Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Пусть наша Земля – оригинал, а две остальные – копии. Рай в таком случае – это просто место, где живут люди, исполняющие при жизни предписания Бога, ад – пристанище тех, кто их не соблюдал.

Три Земли, и каждая развивалась в соответствии с деяниями своих обитателей – двуногих, прямостоящих, когда не пьяны. Мы же, местные, так сказать, земляне, находимся в промежуточном состоянии – ни в раю, ни в аду. И думаем-гадаем: а что там, на том свете? То же, что на этом. Но в раю все отстроено и благоухает цветами, а в аду – истлевает и пахнет серой. Однако куда ни подадимся, везде неприютно, подчас и тоскливо. Отсюда и реинкарнация, возвращение на землю-матушку.

Иногда и простое возвращение домой, кстати, тоже представляется как особый вид реинкарнации. Надеешься, что за время твоего отсутствия всё изменилось к лучшему, и тебя ждут, как при рождении, радостные восклицания счастливых от твоего появления на свет людей.

Надеешься, надеешься, входишь в квартиру, по-американски распирая рот широкой улыбкой. И вместо горячих объятий холодный душ.

– Он сказал, что тебя убьёт!

Глаза у Любы на мокром месте, носом хлюпает, на коленях портрет юной Любаши, залитый слезами.

– Кто? – удивленно спросил Дани, устремляясь к жене.

– Муж.

– Я твой муж.

– Тот муж, что в Питере, – потерянным голосом произнесла Люба.

Дани схватил ее за плечи и потряс, приподнимая над диваном.

Портрет с глухим стуком ударился о пол.

– Да что с тобой?

– Он знает, где спрятан автомат. Найдёт и кинется тебя убивать.

– Не городи чепухи. В чем дело?

– Муж приезжает.

– Какого чёрта? Ревность заела к самому себе?

– На вручение премии.

– Что за премия?

– Днём позвонили из Международного центра «Новые классики». Сообщили, он выиграл грант на издание книги сразу на трех языках – русском, иврите, английском.

– Он? Или я?

– Вы… Нет, всё-таки он. Два года назад мой Дани…

– Я?

– Он! Он – тебя ещё не было в помине – подал роман на конкурс, и только сейчас жюри приняло решение. Как говорится, навстречу новому еврейскому году. Я позвонила в Питер, сообщила-порадовала и сказала, что просили передать: он должен явиться за получением, подписать документы, покрасоваться на фуршете, как принято. И всякое такое.

– Всякое такое – это обо мне?

– Разъяснила ситуацию. А он не врубается. Думает, ты двинешь на вручение гранта вместо него. И всё пойдёт прахом. Словом, полный облом! Грант отберут, он ведь для новых классиков, кому за пятьдесят. А тебе… Посмотри на себя в зеркало. Тебе впору участвовать в российской премии «Дебют», до тридцати пяти лет. Ой, что будет? Он… завёлся: «приеду – убью! Я знаю, где спрятан автомат!».

– Я тоже знаю.

– Знаешь? – напряглась Люба. – Чего же медлишь? Беги – перепрячь. Что за несчастье мне с вами? То не было никого, сидела себе тихонько в офисе, ни о ком не думала, чтобы не взвыть от одиночества. А тут – на тебе приключение на старости лет – два охламона на мою голову!

– Уймись, Люба! Когда самолет?

– Полагаю, уже приземлился.

– Едем! – вспылил Дани, увлекая Любу за собой.

– Куда?

– Я знаю, куда. На Чёрную речку.

– Рехнулся?

– Это ты рехнулась! Устроила нам дуэль, и без всяких секундантов. Что ж, посмотрим – кто кого? Приз того стоит.

– Кому достанется грант?

– Кому достанешься ты, Люба! – вырвалось у Дани. – Что за любовный треугольник такой? Свихнёшься! И в романе не придумаешь, чтобы возлюбленное древо жизни проросло сквозь весь земной шар – крона в Иерусалиме, корни в Питере.

Люба искоса поглядела на него, подняла с пола уроненную картину и, положив на диван, прикрыла пледом, будто Любаша на портрете была и впрямь живой, и ей может стать холодно промозглой иерусалимской ночью.

– Эх, ты, горе-Малевич! Нарисовался у тебя не любовный треугольник, а полный любовный квадрат. Дай Бог, не траурного цвета, – сказала, помня, что в минувшие годы, которые провела в одиночестве, последнее слово при мысленном разговоре с мужем оставалось за ней.

18

Осторожные люди живут многократно. С самого детства до глубокой старости.

Сначала они живут, чтобы научиться ходить и при этом не споткнуться, не упасть и не набить шишку.

Затем они живут, чтобы вкусно поесть и не отравиться.

После – для того, чтобы благополучно жениться, родить детей, дождаться внуков и не умереть при этом преждевременно от какой-то заразной болезни, допустим, свиного гриппа.

А когда они живут, чтобы рискнуть, рвануть куда-то очертя голову, вдохнуть свежий ветер приключений, столкнуться со смертью и победить?

Никогда они так не живут. Более того, намекнёшь им о подобном дискомфорте, связанном с ежечасной опасностью, скажут: «Видали мы такую жизнь в гробу».

Таки да! Главная их задача: дотянуть без излишних треволнений до гробового покоя, а там, на досуге, можно и посмотреть на жизнь, если, конечно, начнут хоронить к тому времени людей вместе с переносными телевизорами на батарейках.

Такую перспективу Дани даже в гробу предпочитал не видеть. При настроении сказал бы: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское». Но настроения не было, и он по привычке, зайдя в паб на Русской площади, заказал коньяк, для себя и Любы.

Грошик с любопытством посмотрел на его спутницу, что-то хмыкнул под нос и плеснул по бокалам.

– Со льдом? – обратился к Любе, зная, что Дани не разбавляет.

– Я из Питера! – выпалила Люба, и большего бармену не понадобилось, чтобы уразуметь: и ей льда не требуется.

В заведении было накурено, шумно и переполнено музыкой. Из-под потолка к столикам, занятым в этот поздний час разнокалиберной публикой, в основном туристического сословия с русским акцентом, выкатывалась какая-то популярная песня из репертуара Пахмутовой в новейшей аранжировке. А из телевизора, на фоне старого Яффо, вытанцовывал с подпевками на иврите израильский ансамбль типа «Анахну кан» – «Мы здесь».

Перехватив вопросительный взгляд Любы, Грошик хмыкнул:

– В любой тональности – для любой национальности. Девиз ресторанных лабухов всех времён и народов.

– Кто сказал?

– Имя его потеряно в истории.

– А «чаевые» сохранились?

– С Дани не берем, постоянный клиент.

– А с меня?

– Если ближе познакомимся, – Грошик протёр бумажной салфеткой монокль, сделал выразительное лицо. – Итак?

Люба подумала: назваться законной супругой Дани – смешно, скорей её примешь теперь за маму. И чтобы скрасить неловкость, перевела всё в шутку.

– Где мой ковер-самолет? Сюда не залетал?

– Его моль сожрала, – Грошик, не растерявшись, выдал в струю. А потом, будто сообразил что-то, и добавил: – Но если вас интересует просто самолёт…

Дани напряженно уставился на бармена.

– И пассажир с последнего рейса Питер – Тель-Авив.

– Похожий на тебя, Дани, да? Но постарше, под стать Любе?

– Точно! Это её муж, а она моя тётя, у нас назначена здесь встреча. Но… мы запозднились, – соврал без тени смущения Дани.

– Я проводил его в подсобку, передал с рук на руки Алле.

– Вы знакомы?

– Простите! – двумя пальцами Грошик приподнял котелок. – А на чьей кухне прикажете Алле кормиться?

– Проводи и нас! – не сдержалась Люба.

– Вы дойдёте своим ходом. Ать-два за стойку, и по коридору дорожкой наших любознательных туристов до двери с заманчивой надписью для любителей острых ощущений «Туннель, станция смертников». Затем спуститесь по лестнице и…

– Но это вход не в подсобку! – возмутился Дани, боясь быть обманутым, что не позволит добраться до оружия.

– Друг ты мой ситный! Тебя не поварёшки дожидаются, – выдал назидательно хозяин питейного заведения. – Всё круче! Тебя он дожидается. Там, – указал пальцем на пол, – под землей, ниже уровня кладбища, в спортзале для террористов-самоубийц, куда нервным и психам лучше не соваться.

– С Аллой?

– Кто с кочергой, а он, конечно, с Аллой. Что имеем, то имеем, – развел руками. – Наша Алла – не кидала! Покровительствует любимцу муз. В прошлом году отвезла в аэропорт, в этом приняла под своё крыло, как получила эсэмэску о прибытии блудного сына нашей с тобой исторической родины.

Люба подозрительно посмотрела на ухмыляющегося бармена.

– Что за Алла? Вы тут, получается, без меня не скучали?

– Длинная история. И не мы, а он – только он, твой «законный супруг», по метрическим сведениям, – Дани выгородил себя от подозрений в ловле ночных бабочек, и с каким-то сладострастием – отчего вдруг стало немного стыдно – подумал: условный любовник подставил «официального мужа», с кем выяснять отношения на самом беспощадном уровне, по принципу – быть или не быть.

Ситуация шекспировского драматизма. В мозгах муть, внутри горит, и такое желание дать кому-то по морде, что промедление и впрямь смерти подобно.

Дани схватил Любу за руку и – за стойку. Туда-туда, по выложенному квадратной плиткой коридору, к металлической двери с устрашающей надписью, толкнул её и вниз по крутым ступенькам, слыша прерывистое дыхание кондиционера. Ниже и ниже, первый этаж, второй, а вот и спортзал. Шаг за порог, и попал под яркий свет множества ламп, встроенных в гигантскую люстру над рингом.

А на ринге? Кто на ринге?

Он, Дани Ор, собственной персоной. Но не сегодняшний – вчерашний, если так можно выразиться о человеке шестидесяти лет с поредевшей шевелюрой и поседевшей бородкой. Вельветовый пиджак, вельветовые брюки. На руках боксёрские перчатки. Злой, как чёрт, переминается в красном углу, с нетерпением поглядывает на входную дверь, в ожидании противника.

А где автомат?

В надежных руках, у Аллы.

– Еле отобрала! – пояснила она. – Он такой неуступчивый. «Убью!» – кричит. Еле уговорила быть мужчиной, а не уголовником. И выяснять отношения по-мужски на кулаках.

– Я ему сейчас выясню! – психанул Дани и, оттолкнув удерживающую его от кровавой схватки Любу, бросился на ринг – в пучу мордобития.

– Стой! Стой! – услышал сквозь всхлипы вдогонку. – Он же старенький! Постеснялся бы!

Но какое там?

Что за стеснения на дуэли?

Быть или не быть? – вот вопрос.

И влезаешь в перчатки, сжимаешь кулаки, бросаешься в бой.

Левой-правой, нырок.

На выходе – боковым по скуле.

Раз! Попал! Два! Попал!

Прерывистое дыхание, бешеный темп, солёный пот заливает глаза.

Смахиваешь его кистью руки.

И…

Где соперник? Где он – тот чёрт косматый, грозящийся вынуть душу?

Где? Где? Где?

Внезапно приходит осознание: отныне ты один на этом коварном свете.

Но кто ты? Тебе тридцать три? Или шестьдесят?

Оглядываешься на Любу и Аллу.

Пытаешься определиться по их застывшим лицам.

И, плюнув на выдержку, в нетерпении бросаешься к зеркалу, распахнутому вдоль дальней стены.

Сейчас всё решится.

Всё решится.

Всё!

Галина КОМИЧЕВА

/ Киев /

ДОЖДЬ В ПОНЕДЕЛЬНИК

Очередной понедельник. Низкое небо и слякоть.

Ну, слякоть, пожалуй, уж слишком, —

пускай будет просто ноябрь.

И пусть будет дождь за окном,

так, на случай на всякий,

и воображенья, бегущий вдоль строчки, корабль.

В такую погоду читать бы Гомера, к примеру,

да штопать носки или длинные письма писать,

болтать об искусстве, и в непринуждённой манере

какой-нибудь велосипед в соавторстве изобретать.

Итак, понедельник. Ноябрьского дождика нитки

там рвутся, где тонко, чтоб крайнюю выразить грусть.

Мой дождь затихает. Не думайте! – в новой попытке

наш скучный отличник доскажет свой текст наизусть.

Ему б дошуршать до утра – неважно, что все тут продрогли —

в согласье с небесным законом до утра дожить,

в слепом упоенье лелеять куста иероглиф

и через дорогу тень тополя переводить.

Вы ждёте завязки. Редактор мой изнемогает, —

«Кирилл и Мефодий, и дался же вам алфавит!»

И курит редактор, и курит, и длинно вздыхает,

и в небо глядит, а оно тебе – серый гранит.

Так вот… а о чём мы? Ах, да, всё ещё понедельник,

редактор хандрит, проклиная досужую буквь,

и – повторяюсь – досада его беспредельна,

а дождик опять поднимает упавшую было хоругвь.

И всё ж он коснётся воображаемой лютни,

пять струн драгоценных любовно приладив к окну:

– Ну, что вы там, как вы там? Чем вы там заняты в будни?

– Рассеянный гость, интересен ты мало кому!

– Ах, я догадался! Вы – люди, ах, я догадался…

я с неба упал, я бездельник… я так… музыкант…

Как долго, как тупо у ваших домов я топтался

и в окна швырял мне дарованный небом талант!

Любите же свой понедельник! И тот, кто догадлив,

тот понял уже – понедельника не переждать,

но я буду петь вам, я должен излиться до капли,

я должен добраться до сердца и доколдовать!

* * *

Вот Оперный театр. В нём жилы напряглись

в неотразимых дам влюблённых кавалеров.

Я часто здесь брожу и все беру на веру

до встречи лобовой с тобой, земная жизнь.

Неукротима речь крутой житейской правды,

каменьями невзгод мои избиты дни.

Артисты у зеркал в немыслимых нарядах

смывают грим со щек, чтоб снова стать людьми.

* * *

Сколько судеб изломанных,

как поглядишь окрест.

Господи! Homo homini

lupus и вправду est.

Ненасытима игорная,

бьющая в дых братва,

ей нипочём истории

алчные жернова.

* * *

Поди попробуй приручи,

стреножь брыкливую лошадку,

ни за какие калачи

не призовёшь её к порядку.

Не сыщешь для неё угла,

не запряжёшь её в телегу, —

земные скучные дела

шальному неугодны бегу.

* * *

На отмели речной двухвёсельная лодка

ждала рассвета. Тихая волна

нашёптывала берегу слова

о верности ему. И тот кто

не спал в ту ночь и видел, как луна

бесследно уходила с небосвода,

был сам луной и музыкой воды,

и трепетом чарующей природы.

* * *

Вхожу в ирпенский лес, где вековые сосны

вплотную к тишине, как стражники стоят.

На восходящем солнце горят лесные торсы, —

художники природы, творят они, творят.

Я душу напою для следующей жизни

тобой, небесный свет, тобой, земная плоть.

Свободно и легко, сегодня, завтра, присно

любить, вдыхать, владеть позволил мне господь.

* * *

часы на руке

часы на стене

времени лепет

часы на руке

на башне часы

вечность не дремлет

* * *

клавиатурой вперёд

вынесли белый рояль

белый рояль…

белый рояль…

белый рояль…

* * *

На реке на Лыбеди вечереет,

на реке на Лыбеди закат жестóк,

на реке на Лыбеди печенеги, —

стрелы – в колчаны,

брагу – в горло,

себя – в комок.

На реке на Лыбеди, – ярость в ярость,

на реке на Лыбеди, – в дым! – храбрость,

на реке на Лыбеди все покамест, —

завтра полягут,

завтра полягут

крест-на крест.

– Что, печенег? – ноги вразброс?

Жизнь прожил?

Жёсткий достался тебе погост,

жадное ложе.

Иржи ТАУФЕР (1911–1986 гг.)

Перевод с чешского

ОБ УДИВИТЕЛЬНОМ РОДСТВЕ СЛОВ

Чего не напридумает поэт!

«Луну» в «полуночь» обратить сумеет,

без солнца он бессонницей согрет,

и озарён, и одурманен ею.

«Река», конечно же, – от слова «речь»,

и течь реке без речи невозможно,

и в руслах рек – русалок осторожных

поэту всё же хочется сберечь.

Он «злато» с лёгкостью поименует «злом»,

сольёт «железо» с «жезлом», вероятно,

«угрозу» – не поспорите – с «грозой».

Слова ему заменят хлеб и кров.

Он в слове «мяч» увидел меч булатный.

Поэт, дикарь, дитя, алхимик слов…

Хлебников.

Илья ПОЛЯКОВ

/ Владимир /

ПИСЬМА ФОРКИДЫ

Сюда, на запад, даже солнце идет с неохотой. Каждое утро лучи света превращают воздух в серо-желтый кисель. Потом затухают, скользнув по дымному клубку, висящему над островом, не сумев пробиться сквозь туман до высосанной морской солью земли.

Медь зеленеет от испарений, идущих от расщелин, так что приходится часто счищать слизь песком и старыми водорослями, выброшенными на берег. Жалкая попытка хоть как-то оправдаться. Я не верю в его искренность.

Тут только вода и камни, точно этот кусок суши сохраняется как потайная кладовка материалов для создания нового мира. Не думаю, что кто-то решится на открытый бунт. Если такое и случится, то не скоро – даже дальновидным сестрам не открылись сроки.

Тут хорошо спится, хотя иногда я испытываю беспокойство, и мне чудятся шаги поодаль. Первое время просыпалась, пока не привыкла. Беспокойство мое ни разу не обернулось чем-то материальным. Только после пробуждения кажется, что остров тяжелеет и уходит под воду, точно его невидимой рукой нагружают камнями, отчего несчастный лоскут суши проседает, как корабль, принимающий балласт на обратный путь. Наверное, так стареют.

С сестрами все сложнее общаться, потому видимся редко. Думаю, их беспокоит нарастающая холодность. Они совещаются шепотом, после чего сочувственно вздыхают и как-то особенно смотрят на меня. На самом деле это мне стоит жалеть их. Есть мнение, что они разделили участь из солидарности. Чепуха. Я-то знаю, что тут замешано пустое тщеславие. Бедняги. Мне-то оставлен выход, а им не дано измениться. Впрочем, случись чего, они будут искренне оплакивать меня. Хотя и тогда не поймут, что служить делу можно по-разному. Для них я – изгой. Межу тем, могуществом моим будут карать и миловать, защищать и спасать. Яд должен настояться, прежде чем стать лекарством.

Слухи дошли, что он уже побывал у бедных сестер моих. И они, состарившиеся еще до рождения и не видевшие за жизнь ничего, кроме глупых вопросов посланников и камней вокруг, не смогли пережить потерю единственного сокровища. Не осуждаю. Так и должно быть. Ну, или пусть будет так. Детали не так уж и важны.

Кажется, за утесом как-то странно шумит песок. Боги, дайте этому юноше ту решительность, которой он достоин. Надеюсь, посланец не наделает глупостей – в моем саду достаточно бесформенных скульптур.

Она смотрела на море из окна своих покоев и не обернулась, когда за спиной кто-то задел треножник.

– Это ты, сын? Он мертв?

– Да. И все, кто были с ним. Думаю, они заслужили.

– Хорошо. Тебя что-то беспокоит? Как все прошло на острове?

– Я застал ее спящей. Лежала спиной к бухте, завернувшись в плащ. Что-то снилось ей, потому что она несколько раз вздрагивала, пока я приближался. Я ударил не раздумывая, и тут рука дрогнула. Первый удар пришелся неловко. Меч развернулся в руке.

– Она проснулась?

– Не знаю. Надеюсь, что нет. Хотя странно дернулась и, как мне показалось, сжалась. Стона или крика не было. Пришлось бить еще два раза. Потом показались сестры. Они стояли поодаль и молчали – я даже сначала принял их за статуи. Меня же для них не существовало. В волнении я потерял сандалии и долго кружил по песку, пока не нашел.

– Знаешь, тебе не стоит рассказывать подробности людям. Удар должен быть только один.

АЙСА

Сестры родились давно и не помнили точной даты. В те годы еще не считали нужным присваивать имена отдельным годам, и вполне хватало того, что каждый живущий примерно сам представлял, сколько он уже существует на этом свете. Правда, случалось так, что иные сбивались со счету и жили просто так, ровно, без всяких вех. Привычка эта позволяла сестрам преспокойно существовать, из года в год и изо дня в день выполняя свою немудреную работу, которой учились с самого детства. Многочисленная старшая родня, вполне себе здравствующая, тоже не могла сказать ничего вразумительного, поскольку метрик не заводила и не удосужилась запомнить свой-то возраст, а какое дело до трех затворниц, пусть и одной с ними крови?

Не надо думать, что семейство это отличалось бестолковостью. Тогда старики совершенно спокойно забывали, сколько же лет прошло с того или иного события. Зачем помнить то, чем никто не интересуется? Вот они и не утруждались.

О своем детстве даже сестры, особенно в старости, вспоминали часто и охотно. О том, как часто сидели на скалистом берегу, вдыхая солоноватый ветерок, довольно теплый и ласковый, стоит заметить, и кутались в тонкие белые одежды из лучшей шерсти, чья нить не уступала по толщине и прочности паучьей. И как зеленоватые воды Понта кувыркались у подножия утеса, расшибаясь в белую труху.

Отца они почти не видели, хотя почитали. Тот же, когда забегал, смотрел на дочерей очень строго, сидя у трех сомкнутых в единое ложе кроваток, точно подозревал в краже лакомства из семейной кладовки или боялся, что его могущество вскоре уступит их объединенной силе, и не радовался, как полагается родителю, а расстраивался. Что не мешало ему иной раз возиться с дочками дни напролет. Они же сторонились его импульсивного внимания. Даже старались укрыться в самом темном уголке комнаты, строя из детских одеял и пологов подобие внутреннего замка.

Все три матушки их мало бранились за подобные шалости, а наоборот, помогали максимально удобно устроиться внутри этих темноватых покоев с тряпичными стенами. Никого даже не удивляло, что матери девочек сами не знали, которая из них подлинная. И не потому, что три сестры считались единокровными – они-то как раз вышли из одного лона, просто с разницей в какой-нибудь год или полтора. Просто никто из домашних действительно не знал, кто их биологическая мать. Не считал важным знать – ну, так уж однажды решили на семейном совете. Звучит странно, но тогда было именно так.

Больше всего сестры тянулись к мрачной красавице, что навещала их половину дома только с наступлением темноты и дежурила у кроваток до рассвета. Она рассказывала чудные истории перед сном, грела лечебное питье во время детских хворей и почти насильно усаживала девочек перед сном на старые фуллоны. Чтобы сестры не путали их, на глиняных боках черным лаком нарисовали портновский инструмент – у каждой свой.

Почти с самого рождения к сестрам приставили единственного учителя – старую и злую многоглазую бабу, которая учила каждую своему ремеслу. После уроков на лавках пылились обрезки ковров и спутанные мотки ниток, которые немного скрывали прохладу каменных сидений.

Братья и сестры их, по большей части родившиеся позднее, дурачились за стенами и бегали по внутренним дворам дома, в то время как эти отшельницы почти все время проводили за работой и только изредка пробирались на вершину утеса надышаться морским воздухом. Еще они ухаживали в садике за посевами вайды и других полезных в их деле растений или разбивали камнями раковины моллюсков, чтобы получить краску, дававшую пурпур, так ценимый царями. Крючковатые носы, способные учуять перемену погоды или смену ветра на огромном расстоянии, нисколько не смущались вони стоялой мочи и тухлятины, свойственной всем этим занятиям.

Других детей погружали в житейские премудрости вроде географии и основ исчисления, хитростям воинского дела, а то и какие тонкие умения, требовавшие особого мастерства. Трем отшельницам вполне хватало их лоскутных занятий. Зато они давно научились работать в любом стиле, знали узоры всех народов ойкумены и умели выполнить урок как сложно, так и просто, что поражали иной раз тем, как создается невиданная гармония из ничего. Когда им становилось грустно (что случалось, по правде, крайне редко), они мастерили куколок из тряпья. Что выглядело немного пугающе, ибо так три сморщенных старухи добирали незаконченное в детстве.

Когда получалось избавиться от настойчивых просителей, которые восхваляли их мастерство и усидчивость, при этом поглядывая настороженно, сестры любили немного попеть. В их песнях сплетались миры и рождались герои, пока еще неведомые мудрецам, и закатывались солнца, отгоревшие свой срок. Мелодию сказа заводила обычно младшая, за малым погодя к ней присоединялась средняя, и, только в самом конце включалась старшая, своим грубоватым голоском выводившая нужные и решительные ноты финала. Сестры разом замолкали и потом тихо присушивались, как эхо их пения перекатывается в каменных переходах. Как только отголоски добирались до самых дальних уголков, печеные лица старух выражали что-то вроде радости…

Сестры знали всех в доме и ни к кому не привязывались, живя своим уединенным мирком. Они как-то вообще рано надумали стареть. Едва их кожа набрала девической упругости, как превратилась в желто-коричневый сморщенный пергамент, тихо шелестевший, когда кто-то из них касался в полумраке тканей или клубков нити, сушившихся после покраски. Зубы раскрошились, рты провалились, а кожа под глазами высохла и вытянулась, как и черные груди их, никогда не знавшие детских губ. Даже родители их выглядели много моложе, но сестер подобные мелочи не беспокоили. Они верили, что рождены жить вечно.

Сестры ткали, кроили и сшивали долгие годы, не обращая на череду дождей и зноя во внешнем мире, хотя, как никто иной, понимали его устройство и правила, благодаря которым он еще держится, ухитряясь оставаясь кому-то интересным. Люди про них забывали иной раз, но потом все одно вспоминали, начиная с рвением ремонтировать и красить снаружи их убогое жилище, не решаясь, правда, проникать и даже заглядывать, вовнутрь.

В год семьсот пятьдесят третий по Тарутию или, проще говоря, в год при Коссе Лентуле и Луции Пизоне по миру прокатилась странный затяжной недуг, тогда коснувшийся многих, но мало кем сразу замеченный – столь бессимптомным он оказался. Говорят, только три каких-то царя на юге познали странное беспокойство, отчего поспешно исцелились, предприняв спонтанное паломничество в пустыню, да две младших сестры-затворницы ощутили небольшое недомогание, которое скоро прошло само. Старшая вовсе ничего не заметила, монотонно занимаясь привычным делом.

Через длительное время, кажется, в триста двенадцатом, средняя и младшая сестры поняли, что болезнь, какое-то время дремавшая, вернулась. Заболели все, кто жил в одном доме с сестрами. Многие в округе не избежали той напасти и почти все перенесли ее в довольно легкой форме. Хотя кто-то и погибал, изрядно мучаясь в последние минуты жизни.

Дом сестер стал напоминать военный лагерь или осажденный город, в который вдруг прокралась верная спутница дурной воды и скудной пищи – чума. Хотя, конечно, это только вольная параллель – никакой скоротечности в симптоматике не наблюдалось. Просто большинство заболевших все сильнее хирели и угасали, постепенно теряя подвижность и медленно деревенея, точно мешки их тел понемногу досыпались каменной крошкой, смолотой в мельчайшую пыль, мягкую и пушистую на ощупь в тонком слое, но способную уплотняться в монолит под собственным весом, как только ее наберется чуть больше.

Агония семьи продолжалась долго. В триста восьмидесятом наступила развязка. Почти все, кто жил в родительском доме с сестрами, превратились в тяжелые мраморные статуи и замерли, понемногу теряя окраску поверхностных тканей и набираясь однообразной белизны. Немногие из родственников, так и ничего не почувствовавшие во время эпидемии, и потому выжившие, растерянно ходили по многочисленным покоям, стараясь достойно похоронить умерших. Они отбивали носы и руки застывшим родственникам и частями закапывали под виноградниками и в тени оливковых рощ.

Старшая из затворниц решила позаботиться только о двух своих младших сестрах, оставив другие тела на попечение немногих выживших. Она завернула их в красивые ткани, в которых недостатка не имелось, и поочередно отнесла к подножию горы, к расщелине, из которой наружу пробивался удивительно холодный поток, почти во всем своем течении петляющий по подземным переходам и не знающий солнечного света. Пробравшись в темные пещеры, пробитые водой за многие годы, старуха похоронила тела в глинистом берегу ручья, отметив места для памяти белыми глыбами мрамора, ставшими от близости воды почти рыжими.

С той поры минуло много лет. Старшая продолжает кромсать лоскуты, которые теперь ей готовят не сестры, а посторонние люди. Кроит она теперь, пожалуй, еще более искусно, чем раньше, хотя и сетует время от времени, что не умеют теперь ни составить прекрасного в простоте своей узора, ни соткать плотную невесомую ткань, какой в прежние годы имелось в избытке. А еще она время от времени приезжает в то место, где скрыла тела своих сестер, и напевает концовки новых песен, начало которых отныне проходит мимо ее слуха и потому финалы эти выходят часто неожиданными и не каждому понятными. Она поступает так потому, что верит в бессмертие своей семьи и считает, что никто из умерших тогда на самом деле не умер, а просто уснул, чтобы отдохнуть до той поры, когда они снова понадобятся.

– Бабушка, а ты знала тех сестер?

– Конечно, мой хороший. Я знала их всех. Мы жили рядом.

– А как звали тех сестер? Ты помнишь?

– Помню. Но не знаю, какое их имя будет правильным. Их знали во многих странах, но каждый народ давал разные имена.

– А если бы они жили в наших краях, как бы их записали у дворника, бабушка?

– Не знаю, Митти. Младшую бы, наверно, звали Катей, хотя сама бы она, предполагаю, записалась бы как Клотильда. Ей нравились иноземное звучание. Среднюю… Не знаю. Ее иной раз звали просто Девятой. Не спрашивай, почему. Так к ней обращались иностранцы, пришедшие в наши земли с запада.

– А старшую? Как ее-то звали?

– С ней вообще интересно. В некоторых землях почему-то думали, что она мужчина. Это не важно, на самом деле. Ей все равно. Тут ее зовут почти так же, как на родине. И она еще жива.