Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

Однажды поселившись в Бызове, присосавшись к нему, впившись в него своими желтыми клыками, голод не собирался отпускать Бызова, иссушая, искушая и сводя его на нет.

Остальным членам экипажа, видимо, тоже было несладко. Но они, бывалые, повидавшие жизнь и ничего дармового от нее не ждущие, имели у себя в рундуках и сало в тряпице, и палки колбасы, и тушеную свинину с говядиной, и даже кильку в томате, которой в те времена повсюду было – ешь не хочу, и только у Бызова не было.

Вот и бызовский сосед, похоже, имел нечто подобное у себя во вьючном ящике, всегда закрытом на замок. И конечно, время от времени запускал в него руку. То-то от него, безмятежно сопевшего в койке в утренний час, когда Бызов возвращался с работы, всегда тянуло чем-то мясным, а то и откровенно шибало чесноком, который, как известно, прилагается к салу.

И все ж судьба в том первом для Бызова океанском рейсе предоставила ему шанс завязать жир вокруг пупка.

На одном из судовых собраний Бызова единогласно избрали председателем ревизионной комиссии. И Бызов тут же (одним этим решением) встал над вторым помощником капитана, ведавшим всем съестным на судне. В том смысле, что теперь второй – хохол, хитрован, – за которым водились грешки по присвоению общественных продуктовых излишков и усвоению их в одну харю, обязан был отчитываться перед Бызовым за каждую банку тушенки, за каждый брикет сливочного масла и за каждый килограмм перемороженного картофеля, еще в декабрьском Таллинне погруженных в трюм.

После собрания Бызов незамедлительно – тут надо было действовать незамедлительно, чтобы хитрован не успел спрятать концы в воду – отправился в свой первый рейд по судовым закромам, чтобы свести дебет с кредитом и на месте выявить недостачу. С блокнотом и карандашом в руках.

И там, в закромах, как всегда голодный Бызов потерял дар речи.

Он пересчитывал жестянки с балтийской сельдью, брикеты сливочного масла, головы российского сыра, палки сухой колбасы, ни кусочка которой Бызов пока что не отведал, синих цыплят, трагически повесивших плешивые головы, свиные полутуши, замороженные до мраморной хрупкости, лежавшие одна на другой, как радиаторы парового отопления, ящики с макаронами, ящики с тушенкой, из которых можно было сделать столько порций макарон по-флотски, что хватило бы хоть раз, но до отвала накормить весь морской флот.

Бызов был въедливым контролером, все проверял и перепроверял, не веря на слово второму, сколько тот ни напирал на собственные чистые руки и горячее сердце.

Ревизия, как и предполагал Бызов, выявила нарушения.

Но только не недостачу, а излишки!

Услышав от Бызова о выявленных излишках, второй цинично заулыбался (чего, мол, не бывает в жизни), а Бызов покраснел: стоял и не знал, куда деваться от стыда. Второй уговаривал Бызова закрыть глаза на такую мелочь как излишки колбасы и сливочного масла, которые – «Ну как ты не понимаешь?!» – обычное дело в хозяйстве любого второго помощника капитана. Вот если б обнаружилась недостача запасного гребного винта или якоря, это было бы дело. А так всего-то – лишняя колбаса с маслом!

Бызов начал составлять акт об излишках. Второй же уверял Бызова в том, что все это – выеденного яйца не стоит, и обещал покрыть излишки… недостачей.

– Покрой. Но только здесь и сейчас, – вспылил голодный Бызов.

И второй, посмеиваясь, удалился к себе в каюту… с полной сумкой излишков.

Бызов схватился за голову: поймать второго за руку не представлялось возможным.

Все было бессмысленно.

Наверняка, второй состоял в сговоре с коком, который мог, например, не докладывать мясо и в котлеты и в макароны по-флотски, и в борщи, и еще куда угодно. Ну, кто будет взвешивать свой кусок колбасы, масла или сыра?! Только приставив Бызова ко второму и коку в момент передачи продуктов от одного к другому, можно было контролировать продовольственные потоки на судне.

Но момент передачи был всегда внезапен. К тому же второй с коком никогда бы не позволили Бызову лезть не в свое дело. Отвечал-то Бызов за ревизию, а не за перемещение продуктов, и передача последних из рук в руки была тайной за семью печатями, даже таинством: в момент, когда царские ворота за коком и вторым затворялись («святая святых!»), остальным оставалось лишь надеяться и верить.

Вернувшийся из каюты с пустой сумкой второй не к месту шутил и улыбался, говоря, что вот и нет повода составлять акт. А при расставании сунул Бызову промасленный сверток, уверив Бызова, что так полагается – закон моря! – за проведение ревизии продуктового запаса.

В каюте, все еще ошарашенный увиденным в закромах, Бызов развернул промасленный сверток. В нем оказалась копченая грудинка, с темно-коричневой шкуркой снаружи и розовым прожилком внутри.

Едва не захлебываясь слюной, Бызов воззрился на грудинку. Потом, воровато глянув по сторонам, лизнул ее. И покраснел так, словно сделал что-то постыдное, противоестественное. А ведь это была всего лишь копченая грудинка – благословенная грудная часть заколотой кем-то свиньи.

И что теперь: одному съесть эту грудинку?

Нет, он не мог себе позволить тут же впиться в нее зубами. Ему пока хватало сил, как когда-то в детстве, терпеть.

Каждое лето мать с бабушкой сдавали Бызова с братом в городской пионерский лагерь. От греха подальше. Бабушке, на которой готовка, уборка, стирка, было не уследить за ними, а мать была все время на работе. Из городского лагеря братья возвращались после полдника, неся в руках или по куску пирога с капустой, или кексу с изюмом, или по две пышки с сахарной пудрой, чтобы дома разделить все это на четверых: мать, бабушку и их. Поровну! И не дай Бог, если кто-то из братьев, не выдержав пытку голодом, откусывал от пирога, кекса или пышки! Несмываемый позор на всю жизнь. И упрямый Бызов терпел пытку, опасаясь только одного – несмываемого пожизненного позора. Вот тогда-то Бызов и усвоил, что все, что дается людям в жизни, а особенно продукты питания, должно быть разделено между ними поровну, по справедливости. Непременно.

А как иначе, если все люди – братья?!

Тот случай с украденным куском ветчины оставался единственным позорным в его биографии, и Бызов считал его трагической ошибкой, хотя иной раз и позволял себе позлорадствовать, вспоминая широкую в кости, уверенную в себе красногубую буфетчицу из кинотеатра, вероятно, так и не выявившую недостачу двух кусков ветчины…

Следующим вечером Бызов пригласил к себе друзей выпить и… закусить.

Пришедшие к Бызову друзья, увидев грудинку на столе, тут же, как врага ненавистного, изрубили ее на куски и немедленно заткнули себе рты этими кусками.

Только проглотив грудинку, они немного успокоились и приступили к бызовскому вину и вежливым пустым разговорам.

Съел и Бызов свой кусок. И тут же (к своему стыду) пожалел, что у него столько друзей.

И еще были ревизии, и Бызов выявлял то излишки, то недостачу, и второй всякий раз смотрел на него не мигая, как змея. И излишки мигом покрывал недостачей, а недостачу скопившимися у него в каюте излишками. И вновь говорил, что излишки с недостачей – обычное для вторых дело, но если Бызов такой принципиальный, то не надо было взваливать на себя эту тонкую и ответственную должность, не надо было становиться председателем ревизионной комиссии.

И краснея, Бызов соглашался со вторым. И думал о том, что ревизия – всего лишь лукавство, ложь, призванная прикрывать неприглядную правду; комедия, в которой один хитрит и вывертывается, а второй обязан ловить его на слове или за руку и уличать, уличать, уличать.

Бызову было стыдно участвовать в комедии. Может, еще и поэтому он не сообщал о делишках второго. Никогда и никому, хотя те, наверное, были достойны огласки. Второй же, понимая, что дела его шиты и крыты, (ведь никакие санкции к нему до сих пор так и не применены), к тому же видя краску на лице Бызова, приписывал все это к осознанию последним собственной вины. Ведь Бызов схватил наживку – ту самую грудинку и, значит, у него самого теперь рыло в пуху. Второй полагал, что Бызов сломался. Но Бызов не сломался. Просто в растерянности отошел в сторону, поняв бессмысленность миссии по выявлению и пресечению.

Ему было ясно, что второй не переделается, потому что всегда был таким. И в детстве наверняка съедал свои пышки и кекс с изюмом, и кусок пирога с капустой прямо у раздачи. Все было бессмысленно: Бызов будет выявлять нарушения, а второй привычно покрывать излишки недостачей, а недостачу излишками из собственного рундука. И, выпроводив Бызова из закромов, тут же тащить в свою каюту целую сумку съестного, таким образом восстанавливая до следующей ревизии порядок вещей …

Сосед, все еще пахнущий чем-то недоступным Бызову (возможно, тот и не пах: просто при виде соседа память Бызова сама выдавала вожделенный запах, а Бызов воспринимал этот фантом как истину) растолкал его, уснувшего после прочтения первого же абзаца классика.

– Я у кока свинину из завтрашнего борща выдурил. И снасть приготовил. Американскую! (Снасть была японская – Бызов это точно знал). Пошли…

И Бызов отправился на палубу.

Насадив кусок свинины («Пожарить бы и съесть!» – вихрем пронеслось в Бызовской голове) на крючок с трехметровым стальным поводком, привязанном к двадцатиметровому куску фала, они бросили его в воду.

Судно шло к следующей точке на предельных одиннадцати узлах. Так что весть о свинине распространялась по океану как минимум с той же скоростью, и рыбаки могли надеяться на то, что скоро у них клюнет.

И у них клюнуло! И они, промурыжив акулу минут сорок, вытащили ее и довольно долго ждали, когда она заснет…

И опять Бызов, стараясь не дышать носом, отделял от выловленной акулы челюсть, зубы которой незаметно резали ему пальцы до крови, и вновь любовался тугой плотью акулы, в разрезе напоминавшей плоть осетра, виденного им в шестидесятых на прилавках продмагов…

И тут Бызову настолько сильно захотелось осетрины, что он наконец поделился своими фантазиями с соседом. Тот, услышав о том, что акулу путем вымачивания в маринаде можно превратить в осетра, ухмыльнулся, неопределенно пожал плечами и согласился попробовать.

И они приступили.

Бызов отправился на камбуз и выпросил у кока бутыль уксусной эссенции, из которой компаньоны приготовили «маринад». В маринад поместили куски акулы и большую акулью печень. Некоторое время компаньоны смотрели, что будет. Глотая слюну и понимая, что осетрины ему сегодня не видать, Бызов отправился на камбуз резать вчерашний хлеб на сухари (сил уже не было терпеть голодуху). Сосед же остался на палубе менять маринад, который почему-то быстро желтел и пузырился.

Через два дня компаньоны решили отведать осетринки.

Бызов взял в руки отрезанный соседом кусок, потерявший и цвет, и структуру, но только не запах мочи (тот упорно не сдавался маринаду) – и содрогнулся.

– Не могу, – сказал Бызов.

– Может, тогда попробуем ее печень? – предложил сосед. – По-моему, она не так воняет.

– Еще как воняет! – не согласился Бызов.

– Ну и пусть! Печень акулы – голый витамин А. Из нее в Штатах во время Второй мировой добывали этот самый витамин для американских летчиков. А чем мы хуже американских летчиков, а?! – И ухмыляясь, сосед выпятил белоснежную грудь со звездно-полосатым флагом от плеча до плеча.

И они оба проглотили по кусочку акульей печени – Бызов, дрожа от омерзения, а сосед, натянув на лицо вежливую улыбку.

Ночью Бызов взвыл.

По всему телу у него высыпали прыщи, и Бызов принялся их расчесывать сразу двумя пятернями. Когда же до крови расцарапал руки и ноги, у него вдруг зачесалась еще и спина, притом в местах, куда Бызову было не добраться.

И Бызов понял, что только содрав с себя кожу, он сможет жить дальше.

Наутро, однако, Бызов не умер. Заляпав кровью простыню, он худо-бедно притерпелся к зуду, то и дело смачивая расцарапанные места собственной слюной и лишь иногда, когда терпеть уже не было сил, пуская себе свежую кровь.

Узнав о такой напасти, старпом отдал Бызову ящик с судовой аптечкой, и Бызов, забыв о голоде и сне, принялся изучать инструкции к медицинским препаратам. И отыскал-таки противоаллергическую мазь и нужные таблетки! И тут же намазался и наглотался. И лег в ожидании выздоровления.

Сосед чесался не до крови, но и он, видимо, страдал. Правда, скрывал это от Бызова – крепился, хорохорился, поскольку считал и себя немного виновным в этакой напасти.

Когда Бызов протянул ему мазь и таблетки, сосед прогундосил:

– Что для американца хорошо, для русского смерть. Правда? Никогда не доверял им! Ну что за люди? Все наши неприятности от них. Даже акул используют, чтобы только насолить…

Каждое новое утро Бызов тенью скользил вдоль палубы, собирая летучих рыб. Найденных он тут же вскрывал и съедал, чуть присолив их перед употреблением. Как простодушный людоед зазевавшегося под пальмой туриста.

Бызов подозревал, что, возможно, именно отсутствие завтрака в ежедневном рационе превратило его в доходягу. И потому теперь он завтракал. В шесть утра, прямо на палубе и – тем, что ему посылал Бог. А тот посылал Бызову каждый Божий день и, кажется, не думал останавливаться, с удовлетворением поглядывая сверху на чавкающего от удовольствия Бызова.

Обросший шелушащейся коростой, словно жук хитиновым панцирем, Бызов теперь с удивлением прислушивался к тому, что звучало у него внутри. Теперь там жил не только голод (тот, конечно, никуда не делся, но все ж ослабил свою хватку), но и еще кое-что существенное: в Бызове завелись правильные мысли. И одна из них о том, что голод необходим человеку в жизни. Не как, скажем, деньги или любовь скромному, но бедному юноше, а как розги закоренелому хулигану.

Он думал о том, что счастливого, обеспеченного всем необходимым в жизни человека порой несет черт знает куда, а он и думать об этом не хочет. Некогда ему остановиться, оглядеться, прицениться. Вот и рубит он сплеча, и, поплевывая сквозь зубы, судит о всех и вся, как прокурор. А сам-то уже ничего в этой жизни не понимает, только эксплуатирует ее до изнеможения. Совсем как распаренный в парилке до самоварного блеска мужик, вцепившийся в кружку холодного пива. А тут ему вдруг – голодуха. Ни фуа-гра, ни копченого угря, ни даже свинины по-французски, а только горбушка с солью и кружка с кипятком. И вопит тогда счастливчик: «Кого? Меня?! Это по какому праву?» И наконец переводит взгляд себе под ноги, а там – пропасть, и он на самом уже краю.

А голод – не тетка – уже как наждаком сдирает с его жизни лакировку, а с него самого – шкуру. И приходит в себя наш счастливчик: память возвращается к нему, а с нею – и страх, и сомнения, и стыд. И совестно ему от собственной жизни, и сомневается он в безоблачности своего будущего…

Постепенно, исподволь внешнему Бызову стал открываться внутренний Бызов. И внешний с ужасом взирал на внутреннего, подмечая в нем много чего неприятного, глупого и жалкого, а то и откровенно звериного, чего прежде в себе не предполагал, но что, оказывается, всегда жило в нем, ничем до поры себя не выдавая. Теперь у Бызова во рту всегда был тот, украденный, кусок ветчины, не имевшей вкуса. И с сокрушением понимал Бызов, что по сути он не лучше второго помощника и тех неизвестных, что съели его рыбу и поживились его сухарями. Что голод, как ни сопротивляйся ему, освобождает в человеке, который всегда хочет казаться кем-то другим, подлинного человека – того, который как раз никем казаться не хочет. И потому-то всякий усиленно прячет в себе этого подлинного человека, стыдясь его посконного простодушия и животных наклонностей. И порой всю жизнь носит в себе один жадного несуна, второй жалкого ревнивца, а третий и вовсе мрачного душегуба.

Что же поделать, если таков человек?!

Но однажды тот, что сидит внутри, выходит наружу, и делает из внешне порядочного человека порядочную свинью. Ведь сколько ни прячь себя подлинного от окружающих, а когда тебе наступили на больную мозоль, это подлинное с поросячьим визгом лезет из тебя на всеобщее обозрение.

И это открытие неожиданно успокоило Бызова, поскольку у него не осталось малейших оснований гордиться собой и уж тем более кого-то за что-то осуждать. В Бызове началась капитальная перестройка: из легкого, почти воздушного вещества безотказного рубахи-парня стал складываться полновесный мужик, понимающий главное: чтобы всегда оставаться человеком, надо время от времени страдать. Хотя бы – от зверского голода, который, если знаешь, для чего он тебе ниспослан, не позволяет сделаться зверем.

Правда, и это универсальное средство действует лишь до определенного предела…

Михаил ОКУНЬ

/ Аален /

* * *

Я вижу, как с темной Лиговки

И через Сангальский сад

Застегнутого на все пуговки,

Ведут бедолагу в детсад.

И там, перед манною кашей,

Еще не остывшей вполне,

Расскажет им нянечка Даша

О том, как была на войне.

Звучали ему два аккорда

Из недр ленинградских трущоб.

А нынче он бродит по городу,

Чтоб чувствовать – жив еще.

* * *

Позабуду едва ли…

Переулки молчат.

Вы куда подевали

Моих серых крольчат?

Это небо с овчину,

Сестрорецкий снежок.

Где в ту зиму загинул

Славный пёсик Дружок?

Это белые мухи

Вьются у фонаря.

Время встало на шухер,

И, конечно, не зря.

* * *

Спирты, дистилляты и виски,

Вы главных напитков главней!

А нам на закуску сосиски

Отрадою сумрачных дней.

Он ставит кастрюльку на плитку

И теплый фуфырик – на стол.

А время ползет, как улитка,

Насаживая на кол

Похмельный… Сто лет привыкали,

Да вот не привыкнуть никак.

А где-то чхавери с хинкали,

Кюфта и армянский коньяк.

* * *

Утром дымный ветер упруг,

Подкинуло в койке рано.

Ничего-то не выйдет, друг,

Без гранёного стакана.

Переулочек-переул,

Здесь мы грани содвинем тесно.

Всё равно наш век затонул

В городской трясине местной.

* * *

Где серое до сини

У невских берегов,

Снесли завод «Россия» —

Стоял, и был таков.

У них такая карма…

Подумаешь, века! —

И снесены казармы

Лейб-гвардии полка.

Снесут еще немало,

Ликуя и губя.

Жаль, время не настало,

Когда снесут себя.

* * *

Сериал слезит пенсионера —

женщина садится на пять лет…

Зло уже совсем офонарело,

хоть кому подбросит пистолет.

Но, однако, шапка не по Сеньке

олигарху – вот кто убивал!

Наша правда!

Обождем маленько,

завтра будет новый сериал.

* * *

В стране, где не проскочит мышь,

где виноват любой,

кого, братишка, удивишь

трагической судьбой?

Страна рабов, страна господ,

взбесившихся монад,

где если затолкали под,

уже не суйся над.

* * *

Смотришь старые фотографии —

Будто читаешь эпитафии.

Снег на дне двора-колодца белый-белый.

Шляется мальчик с утра без дела.

Глядит пристально из своего далека.

Гуляй, милый, жизнь легка…

* * *

Человек уходит в лес.

След его почти исчез.

Поздний мартовский снежок

Будто свет в лесу зажег.

У него сомнений нет —

Он идет на этот свет.

* * *

Морские тянутся коньки

По небу. В вазе – три пиона.

Вдали на кранах огоньки —

Два красных и один зеленый.

Вот, собственно, и все дела.

Остыл твой чай, доеден пончик.

С горы ползет густая мгла,

И день, как нудный фильм, закончен.

СЕМЬ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

1

…Но лишь короткие стихи,

Беспечные четверостишья,

В которых не наплёл ты лишнего, —

Простят, как мелкие грехи.

2

Когда открылись нам скрижали,

Вдруг вопросил один чудак:

«За что людей уничтожали?!»

За просто так, за просто так…

3

Чего ни вытворяет Бахус!

Друзья, налейте ж поскорей

Вы гражданину Авербаху-с —

Он алкоголик, хоть еврей.

4

Пиитов современных лица,

Читатель слёзы льет ручьем!

А мне никак не навостриться —

Высоким штилем ни о чем…

5

Пришла пахучая эпоха,

Как видно, бог на нас сердит, —

Бомжи в подъездах пахнут плохо,

От власти попросту смердит.

6

Мы одержали победу,

Но она растворилась в воздухе.

Не огорчайтесь, утешают,

Зато вы дышите воздухом победы!

7

Небосвод цвета медной окалины

Присобачен к земле острогой.

Вместо этой страны нераскаянной,

И не жду, – не возникнет другой…

ДВУСТИШИЯ НА ЗЛОБУ ДНЯ

Контрабандисты

Янаки, Ставраки и Папа Сатырос

Везут контрабандою коронавирус.

Эрмитаж

Бродят в поисках античности

Пандемические личности.

Беспилотник

Раз один знакомый плотник

Смастерил нам беспилотник.

Обнуление

Хрен поймет, что делать с ним,

Если он незаменим.

Проговаривание травмы

У меня разрыв мениска! —

Закричала феминистка.

Прошлое и будущее

Герои отвратительного прошлого

Все устремились в будущее пошлое.

Сергей ШАТАЛОВ

/ Донецк /

ПРОЕКТ ПРЕКРАСНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ

киносценарий по мотивам рассказа Хулио Кортасара «В конце этапа»

Он сидит в машине рядом с ней (она следит за дорогой и курит), то ли всматриваясь в бегущую небесную строку, то ли вспоминая давно написанное письмо, монотонно говорит:

«Вот передо мною молодая, красивая и многими желанная женщина. Она готова пожертвовать не только карьерой, но и молодостью, пожертвовать всем, чего от неё потребуют, лишь бы ей позволили любить, да так, чтобы от избытка этой любви она могла удушить предмет своего обожания. (Пауза). Я не осмеливался признаться ей, что больше не люблю её. Не мог! Потому что в решающий момент выяснения отношений, вдруг, физически понимал, что мне необходим этот человек… Она просила всего-навсего не делить её с другой. Однако быть избранным для столь исключительного переживания значило для меня многое».

Женщина и дорога в едином порыве. Это не позволяло сидящей за рулём заметить, что вместо говорящего мужчины на автомобильном кресле дымилась сигарета. Дама, пытаясь погасить начинающийся пожар, затормозила машину.

Эта территория не была обозначена ни на одной карте. На вопрос: «Как называется город?» прохожие отвечали явной растерянностью. За столиком первого встречного кафе пообещали уточнить их местонахождение, но ближе к вечеру. Прохладные напитки и табачный дым сняли с женщины напряжение и усталость.

– Городок, сами понимаете, небольшой, и достопримечательностей…

– Их нет… – перебил первого официанта второй.

– Я хотел сказать…

– Он хотел сказать, зря вы сюда приехали…

Женщина поперхнулась сигаретой, догоревшей до самых губ.

– И что мне теперь делать?

– Наслаждаться звенящей тишиной и трогать руками время. Оно в этих местах живое. (Пауза). Ну, почти живое.… – уточнил второй официант, оттолкнувшись от её удивлённого выражения глаз.

Прикрываясь улыбкой, женщина с привычным для неё самообладанием встала из-за стола и пошла по улице в надежде открыть для себя некую здешнюю особенность. Вот магазинчик невзрачного антиквариата, а вот старинный фасад музея изящных искусств. Персональная выставка, неизвестный художник с труднопроизносимым именем. Женщина купила билет и вошла в первый зал непритязательного здания. Ей вручили проспект, содержащий общие сведения о творчестве художника, связанном, в основном, с этим городом. Она положила его на рядом стоящий столик и принялась разглядывать картины. В первое мгновение женщина решила, что это фотографии, хотя удивлял их размер – никогда раньше ей не приходилось видеть цветных фотографий, увеличенных во столько раз. Она не сразу поняла, что это всё-таки картины с подробно выписанными мелочами, будто они срисованы с самой жизни. И, хотя света в залах было достаточно, женщина долго не могла разобрать, что это – «живые» копии или плод реалистического наваждения, уводящего художника за грань здравого смысла.

В первом зале висело четыре или пять картин, изображавших пустой стол, освещённый резким солнечным светом. Рядом стоял стул, стол же лишь дополнял вытянутую от бокового света тень.

Во втором зале женщина увидела нечто новое: на одной из картин был изображён мужской силуэт, и эта фигура объединяла интерьер комнат с дверью, распахнутой в нечётко выписанный сад; человек был изображён со спины, он удалялся от стола на переднем плане. Без сомнения, на всех полотнах был запечатлён один и тот же дом, теперь к нему прибавилась длинная зелёная веранда с той, другой картины, где мужчина, повернувшись спиной, смотрел на дверной проём. Странно, но пустые столы были изображены куда более отчётливей, чем этот человек; казалось, он забрёл сюда случайно, без особой цели прогуливаясь по комнатам заброшенного строения. Кругом стояла тишина, не только потому, что женщина была единственным посетителем маленького музея – от этих холстов веяло одиночеством, и тёмный мужской силуэт придавал ему непоправимую безысходность.

Войдя во второй зал, женщина удивилась тому, что, помимо новой серии картин с пустыми столами и человеком, по-прежнему стоящим спиной к зрителю, были и полотна, изображавшие то одинокий телефон, то несколько неясных фигур. Конечно, она смотрела и на них, но словно не видела – это повторение пустых столов оказалось столь навязчивым, что все остальные изображения превращались, по сути, в обрамление.

Вспомнив, что не всё разглядела на просмотренных полотнах, женщина вернулась в первый зал. И в самом деле, на столе, который вначале показался ей пустым, стоял кувшин с кисточкой. Пустой же стол был изображён на холсте напротив, и она остановилась, чтобы получше разглядеть фон – открытую дверь, за которой угадывалась следующая комната, возможно, часть камина или ещё одна дверь. Сам же художник незаметно удалился, кроме, разве, тех полотен, где он был изображён в виде чёрного силуэта (однажды – в длинном плаще) всегда спиной к посетителю. Женщина снова прошла второй зал и приблизилась к закрытой двери, ведущей дальше. Смотритель музея (человек, очень похожий на её спутника по машине) сообщил:

– Музей в полдень закрывается, однако в половине четвёртого снова будет открыт.

– А много ли ещё осталось? – поинтересовалась женщина.

– Нет, один зал. Да и там – всего одна картина… Хотите её увидеть? Я могу подождать.

– Не утруждайте себя, я подойду ровно в половине четвёртого!

– Новый билет не покупайте, – сказал смотритель, – я вас запомнил.

Уже на улице вдалеке она увидела прежнее кафе и подумала, что пора бы и поесть. Но, глядя на удаляющуюся фигуру смотрителя музея, вдруг произнесла:

– Быстро же ты меня забыл! Разве так бывает?

– Конечно, бывает! – ответил смотритель.

– Испугался?

– Вряд ли…

– Значит, другая женщина?

– Ты сегодня обворожительна!

– Это не про меня…

– Про тебя! Про тебя!..

Ничто не мешало её бесцельной прогулке. Плутая по безлюдным, безымянным улочкам, она вдруг случайно увидела приоткрытую калитку, за которой угадывались внутренний дворик, колодцы и коты, спящие на песке. В запущенном саду почти не было деревьев, и ничто не мешало видеть распахнутую дверь старого дома. Там, в полумраке, женщина узнала галерею, точно такую же, как на одной из картин в музее. Ей почудилось, будто она вошла в картину с другой стороны, со стороны сада. Если и было в этом что-то странное, то лишь то, что это событие нисколько не поразило её. Она уверенно проникла в сад и подошла к двери. Вошла в первую пустую комнату, где через окно бил резкий жёлтый свет и, растекаясь по боковой стене, вырисовывал пустой стол и единственный стул. Слева уже открывалась другая дверь, и в комнате с высоким камином неизменный стол отбрасывал невероятно длинную тень, так что казалось, будто столов два. Новой деталью была только дверь в глубине, запертая, а не приоткрытая, как другие, и это слегка замедляло продвижение. Ей подумалось, что дверь закрыта, потому что она не вошла в последний зал музея, и если она заглянет за эту дверь, то словно вернётся туда и завершит осмотр.

На первый взгляд, комната была недоступна. Хотя дверь легко распахнулась от транзитно летящей пчелы, и женщина обнаружила за ней то же, что и везде: струю жёлтого света, которая разбивалась о стены, стол, оказавшийся ещё более пустым, чем другие, с вытянутой тенью, будто кто-то резко сорвал с него чёрную скатерть и швырнул на пол. А почему бы не взглянуть на этот стол иначе и не увидеть в нём застывшего на четырёх лапах зверя, с которого только что содрали шкуру – вот она лежит теперь рядом у её ног. Женщина чуть разочарованно подошла к столу, села и закурила, забавляясь дымом, который вился в полоске света, рисуя сам себя.

Она вышла на улицу. В переулке какой-то парень спросил у неё, который час. Она подумала: что ей нужно поторопиться, чтобы успеть поесть. Она уже знала, что вернётся в музей.

– А вот и вы! – официант проводил её к заказанному столику, потом торжественно раскрыл меню и стал читать: – В один прекрасный день, я бы добавил, в необыкновенно особенный… – официант улыбнулся, – я задушу тебя, если, конечно, ты не успеешь меня опередить!

– Nevermore[3]3
  Nevermore – никогда больше (рефрен стихотворения Эдгара По «Ворон»).


[Закрыть]… – произнесла женщина, всем своим видом демонстрируя, что она уже не здесь.

По пути в музей её встретила группа туристов с фотоаппаратами. Должно быть, она заслужила фотосессию, как новоиспечённая достопримечательность. На облако фотовспышек слетелись пчёлы. Пчёлы, свет и она…

Уже в музее женщина неторопливо прошла первые два зала (во втором была молодая пара, почему-то молодёжь общалась между собой шёпотом). Она задержалась у двух или трёх картин, где впервые незримый свет вошёл в неё, заставив поверить в то, во что не захотела поверить в том одиноком доме. Она дождалась, когда посетители уйдут, и тут же неожиданно для себя оказалась у двери, ведущей в последний зал. Картина висела на левой стене, надо было встать в центр этого помещения, чтобы как следует разглядеть стол и стул, на котором сидела женщина. Так же, как и стоящий спиной человек на тех полотнах, где его партнерша по картине расположилась в абсолютно чёрном, но сейчас её лицо было повернуто, каштановые волосы падали на плечо, скрытое в темноте. Она мало выделялась на фоне остальных предметов, она вписывалась в эту картину, как и мужчина, обозначая ещё одну фигуру в пределах единой эстетической воли. И всё же было нечто, возможно, объясняющее, почему в последнем зале нет других картин. Поза женщины: левая рука свисает вдоль тела, туловище слегка наклонено, и вся тяжесть как бы переносится на невидимый локоть, опирающийся о стул – создавалось ощущение полного одиночества, больше, чем просто задумчивость или забытьё. Эта женщина была мертва – вот почему её рука свисает и спадают волосы, а загадочная неподвижность гораздо безысходнее неподвижности предметов и людей на других картинах. Лишь дым сигареты казался живее всех живых.

Не помня себя, она оказалась на улице. Села в машину, выехала на раскалённую автостраду и тут же набрала запредельную скорость. Лишь когда сигарета обожгла ей губы, приостановила свой «бег», обретая способность видеть реальную дорогу. Рядом рука смотрителя музея включила магнитофон с очень знакомой мелодией. Но женщина всё ещё была в том месте, из которого только что выехала. Её тянуло обратно. Она убеждала себя в том, что всё это чушь собачья, что не было никакого дома, или что дом, пожалуй, был, а вот в музее она посетила выставку абстрактных рисунков, возможно, выставку исторических полотен, которые никаких особых чувств вызвать не могут.