студент,

ну, чёрта мне? Я не рисуюсь.

Полковник? Умер в сентябре».

/стучал мотор на старой «Волге»/

Я понимал, но сам молчал:

пока во свет до смерти вогнан —

не по тебе горит свеча.

«А у Ильинской в “Паутине”, —

ответил он. – Последний раз

живым его с Поведским видел».

Затем включил Tequilajazzz,

и мы уехали в Щербинки.

<…> перемотал – десяток лет —

звучит мотив цыганской скрипки.

Мотив звучал. Разлуки хлеб

в решетке растровой хранится,

гудит потоком децибел:

ни селфи-снимка на Ильинской,

ни кружки пива на Скобе.

* * *

Себе на жизнь друг майнил в Осло.

Его мечтой был Амстердам.

А я в четверг смотрел на солнце;

кипела в чайнике вода.

Стоял апрель. Провисшим небом

/и запах комнаты пустой,

где многим позже будет мебель/

летели птицы над страной.

Квартира этажа восьмого.

<…> сегодня – голоса других —

пережимают голос новый.

Последний камешек фольги

оплавлен был в кофейной банке.

Ты уезжала на такси,

забыв у зеркала свой «Данхилл»

и зажигалку вместе с ним.

Недолог дым; предвечна сырость.

Но я шептал через губу:

«Пусть мне однажды жизнь приснилась,

приснись еще когда-нибудь».

Елена ЗЕЙФЕРТ

/ Москва /

МОЯ ЛЮБОВЬ – ТВОЁ УЕДИНЕНИЕ,

ИЗ КОТОРОГО ЛИШЬ ВЫНУТО

ТВОЁ ОДИНОЧЕСТВО

Илье

* * *

Женщины и мужчины, прошедшие мимо тебя и меня,

лодка цвета воды (невидима и легка),

общая внутренняя река —

все они созидали наше «друг друга обнять».

Если без пафоса, то ты в этот день перевёл

чашки, накрытый стол, заснеженное окно

на совершенно новый язык, на свой глагол:

я знаю тебя давно?

Этот щелчок – словно внутреннего моста

или корней раздвижение, маленький шаг

к тебе и себе – ты слышишь в наших ушах?

Руки твои – мои родные места.

21 января 2021

* * *

Знает ли любящий боль? Да только один её вид:

плачет, но сам он, прозревший, не слышит собственный плач,

если другой – возлюбленный, мальчик, странствующий циркач —

словно израненный палец или кулак болит.

Где ты, бездомный, безбытный, живущий вне всяких дрессур?

Руки твои ледяны, ноги твои ледяны. Ты куришь в окно.

Я принесла тебе несколько шкур. Кого я спасу,

если ты стал движеньем одним – движеньем ко мне одной?

Мягкое платье красного цвета, вельветовые рукава…

Ты целуешь мне руки, дрожишь, в глазах – благодать,

а на полу – не кровь, а корни и бурая скошенная трава,

снег за окном сияет, и вечно будет сиять.

Рыбки, обнявшись, греясь в накуренной темноте

(в лютом холоде – зарево твоего языка),

плыли друг к другу: чёрная – на животе,

белая – на спине, на боку (веретено!), и не было дурака

нас блаженнее, нас счастливее, да просто не было нас

в этой комнате, в этой заканчивающейся зиме.

Я распахнула глаза, и твой зажмуренный глаз

(ты целовал меня) был мне как солнце, как право солнце иметь.

20 февраля 2021

ЛЮБЛЮ

Я смертельно хочу

твоей подлинной свободы,

в моём неустанном «береги себя» не отнимаю твоего права

на риск,

надеясь, что оберег мой всегда с тобой.

Мы засыпаем друг друга «люблю тебя», мы засыпаем с «люблю»

в умолкающих ртах.

Моё «люблю» для тебя равно пространству, в котором нет никаких стен,

по сути, оно ничем не отличается от твоего уединения,

из которого лишь вынуто твоё одиночество.

Я наслаждаюсь твоей свободой, я искренне желаю её.

Рядом с тобой многие, увы, смешны, они не прикасаются

даже к столешнице бытия,

а ты легко отодвигаешь локтем груды книг

с ложно истолкованными «истинами» и дешёвой риторикой

и кормишь меня едой бытия.

«Леночка, поешь».

Я уверена, что эта заботливо пожаренная тобой вечером картошка —

с самых высот и глубин, где ты нередко пребываешь.

С тобой я с радостью обниму прокажённого.

Как удивительно нищ ландшафт нашего с тобой обладания.

Как мало мы взяли с собой, и в нас охотно влилась прозрачная громада

любви.

20 апреля 2021

ВНУТРИ

«Я живу сквозь тебя» – любимый, спасибо за эти слова,

мы не только, запойные, думаем друг о друге весь день,

но тебя сквозь меня продевает к творчеству злая Москва,

порождавшая долгие годы этот бросок. Людей

не волнует (или волнует?) наш с тобой закуток,

неумелая краснота, нежнейший надрез на руке суеты,

тихий, словно глоток, Восток

Москвы, независимость наших я, одинаковость наших ты.

Ты летишь свободно – ко мне, сквозь меня, ко мне.

Я прекрасно знаю, какая тебя окружала даль,

сколько выпито дна на самом тяжёлом дне,

как шалели секундная и часовая, святилась вода.

В снегопаде (московский апрель подходит к концу)

ты, прижав к себе, закутал в своё пальто, стеной

оберёг, и на остановке мы грелись – нам нежность обоим к лицу.

Я твоя остановка. Живи сквозь меня, родной.

27 апреля 2021

Леся ТЫШКОВСКАЯ

/ Париж /

ТРЕЩИНЫ НА СТЕКЛЕ

Эти трещины на лобовом стекле, всё время мелькающие перед глазами, превратились в привычные. Хотя иногда раздражали, как в первый день. Лучше бы раздражали, подумала она. Если раздражают, значит ещё не всё потеряно, ещё что-то цепляет взгляд, хотя бы и дисгармония, не дающая восприятию погрузиться в инфантильное созерцание привычной дороги и обрести иллюзию внутренней опоры ещё до того, как она станет реальностью.

Трещины не просто отвлекали от дороги в качестве раздражающей помехи – они несли в себе скрытый смысл, который проступал с каждым днем всё отчетливей, постепенно превращаясь в наглядную иллюстрацию жизни или того, что представлялось жизнью в мире видимом. Последний помещался в лобовом стекле машины, а иногда и в заднем, и в боковых, если зрение соглашалось на периферийное, а водитель вовремя успевал воспользоваться этим качеством.

Этой машине скоро исполнится четыре года, подумала она, я привыкла ко всем её изъянам и аварийным следам. И к этой паутинке перед глазами тоже привыкну. Трещины действительно напоминали паучью нить, сплетенную в самом неожиданном месте – у всех на виду, но смотрящуюся так естественно, как если бы она была частью интерьера, или экстерьера, что одно и то же для глаза водителя, все время цепляющегося за эту паутинку.

Её мысли прервал залп откуда-то сверху. Салют! Она срочно припарковалась и выпрыгнула из машины. Она с детства обожала салюты, и с возрастом эта страсть не прошла. Она прыгала и кричала «ура», а проезжающие с недоумением смотрели на странную женщину, оставившую машину открытой посреди дороги и забывшую обо всем на свете.

Садясь за руль и снова упираясь взглядом в лобовое стекло, она обнаружила, что за эти десять минут трещина из паутинки успела превратиться в одну из вспышек, которые она только что видела на небе, и вспомнила, как её друг-химик объяснял, что такое точка бифуркации, порождающая множество других… Точка бифуркации несла в себе вспышку новых рождений и возможностей. А значит, эта паутинка на стекле, этот маленький салют трещин, расходящихся вверх…

Она стала вспоминать все свои аварии. И каждая была результатом неправильной мысли или поступка. Получалось так, что она со своей машиной находилась в непрерывном диалоге. Каждый раз машина как будто отвечала ей на вопросы внутреннего голоса.

Первая авария произошла, когда она посадила в салон бывшего любовника, чего никак нельзя было делать. Пора бы давно проститься и простить. Ей хотелось похвастаться, а ему – отомстить. И она наехала на машину, которая, в свою очередь, наехала на машину ГАИ. В общем, авария получилась на славу. На нее ушла половина гонорара за фильм, в котором ей посчастливилось в то время сниматься. Дело было ещё и в том, что своему первому в жизни гонорару она не обрадовалась, поскольку не знала, с кем поделиться успехом. А успех, как говорят у нас, нужно обмывать. Она заказала себе дорогой коктейль в баре и выпила его в полном одиночестве. На следующий день деньги ушли от неё.

Вторая авария произошла, когда она торопилась к любимому, и ей не хватило терпения подождать, пока черная Волга свернет в арку в одном из самых оживленных кварталов города. Она слишком поздно вспомнила любимую фразу инспектора, безуспешно пытавшегося научить её вождению: «С вас что, корона свалится, если вы на тормоз нажмете?» На тормоз она действительно не любила нажимать. Ей казалось, что таким образом она приказывает любимой машине заткнуться». Что касается вечера, в который произошла вторая авария, то она так торопилась на свидание, что согласилась рассчитаться прямо на месте и отдала все, что у неё лежало в карманах. Встреча с любимым вознаградила её за щедрость. Тогда-то она и поняла, что за любовь могут платить не только мужчины.

Третья авария произошла, когда она задала себе вопрос: «Неужели я соглашусь на этот поступок? Неужели я такая стерва?»

– Стерва, если согласишься, – отрезала машина, врезавшись в новенькую Хонду. Пострадавший почему-то долго оправдывался, прежде чем потребовать деньги. Дескать, он не настолько богат, чтобы царапать только что купленную машину и т. д. Проблема была в том, что к этому моменту она тоже оказалась не настолько богата, чтобы чинить ещё и свою машину, и продолжала пользоваться ею до тех пор, пока одна из её поклонниц не настояла на починке.

– Как же вы ездите без одной фары? – посочувствовала она.

– Да как-то езжу, – ответила она смущенно.

– Вот что: завтра – на станцию техобслуживания, я всё оплачу.

Четвертая авария была единственная, которая произошла как будто не по её вине. Её машину помял троллейбус, когда она хотела протиснуться между ним и бровкой. На этот раз деньги должны были выплатить ей. Но водитель стал жаловаться на бедность – и она махнула на него рукой. Скорее всего потому, что знала, за что попала в аварию: подруга попросила повозить её в этот день, поскольку у неё не было денег на такси, а воспользоваться общественным транспортом ей, бизнес-леди, не приходило в голову. Ну какой из меня шофер? – возмущалась непутевая водительница по дороге к подруге. Ей пришлось помять машину, чтобы найти вескую причину для отказа.

Пятая авария… С ней она никак не могла смириться. За какую-то жалкую мысль! За то, что она не хотела потратить в кафе те немногие деньги, которые получила за спектакль, оправдываясь тем, что в этот сезон спектаклей у неё – один в месяц, а поужинать можно и дома. И вот за эту скупость по отношению к себе, когда по дороге она столкнулась с такси, в последнюю минуту всё-таки решив завернуть в кафе не с той полосы, страховая компания пострадавшей стороны стребовала с нее шестьсот долларов. Через год она собственноручно принесла в страховую контору триста, за что адвокат долго жал ей руку, не веря своему счастью – начинался период экономического кризиса. Тогда-то она и задумалась о страховке машины. Но не оформила её, пока в её жизни не случилась шестая авария.

Эта последняя – замкнула на себе кармическую цепочку происшествий, поскольку, как и первая, произошла благодаря человеку, которого не стоило сажать в машину. На этот раз это была женщина, которая тайно, а порой и явно недолюбливала её. Нужно быть великодушной, – убеждала их общая подруга, усаживаясь вместе с той в машину. Перед ней ехал большой черный джип с женщиной за рулем. Женщина потребовала номера телефонов, вызвала ГАИ и простилась непреклонно и окончательно.

Она вышла из машины, набрала номер своего знакомого и произнесла трагическим голосом:

– Я разбилась.

Знакомый, как всегда, оказался настоящим другом: приехал с прицепом, который все время выходил из строя, так что её машину он довез на станцию техобслуживания в сумерках. Их ждали его знакомые механики, которым он поспешил дать как можно больше денег. А после этого впервые за годы знакомства пригласил её в свой строящийся дом, где, как он выразился, ему хотелось бы встретить старость с любимым человеком. Такая перспектива не входила в её планы, и когда они простились, ей стало так легко, как будто она освободилась от всего сразу: мужчины, машины и необходимости куда-то ехать…

На этом можно было бы завершить перечисление аварий, но её подкарауливал давний сон, о котором стоит рассказать. Он всегда всплывал после очередной аварии. Он появился ещё до того, как она научилась водить. Собственно, с него всё и началось: уроки вождения, освоение другой реальности, к которой раньше она не питала особой симпатии. В этом кошмаре она убегала от стада мужчин (она не могла назвать скопление угрожающих её жизни особей другим словом). Она садилась в незнакомую машину, заводила мотор и нажимала на газ. И всегда просыпалась от одной и той же мысли: я же не умею водить! Разбиться (в случае воплощения сна в действительность) ей не хотелось – и она пошла на курсы, не имея ни возможности, ни надежды купить машину. К счастью, подоспел официальный муж, который, в промежутках между загранкомандировками, наносил ей короткие визиты и появлялся в её жизни всегда в самые нужные моменты.

– О, ты решила научиться водить машину? Как успехи?

– Ну, как тебе сказать…

– Ничего, научишься. Лучше учиться на своей машине. Но у меня свободных только три тысячи. Если найдешь что-нибудь на эту сумму…

И она сказала «да» перламутрово-сиреневой Таврии, подмигнувшей ей выключенной фарой. Муж перекрестился – это была самая дешевая машина в дорогом магазине и самая быстрая покупка в его жизни. Тридцать минут – и машину обещали доставить в гараж. Потом он, конечно, пожалел о своем подарке:

– Уже все машины в Киеве знают, что могут поживиться за твой счет?

– Как это?

– Ты же всегда им в зад въезжаешь! Так что скоро перед тобой очередь задов будет, – съязвил он. – Попробуй потом докажи, что они уже не были поцарапаны.

Образ бывшего мужа исчез и сменился привычным сном, обнажившим её страх. «Неужели я до сих пор не научилась водить без аварий?» – думала она, засыпая. На этот раз в своем кошмаре она проехала гораздо дольше, чем обычно. Сексуально озабоченные преследователи оказались далеко позади, а она продолжала рулить посреди горной ночи, напоминающей ночь десятилетней давности, когда её вместе с мужем на бешеной скорости вез пьяный грузин по горным тропинкам, висящим над пропастью. Тогда, после возвращения в Украину, её надолго оставил страх. А возможно, просто перекочевал в сны о возможной аварии, которые её преследовали до тех пор, пока она не пошла на курсы вождения.

Через несколько дней она получила отремонтированную машину. И даже трещины на стекле, подвигнувшие её на этот рассказ, исчезли. А жаль, благодаря им выписались неплохие наблюдения. Маленький какой-то рассказец, подумала она и решила продолжать.

На этот раз она одновременно нарушила три правила: повернув не с того ряда, не обратив внимания на волшебную палочку гаишника и сев за руль без прав.

– Что? Теперь я месяц должна буду передвигаться на метро? – возмутилась она, когда её друг сказал, что права у неё отобраны и с вождением надо повременить.

Гаишник гнался за ней два квартала. Догнав, он преградил дорогу и, как ни странно, довольно вежливо пригласил пересесть в его машину для оформления необходимых документов.

– Сейчас, сейчас, – затараторила она, – вот только в театр позвоню и отменю спектакль.

– Какой спектакль?

– Мой! – истерически выпалила она и, набрав номер, не своим голосом закричала:

– Виктор, мою машину на штрафную площадку забирают, а я арестована! Сделай что-нибудь!

– Ты что! Билеты уже проданы! – подражая её интонациям, закричал перепуганный администратор. – Ты ведь одна на сцене, я тебя заменить не могу!

– Слышали? Билеты проданы! – набросилась она на гаишника, который, по-видимому, не был лишен чувства прекрасного, потому что поспешно проговорил:

– Да не волнуйтесь вы так, девушка! Будет у вас спектакль! – и поспешно пряча те немногие деньги, которые нашлись в кармане бедной всхлипывающей актрисы, отпустил её с миром.

– В Европе тебя за такую езду сразу бы в тюрьму упекли, – выдохнул друг-оператор, который молча сидел рядом, понимая, что никаким авторитетным вмешательством тут уже не поможешь.

– Но я же не могла, я на спектакль опаздывала! – искренне возмущалась она, возвращаясь в машину с опустошенными карманами. Надо же, какой хороший человек! – думала она.

Рассказ был завершен, машина застрахована от всех возможных аварий, а автор никак не хотел расставаться со своими воспоминаниями. Так возникло послесловие.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

В Европу она попала случайно, а осела надолго. Когда она, наконец, поняла, что здесь ей придется жить, возник вопрос о водительских правах. Попытавшись обменять свои украинские, она столкнулась с необходимостью сдавать экзамены. На правила дорожного движения ушло полгода. Оказывается, она их совсем не знала. Поэтому пришлось учить, да ещё и на французском. Как добросовестная ученица, она каждый день посещала курсы, где крутили слайды со всеми возможными ловушками вопросов. Экзамены она сдала с одной ошибкой, что считалось очень хорошим результатом. Окрыленная, она попросила разрешение сдать практический экзамен.

– Вам полагается пять обязательных уроков, а потом посмотрим, – ответили ей в школе.

После пятого урока инструктор, огромный важный негр заявил, что она не умеет водить машину и ей нужно взять ещё минимум двадцать. Уроки стоили дорого, поэтому она брала всего два в месяц. После каждого урока, сопровождавшегося упреками и ссорами, она чувствовала недомогание, голова кружилась, а руки тряслись, как у старенькой боязливой мадам. Да и как не бояться? Между уроками проходило почти две недели, так что она успевала отвыкнуть от комфортабельной французской машины, не похожей на её украинскую Таврию, в которой руль не поворачивался одним взмахом руки, а на тормоз приходилось жать, напрягая весь мускульный аппарат тела. К тому же страх всячески культивировался на уроках вождения нижеследующими фразами:

– Вы что, мадам, хотите, чтобы вас в Сене нашли?

– Вы хотите вашего ребенка сиротой оставить?

– Эй, потише, вы опасны! Мне страшно с вами!

После двадцатого урока инспектор заметно успокоился.

– Теперь я вас не боюсь. Кажется, что-то начинает проникать в вашу голову.

– Только начинает? – удивилась она. – Я десять лет водила машину у себя на родине! Когда же вы меня на экзамен отправите?

– А этого я вам сказать никак не могу… Когда вы будете готовы. До свидания, мадам.