Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

– Да, для хороших людей былинного героя Брежнева подавай, – убеждённо сказал Лутковский.

– Что же, нерушимый символ стабильности, – ответил Рощин, – впрочем, раньше стабильность называли застоем.

– И все-таки, неубиваемо обаяние тирании, – довольно сказал Ленц. – Кстати, что там в торбе? И вообще, надо сообразить, сколько у нас спиртного. – Роясь в пакетах и выставляя на журнальный столик закуски, Ленц продолжал говорить: – Лет десять назад я выпивал со своим приятелем-историком. Расстелили газетку, где очередным заголовком было озвучено сто-двести миллионов репрессированных… ага, литр есть, плюс «Бехеровка». Слушай, Володя, а магазин тот круглосуточный?

– Да, круглосуточный.

– Вы садитесь, я сейчас, – сказал Рощин и ушёл в другую комнату.

– Отец Фёдор, вы только не покидайте нас пьяных, – крикнул ему вслед Ленц, – а то мы до чертей договоримся.

– Я останусь, – отозвался Рощин.

– А знаете, что, – внезапно сказал Марк взволнованным голосом, – я сейчас приятелю нашему позвоню и приглашу его к столу. Он врачом работает в дурдоме, и соответственно, он грамотно и символично дополнит нашу компанию. Володя, продиктуй мне телефон Мельника.

Лутковский, которому понравился этот оборот с Мельником, продиктовал номер его телефона. Ленц ушёл на кухню и оттуда начал вести переговоры. Вернувшись к компании, Марк угрюмо сообщил, что Юра типичная сволочь, потому что мгновенно согласился присоединится к попойке. Мало того, он уже едет и находится недалеко от дома Лутковского, так что появление его будет скорым.

Ленц разлил по рюмкам спиртное и лучезарно посмотрел на Лутковского. Тот, в свою очередь, устало облокотился на спинку кресла и уставился в потолок.

Только сейчас Лутковский понял, что основательно нагрузился. Напряжение, которое он испытывал на поминках, спало, и алкогольный дурман завладел его телом окончательно. Он тупо перевёл взгляд на Ленца, пытаясь припомнить, о чём только что говорили. При этом он почувствовал капризное желание обязательно переспорить всех. В это время в комнату вошёл Рощин. Он был без рясы. На нём были зауженные штаны карго и футболка с улыбающимся смайликом. Его видимое преображение из священника в хипстера отчего-то впечатлило Ленца.

– Это как понять, под рясой штаны по последней моде, с карманами, и футболка с символичным, безоблачным выражением? – удивлённо спросил он.

– Ну а что же, в трусах ходить под рясой, – улыбнувшись, ответил Рощин. – А футболку попадья в спешке подсунула. Такие футболки моим детям нравятся.

– И то верно, – задумчиво согласился Ленц, – но всё-таки неожиданно. И попадья, и дети. Отец Фёдор, вас ругать дома не будут за распитие с нами?

– Будут. Но негромко. И не всерьёз, – Рощин взял стул и подсел к столику. – С вами посижу. Поговорю. Завтра дома останусь. Отосплюсь. Я договорился до воскресенья.

– Эк сказано-то… договорился до воскресенья… хоть сам понял, что сказал? – радостно спросил друга Лутковский.

– В смысле, до воскресенья я не служу… да ну тебя, – рассмеялся Рощин.

– Господи, какую чушь мы болтаем здесь, – пробормотал Лутковский, – человек умер, а мы ни о чем. Я уже забыл о чём говорил и.

– О Сталине нашем…

– Родном и любимом? – спросил Ленца Лутковский, процитировав строчку из советской песни.

– Заметьте, он так и воспринимался народом – строгий, справедливый, родной и любимый.

– Загадка. Ментальность русских, – усмехнулся Ленц.

– Оставьте эти штампы, – ответил Рощин. – Это нормальная реакция людей на период истории. Вы только подумайте – Сталин прекращает кошмар революции. К стенке отправляются люди с пугающими кличками – Рыков, Каменев, почти вся канонизированная Октябрём верхушка. Все радикальные группировки, форсирующие мировую революцию, уходят в небытие. И это не традиционное пожирание революцией собственных детей. Это качественно другое событие. Конец безумию. И тот, кто положил этому конец, стал родным и любимым. Ну а дальше можно поговорить…

– О тоталитаризме, – перебил Рощина Ленц.

– О тоталитаризме, – повторил Лутковский, – а что, вполне жизнеспособная модель. По крайней мере, для большинства народа. Может быть, только в тоталитарной доктрине человек может быть счастлив, и в большинстве своем, он счастлив именно там… конечно, при условии, если он не знает, что эта доктрина тоталитарна, но эта очевидная информация очень просто маскируется от большинства. К примеру, патриотизмом.

– Счастлив? – спросил Рощин и сам себе ответил, – ну, может быть. Только счастлив тем, что временно его голова находится не под топором.

– Да перестань, – отмахнулся Лутковский, – может быть, элита, достаточно проинформирована и счастлива этим жутким счастьем, а остальная масса живёт в самой прогрессивной и справедливой стране мира.

– Ну нет, основное таинство тоталитаризма – это когда ты всё понимаешь, всё видишь, но находишь этому объяснение. Вот пока ты по эту сторону колючей проволоки, вместе с живыми, ты оправдываешь происходящее.

– Оправдывать – это значит сомневаться. Хоть немного, но сомневаться, – вмешался Ленц, – а тоталитарная система переполнена фанатиками, которые счастливы отдать жизнь за идею, и для них сомнения в своей правоте немыслимы. Сомневающихся они ставят к стенке. Кстати, батюшка, было это и в религии.

– Это было в истории церкви, – поправил Рощин, – религия, в данном случае, христианство, не исповедует подобного изуверства.

– А как же страх божий? – спросил Лутковский.

– Для меня это формула мудрости, – ответил Рощин.

– За это надо выпить.

22

Лутковский с пьяной улыбкой наблюдал, как Ленц потянулся за бутылкой. Прищурив глаз, он оценивающе смотрел, насколько равномерно разливает спиртное товарищ. Спиртное было дозировано почти идеально, из чего Лутковский для себя сделал вывод, что Марк значительно трезвее его, и с уважением посмотрел на друга. Неожиданно он вспомнил о своих рассуждениях, о том, что народ – проститутка, – которые он нагромоздил про себя, когда Ленц спускался к квартире Олега дабы унюхать что-нибудь вкусное, но понял, что мысль безвозвратно ускользнула от него и что восстановить её нет никакой возможности. Он махнул рукой и сказал:

– Государство, церковь, религия, социология, а в итоге единый купаж, в смысле просто купаж. Добавь чего-нибудь, и лекарство превратится в яд.

– Что-то я не понял, что ты хочешь сказать, – вздохнул Рощин.

– Да то, что любая социальная доктрина, даже самая что ни на есть человеколюбивая, рано или поздно обернётся фашизмом. Есть в человеке несколько жутких тупиков.

– И каких это тупиков? – спросил Ленц.

– Да хотя бы то, что ты себя великим поэтом считаешь, со всеми вытекающими последствиями. Хотя бы втайне.

– Слушай, достал, – раздражённо ответил Ленц.

– Воот, – пьяным голосом заревел Лутковский. – твоё недовольство доказывает моё предположение.

– Да, жутких тупиков в человеке хватает, – подтвердил Рощин, – а в человечестве тем более.

– Тут главное – чувство локтя, – угрюмо сказал Ленц, – в толпе проще жить. А вообще, меня всегда смущал тот факт, что ради свободы люди собираются в толпу. Представляете – разные люди собираются в одинаковую толпу. И при этом требуют чаще всего свободы. Вот такой вот парадокс.

– Свобода человека и свобода толпы – это полярные понятия, – ответил Лутковский Ленцу, – а вообще, если говорить о толпе, то часто человек, вполне свободный, который может выйти из толпы в любую минуту, из толпы не выходит, потому что чувствует себя в ней более комфортно и защищено, чем вне её. Это какой-то гипноз, элементарные рефлексы срабатывают. В толпе нет истины, но в толпе есть стабильность. И это не только касается социальных выступлений. Возьми, к примеру, спортивных болельщиков. Для тех вообще толпа – смысл существования и зона повышенного комфорта.

Лутковский довольно потянулся. Ему показалось, что он сказал оригинальную и важную мысль. Он приосанился, обвел уверенным взглядом своих друзей и зевнул.

– Что ж вы так людей ненавидите? – усмехнулся Рощин.

– Э, нет, – категорично возразил Ленц, – лично я, когда говорю о толпе, то говорю о толпе, а не о людях. Толпа – это не все люди или вовсе не люди… гм… толпа – это доля процента. Правда, весьма активная и легко управляемая. А вообще, я сам часто часть толпы. Да вам ли, батюшка, не знать толпы.

– Действительно, а что в слове толпа обидного? – спросил Лутковский.

– Спроси это перед толпой, у доли процента, которая не люди, – ответил Рощин.

– Ладно, устыдил, – махнул рукой Лутковский.

– Да не стыдил я тебя.

– Но я отчего-то устыдился.

– Кстати, о стыде, – растерянно сказал Ленц. Он открыл стоящий на столе ноутбук и тут же сосредоточенно отвлёкся от общего разговора.

– Что ты там ищешь? – недовольно спросил Лутковский. – Если музыку, то забей. Все самые интересные разговоры были похерены музыкальными автоматами. Каждый пьяный становится ди-джеем и лепит свою программу. Поставь «Дорз».

– Сейчас, только докажу Гуглу, что я не робот.

– Доказывать роботу, что ты не робот – самая актуальная задача нашего времени.

– Не может быть, – побормотал Ленц.

– Фраза «не может быть» – кромешная фраза, – глупо усмехнулся Лутковский, глядя на товарища – потому что всё может быть, как показывает история.

– Что? – переспросил Ленц. Он внимательно смотрел на монитор ноутбука.

– Про историю говорю, – махнул рукой Лутковский, – слушай, что ты там ищешь, порнуху?

– Нашёл, – твёрдо сказал Ленц.

– Что нашёл? Что в интернете вообще можно найти?

– Вот записка Олега.

Он повернул ноутбук так, чтобы экран был виден всем. На экране была открыта страница социальной сети с фотографией Олега. Под фотографией была последняя его запись: «Пошли вы все в жопу!». Отвлечённый разговор мгновенно прервался, захлебнулся в смущённом молчании. Всем стало неловко, как будто бы сам Олег жёстко вмешался в их болтовню и прекратил её. Всё, что было наговорено за день, разлетелось на мелкие, острые осколки, которые не выметешь, и по которым предстоит ходить всю жизнь. И ещё, острое чувство стыда накрыло Лутковского. Он посмотрел на друзей и почувствовал, что и они переживают что-то подобное. Но от этого чувства можно было избавиться. Пауза не затянулась надолго.

– М-да, – сказал Ленц, – пошли мы все в жопу. Есть и такое мнение. Кто скажет, что мы не все и мы не причина самоубийства?

– Вот не надо обобщать, – возразил Лутковский, почувствовав облегчение от продолжения разговора, – при чём тут мы? Или опять заведёшь шарманку, мол, человек был не понят, вернее, не выслушан обществом, т. е. толпой.

– У толпы ничего не спрашивают, – растерянно пробормотал Рощин. – Тем более толпе не исповедуются. Что-то не то говорим, – добавил смущённо он, – сочувствия нет.

– Ещё как исповедуются, – оживился Ленц, – вы же не имеете не малейшего понятия…

– Слушай, не путай нас, – возмутился Лутковский, – о чём мы не имеем ни малейшего понятия? О толпе? О людях?

– О войне и мире, – ответил Ленц, – кстати, о литературе, – ты опиши этот трёп в повести – и получится вполне себе бессмысленный коллаж под названием «Тыл».

– Это будет не литература, а бессмыслица. Читатель потребует ощущения духа времени и оправдание самоубийце.

– А ты что, обвиняешь его?

– Его мне жалко. А значит, поступок его должен быть литературно, желательно мелодраматично оправдан.

– Так оправдай его как-нибудь напоследок. Напиши, что, мол, среда задавила, а ещё лучше, девицу приплети, как во всех дворовых песнях о вернувшихся с войны пацанах и не дождавшихся их изменщицах. И что, мол, послал он всё это месиво в задницу, а чтобы посыл был более выпуклым, иконами обложился, так как виноваты и Церковь, и простой с непростым обыватель.

– А, пошёл ты в жопу…

– Не понял, а что за «Тыл»? – спросил Рощин.

– Не в курсе?

– Нет.

Ленц деловито перевёл взгляд с Рощина на Лутковского.

– Да вот, Володя повесть пишет о буднях тыла.

– Да не пишу я, а думаю написать. И не о буднях, а так… пока только название есть, под которым пустота.

– Интересно, – довольно улыбнулся Рощин.

– Посмотрим, – отмахнулся Лутковский.

– Но историю ты придумал уже?

– Какую историю? – удивлённо спросил Лутковский, – вон за окном тебе история горлом хлещет.

– За окном я ничего не вижу. За окном происходит ровно то, что происходило и полтора года тому назад. Война идёт по телевизору, планово прерываемая рекламными паузами. Ты об этом хочешь написать в повести?

– Может, и об этом, – ответил Лутковский и закрыл ноутбук.

– А то, что у вас под ногами, на третьем этаже – это не история, по-вашему? – вмешался Ленц, открывая ноутбук снова.

– Это ад кромешный, – ответил Лутковский, – вот об этом точно писать не буду. Пусть блогеры пишут. Они падки на такие истории.

– Согласен, ради лайков эти способны написать такую историю… Ты, кстати, тоже ради лайков свой «Тыл» напишешь, – неожиданно заключил Ленц.

– Да ну тебя, – скучно возразил Лутковский. – У меня другие задачи. И перестань идиотничать, Марк, не спрашивай, какие. Я сам пока не знаю.

– Всё это эстетика, – задумчиво ответил Ленц.

– Эстетические воззрения – ну что же, пожалуй, – вмешался в разговор Рощин. – Люди, имеющие подобные, часто различают полутона и обладают чувством юмора. Но выкладывать политические рецепты в социальные сети, о которых только что говорили мы, в корне неверно, на мой взгляд. Понятно, что чувство совести ненасытно, и в этом состоянии убеждения ищут трибуну. Шаг к трибуне. Человек стоит у пропасти, его слушает бездна. Он говорит о чём-то важном, несомненном, но тут сразу включаются естественные социальные фильтры. Того же человека начинает убирать из друзей, френдов один поток, и приветствовать другой. Так было всегда, вне современной терминологии. Лайки и правильные комментарии одних и, соответственно, проклятия иных. Далее срабатывают элементарные инстинкты. Человек приходит к удобной группе и в примерном случае становится толпой, в худшем варианте – фанатиком. Стирается личность – итог. Конфликт между группами – худшая конструкция социума, – Рощин значительно прокашлялся. – Сеть. Конечно, сеть. К сожалению, я не раз наблюдал социальную деградацию человека в формате блога. Есть вещи, о которых смолчать нельзя, но нужно. И переступать через это «нужно» следует только при самых пиковых обстоятельствах. Помните, перед вами в указанном формате не персона, но публика.

– Солидное молчание – это тоже не рецепт, – брезгливо сказал Лутковский. – Если пролистать учебник истории, то увидим, что весь мир – это толпа идиотов, мечущаяся от одной социальной доктрины к другой.

– Если просмотреть учебник литературы, то увидим другие векторы движения человечества, – улыбнулся Рощин.

– Вот интересно, а что напишут в учебниках истории о нас и о времени? – спросил Ленц.

– То, что дураки, – ответил Лутковский, – и хорошо, если растянут эту очевидность на один абзац, так как и дураки-то мы какие-то бесперспективные в масштабах истории.

– На полный абзац, – усмехнулся Ленц.

– История – суровый учитель, – ответил Рощин, – и, если её урок не выучат, заставляет дураков повторять заданное снова и снова.

– Вот тебе, в двух словах, весь объём нашего времени и нашего разговора, – развёл руками Ленц, – учись у друга, писатель.

– А ты на стол водку не лей, – икнув, молвил Лутковский, глядя, как Ленц пролил алкоголь.

– Да ладно, – отмахнулся Ленц. – А если серьёзно, скажите, батюшка, как, по-вашему, с чего начинается война, – насмешливо спросил он – и капризно добавил: – только не говорите, что люди в Бога не верят.

– Так ведь именно с этого и начинается, – ответил Рощин.

– Ну вот, – разочарованно потянул Ленц, – тогда отчего же я вижу обратное. Люди, особенно в последнее время, искренне, повторяю, искренне верят, хоть порой и стесняются веры своей.

– Верят-то искренне. Но многие уже не в Бога верят, а в государство. Посмотрите, как много у политически одержимых людей табуированных тем. Загнавшие себя в лозунги, в насекомое сознание «свой-чужой», утверждают истинную свободу. Как всегда, свободу одного над другим. Здесь они строят своё государство. Персонифицируют его, обожествляют, славят его и молятся ему. И герои у них не «за други своя», а во имя того же государства, и славу кричат только государству и его героям, и дальше за святых их почитают. Такая вот подмена, – спокойно ответил Рощин. – Всё перепутали. Так бывает. И их божество – государство – требует кровавых жертвоприношений, как и всякий идол. И вот несут ему жертвы. И сами с восторгом становятся добровольными жертвами. И Бога принесут в жертву этому идолу, если Бог окажется непослушным и не поклонится их новому богу, их государству, им самим. Точно так, как и тогда принесли…

– Крамолу говорите, батюшка, – растерянно усмехнулся Ленц.

– Так что, значит правду?..

Лутковский поднялся с кресла и ничего не сказав, отправился в спальню. Он не делал никаких выводов, он просто хотел спать. Голова его гудела догадкой, что никогда он не напишет никакой повести под названием «Тыл». Прежде чем завалиться на кровать, он подошёл к окну и посмотрел на заходящее солнце. Багровый свет ослепил его. Он перевёл взгляд на улицу. В душном пространстве двора было всё по-прежнему. Рыжий кот лежал на лавке, иногда помахивая хвостом. Дети, которые недавно играли в войну, успокоились и мирно разговаривали друг с другом. Неожиданно из парадного вышла женщина и начала веником убирать совсем уже растоптанные цветы. Владимир отошёл от окна. Не раздеваясь, он ничком лёг на кровать. Он еще слышал приглушённые голоса своих друзей. Он примерно понимал, о чём они продолжают спорить и что эти споры можно продолжать бесконечно, но участвовать в этом он уже не хотел. Все эти разговоры – осмысленные и бессмысленные – сплелись в паутину, и в этой паутине запутался и сам Лутковский, и многие, кого он знал, с кем говорил, с кем выпивал. Как будто все эти люди и сам он пытались отговориться от реальности, заглушить её водкой и разговорами, и из этой болтовни не было выхода. Стоило только заговорить честно, а главное, непредвзято на тему войны, то и собеседники, и он сам старались как можно быстрее уйти от подобного разговора, досадно отмахнуться, закрыться на все замки и оставаться в своем тылу, где всё привычно и комфортно, даже война, потому что она здесь телевизионная и её всегда можно переключить. И это не было цинизмом, это было инстинктом самосохранения. А еще он прекрасно представлял, что будет завтра утром, а именно – недопитая водка в центре натюрморта из объедков. Он также знал, что допьют они её с Ленцем под те же бессмысленные разговоры и после расползутся переваривать тот мрак, которого они оба наглотались, слушая друг друга. И что всё сказанное – бессмыслица, потому что даже верные их слова останутся только словами, невоплощёнными ни в какое действие. И что эта бессмыслица, по сути, и есть тыл. И эта болтовня – тыл не только этой войны. И эта болтовня – тыл не только его собственной жизни.

За стеной, в соседней комнате, монотонный разговор друзей прервался звонком в дверь, радостным голосом пришедшего наконец Юры Мельника и общим громким смехом.

– Пошли вы все в жопу, – сказал Лутковский, не обращаясь ни к кому, и накрыл голову подушкой.

2016 г.

Аман РАХМЕТОВ

/ Шымкент /

ТВОИ ЦВЕТЫ – НАШ НОВЫЙ АДРЕС

| * |

кто изобрёл воздушным жестом

просить прощения и на

балконе в баночку из жести

плевать и думать жизнь одна

не знаю сам себе вопросы

придумываю и молчу

а за окном проходит осень

не потому что я хочу

а потому что под наклоном

куда-то катятся часы

они же круглые ты понял?

а мы застряли на балконе

ещё с весны

моё живое отражение

как хорошо что нет движения

машин

людей

со всех сторон

наш мир от мира застеклён

теперь пойми родное тело

оно заплакало вспотело

| * |

вода говорит по трубам

холодным и длинным полу

открыты их ржавые губы

глаголами и глотками

вода вспоминает камни

покрытые снегом грубым

вода говорит по трубам

вода говорит по трубам

с утра полоскают горло

открытые окна в город

стеклянные зубы запах

бензина в дырявых лодках

плывут облака на запад

машины уходят в локоть

| * |

и всюду странные соседи

одни молчат другие стонут

но среди них есть кто-то средний

полуживой и полусонный

глаза всегда полуоткрыты

и губы редко создаются

потомок мужественной рыбы

ребенок нежной эволюции

и ты такой же то бишь где-то

необходимый где-то лишний

в глазах коричневого цвета

других оттенков и не слышно

бывает солнца не дождешься

сплошная ночь в строевой стойке

и ты до музыки проснешься

начнешь копаться в книжной полке

как вдруг из книги из случайной

живых цветов сорвется абрис

и надпись выпадет «скучаем,

твои цветы – наш новый адрес»

| * |

свет поправился и выпал

сквозь густые облака

это случай или выбор

это дождь или река

я не знаю что ответить

честно без обиняков

но подталкивает ветер

что-то кроме облаков

| * |

выросло распустилось

этого слишком мало

чтобы потом приснилось

в губы поцеловало

что-то как с ног сбивается

временное живое

в мертвое превращается

слово только какое

липкое историческое

теплое не поймёшь

вот за окном языческое

а ты говоришь дождь