Текст книги "Крещатик № 94 (2021)"

– Это вас собака укусила? – Представился тот, что в ботинках. Он и вообще был старше. – Нужно лично удостоверить. Напишите, что мы были.

– А вы кто?

– Бродячими животными занимаемся.

– И что?

– Не обнаружили. Он (тот, что в кроссовках) специально спускался, весь обрыв исходил, чуть в мусорник не свалился. Видно, там она и питалась.

– Кто?

– Собака ваша. Нет там никого. Я с верха сторожил, заметил, если бы была.

– И что я должен записать?

– Что мы были. Положено так. Время рабочее.

Михаил Юрьевич подумал и написал: – Удостоверяю, Николаенко А.И. и Крутых Б.Е. обследовали склон Больницы для ученых и бродячих животных на нем не обнаружили. Дата (работники подсказали) и подпись.

Михаил Юрьевич не часто подписывал официальные документы и испытал какое-то новое чувство, названия которому он не знал.

Синий халат не произнес ни слова, подхватил документ, ознакомился, передал по адресу, а Михаилу Юрьевичу сказал благожелательно.

– Все под Богом ходим. Жизнь такая, что и собаку можно понять.

– Я же не за себя… – Начал было Михаил Юрьевич, но его уже не слушали.

Потом сняли кардиограмму на новом аппарате, который вернули из ремонта. Пошли обычные больничные дела.

Но и это не все. Ночью приснилась та самая собачка. Милейшее создание… Виляла хвостом, в силу прежних драматических обстоятельств хвост исчез из памяти. Но сейчас все было иначе. Михаил Юрьевич познакомил собачку с Лидочкой, и они пошли втроем, собачка чуть сзади. С балконов капало, но это была такая, извините, чепуха, что можно не вспоминать. Потом наткнулись на японца, немолодого и в очках, что для нас как-то непривычно. У нас все японцы дальнозоркие, как пастухи на горе Фудзи, а этот сидел в цветущем саду, на коврике, подобрав под себя ноги и воткнув меч в землю. Японец читал толстую книгу с непонятными знаками, возможно, творение Михаила Юрьевича, его как раз перевели на японский. Или какое-то другое, потому что пишут сейчас много. На глазах спящего появились слезы, и тут Михаил Юрьевич увидел женщину совершенно невиданной красоты, как оставили ее нам в подарок древние греки. И он опустился на колени с портняжным метром в руке, с карандашом в зубах и стал обмерять божественную лодыжку.

И еще важно. Всю ночь счастливый Михаил Юрьевич проспал на левом боку.

Иван ПЛОТНИКОВ

/ Екатеринбург /

* * *

Идешь поперек хоровода,

сухой незаметный ручей,

как будто на слове «свобода»

закончился поиск вещей.

Идешь, распуская поруку,

водой шелестя травяной,

как будто движенье по кругу

дано зачеркнуть тишиной.

* * *

Желтого коснешься огонька —

словно изнутри краснеет ноготь —

к этому дрожащая рука

в темноту опущена по локоть,

то ли в темноту закрытых штор,

то ли в темноту колючих веток,

так холодный трогаешь узор

ради тишины иного цвета.

В темноте летит быстрее света

двух немых понятный разговор.

* * *

в углекислом голоданье

обретенье вещества

не находят узнаванья

краснокнижные слова

взмах руки необратимый

открывает темный лес

как земные псевдонимы

что холодный воздух ест

как в твердеющей ледышке

созревает теплый мед

и в небесной передышке

пересмешница поет

* * *

Ягода волчья застынет на языке,

щебет и крик заключая в одном глотке.

Долгий огонь загорается без угля,

воздух между зубами холоден, как земля.

Что-то удержит сердце над пропастью немоты,

где были ягоды, стали расти цветы.

Пламя течет, словно в ветре растет трава

и отравляет только твои слова.

* * *

а если только музыка иная

где бесконечность нот в изнанке света

вода свой долгий ливень обгоняя

мгновеньем отражается в предметах

скажи воде в какой сонливый полдень

мы взгляд задержим думая о лете

на повести о невозвратном годе

где шум листвы в непостоянном цвете

а если только тишина и ветер

* * *

Увидел небо на земле,

и воздух ночью на балконе

так светел,

как прозрачен днем,

собой простертый на стекле,

и ветер, пойманный дождем,

горизонтально тонет

А ночью неба словно нет,

и вот, как дождь, увидишь звезды,

вдыхая подневольный свет,

когда всю ночь стучит вода

и отражает светлый воздух,

который для нее – звезда.

* * *

Речь легла сплошной фольгой,

воздух криво отражая,

но под ледяной рекой

движется вода большая.

Горизонт реки зашит,

и она без продолженья

вся в изломах и в движеньи,

да, застыла, но шуршит.

* * *

«Азбука белых флагов» —

легло на краю листа.

Если геометрии снега

дыханию будет мало,

если дорожный камень

всё соберет в себя,

стоишь пустотелый,

размахивая рукавами.

* * *

Из парка, шуршащего низкой тенью,

из леса, молчащего

просветами редкими

я ничего не выношу с собой.

И ясности мгновения

растворя ются

словно летний пейзаж

после первого осеннего ливня,

но зеркало окна

помнит смутно его отражение.

Марк БОРНШТЕЙН

/ Санкт-Петербург /

МАМА

Воспоминания Татьяны Аркадьевны Борнштейн (в девичестве Мельницкой, 1910–2006 гг.), записанные её сыном по устным рассказам в сентябре 2020 года

ДОБРЫНИ

– Да что ж ты всё бегаешь взад-вперёд, то в дом, то из дома?

Ну как им объяснить, взрослым, что вот этот чудный запах в деревянном доме – смоляной, яблочный, табачный – через какое-то время исчезает, и надо выскочить наружу, побегать немножко, и – снова в дом. И тогда он обдаёт тебя, как в первый раз.

Так мама рассказывала про приезд в родовую усадьбу Добрыни в Тверской губернии, где она проводила летние месяцы до 1916 г. А её отец, контр-адмирал Аркадий Александрович Мельницкий, уйдя в отставку, жил там постоянно.

Утром он тихонечко стучал в стенку: «Шишулька!». А она давно уже ждала этого стука, пулей неслась к папе и ныряла к нему в постель. Тут можно было заплетать косички в пышной раздвоенной адмиральской бороде, что доставляло огромное удовольствие обоим. На ночном столике стоял удивительный прибор, в который папа на ночь укладывал свои часы. Стоило нажать на кнопку, включался свет, и на потолке загорался крупный циферблат со стрелками. Все стены в спальне были испещрены пулями – это папа с маминым старшим братом Мишей стреляли из пистолетов по сучкам. А над кроватью висела большая фотография линкора «Севастополь», на котором папа ходил в кругосветное плаванье.

Дома он носил одни и те же белые морские брюки, в которых ходил в плаванья. Однажды бабушка (мамина мама, Елизавета Михайловна) решила их то ли выстирать, то ли выбросить, и тайком их забрала. Поднялся дикий скандал с хлопаньем дверей по всему дому, с криками «Подлецы, мерзавцы, где мои штаны?» – «Аркашенька, я их выбросила, – робко говорит бабушка, – надень другие». – «К чёрту другие! Подать мои штаны!» Штаны были возвращены.

Дедушка всегда сам занимался сельскими работами, ну и крестьян тоже нанимал, конечно. Однажды купил американский плуг, роскошный, чуть ли не никелированный. Все домочадцы и крестьяне вышли смотреть, как он будет пахать. И тут выглянуло солнце, и плуг засверкал. Мама от восторга завизжала. Лошадь перепугалась, махнула через забор – и плуг сломался. Нянька поскорее увела маму в дом, который так и трясся от дедова гнева. «Вот черти-то тебе приснятся!», – говорила нянька, укладывая маму спать. Но мама увидела во сне ангела, который смотрел на неё и улыбался.

Аркадий Александрович обладал какой-то сказочной физической силой. Нераспечатанную колоду атласных карт он рвал пополам. Однажды в каком-то портовом английском кабачке он увидел, как моряки безуспешно пытаются поднять стул за переднюю ножку. «Позови-ка мне того мерзавца», – говорит он старпому (здесь не было намерения обидеть, просто в лексиконе деда не было других обращений, кроме «подлецов» и «мерзавцев»). «Русский офицер просит вас подойти», – переводит старпом. «Ес, ватер-клозет», – говорит дед, указывая на стул (других английских слов он не знал). «Русский офицер просит вас сесть». Берет стул за переднюю ножку и, немного поелозив им по полу, ставит на стол вместе с мерзавцем. А вот этому эпизоду мама была свидетелем: настройщики рояля никак не могли подобраться к педали для ремонта. Отогнав подлецов в сторону, дед уселся на стул, поднял рояль на одной ноге и, обхватив её руками, так держал всё время, пока подлецы ремонтировали. Ему было около семидесяти лет. Аркадий Александрович до глубокой старости не был знаком ни с болезнями, ни с медикаментами. И Елизавете Михайловне стоило большого труда преодолеть медицинское невежество мужа.

– Аркашенька, ты принял лекарство?

– Конечно, Лизанька, ещё вчера.

– А сегодня?

– А сегодня ты мне не давала.

– Так я ж тебе вчера дала 30 порошков на месяц.

– Вот я их и принял.

Ещё маме довелось наблюдать, как Аркадий делал в подарок жене серебряную розу. Всякие ювелирные инструменты (валки, фильеры и пр.) у него водились. Раскатав серебряный рубль в тонкую фольгу, ножницами вырезал из неё лепестки, выгибал их, спаивал и сажал на стебель, который волочил из того же рубля через фильеры. Мама глядела, как зачарованная, на всю эту работу и не понимала, как можно этой здоровенной лапищей делать такие изящные вещи.

А однажды Аркадий поразил всех, поднеся Лизавете вальс собственного сочинения. Бабушка великолепно играла на рояле, была ученицей юного Александра Зилоти, того самого друга Рахманинова, которому он посвятил знаменитую польку. Дед на рояле не играл (пальцы были двойной ширины), но грамоту знал. Бабушка взяла ноты, села играть – действительно, чудесный вальс, хотя чуточку знакомый. Оказывается, хитрец перевернул ноты шопеновского вальса и переписал, расставив новые знаки.

Иногда маму спрашивали, что приготовить на сладкое. «Мороженое», – всегда отвечала мама. Крутили мороженое в специальном цилиндре с ручкой, закреплённом в тазу, в который накладывали лёд и посыпали его солью. В мороженое добавлялась ягода – клубника, малина, черная смородина. А подавали всегда на кленовых листьях, уложенных на тарелки. Раковое суфле подавалось в больших раковинах от моллюсков. Однажды мама попросила, чтобы обед ей накрыли на чердаке, где стоял одуряющий запах от хранившихся там яблок. И ведь послушались малышку!

Мама очень любила бегать в цыганский табор. Когда они приезжали, дед всегда разрешал ставить шатры на территории усадьбы, а ещё делал цыганкам мониста из принесённых ими монет. Маму угощали леденцами, которые готовили на костре на листе жести. А мальчишки научили прицельно плеваться сквозь зубы и свистеть. Но для побега в табор нужно было улучить момент, когда нянька пьёт чай с кухаркой. Приходит как-то к бабушке старуха из табора: «Лизавета Михална, уйми ты своего Клюя, ну что ж он Шурку смущает?». Николай Клюев (не поэт) – кто-то из родни, молодой человек. А мама однажды видела, как они с Шуркой-цыганкой целовались в малиннике.

Вообще летом молодёжи в доме бывало много: двоюродные братья и сёстры, Мишины однокашники (он учился в Пажеском корпусе). Катались по Клещину озеру в челноке, который Миша сам выдолбил, играли в крокет, серсо, в горелки. И страшно издевались над мамой, перекидывая её котёнка Рыжика, как мячик, через каменное крыльцо. А мама в слезах бегала от одного к другому. Жили мальчишки в одной комнате рядом с буфетной, которая стала называться «воняльник». Миша с Лилей постоянно дразнили маму, называли её «плёдлесью» – у мамы не получалось правильно произнести название изысканного цвета «серо-буро-малиновый с продресью», зато брат с сестрой разрешили ей публично говорить «говнизия».

Гостил в Добрынях молодой польский скульптор Станислав Дерш. С ним у бабушки возник роман, и в 40 лет она забеременела. Дед принял это спокойно, но твёрдо сказал. что если родится мальчик, он ему имени не даст (фамилии Мельницкий). Но родилась мама, и дед полюбил её, как родную, даже больше. А имя ей дали Лиля с Мишей, которые были старше на 14 и 15 лет. Бабушка хотела назвать её Музой, но Миша с Лилей воспротивились не на шутку. Миша стал точить свой кортик: «Если назовёте Музой – зарежу!». – «Ох, да называйте, как хотите!» И назвалась она Татьяной. Не откажешь молодёжи в хорошем вкусе. Станислав был мобилизован и погиб на фронте. Мама помнит бабушку с телеграммой в руках, повторявшую: «Стасинька, Стасинька…».

Другом дома был ветеринар по прозвищу Сямчик. Когда он приходил к чаю, самовар тут же уносили, а появлялся большой, ведёрный. Сямчик меньше дюжины чашек не пил. Однажды его позвали спасать Рыжика – у него рыбья кость встала в горле вертикально. Сидит, широко раскрыв глаза и рот, и не может мяукнуть. Сямчик легко, в одно движение убрал кость, и Рыжик удрал.

Кроме Рыжика из маминой живности был ещё щенок Тютька, которого бабушка где-то подобрала и под дождём принесла в зонтике. А у деда были две большие собаки – Норка и Нептун. С Нептуном случилась беда: во время еды мама слишком близко подошла, и он на неё страшно зарычал. Дед увёл его в лес и застрелил из пистолета.

Потом из этого же пистолета чуть не насмерть застрелилась сестра Лиля, не получив от отца разрешения на брак с возлюбленным Петей, железнодорожником. Стрелялась в зарослях сирени. Мама помнит, как отец нёс её оттуда на руках, а из волос падали шпильки. Потом, наверно, уже после революции, они поженились и жили в деревенском доме в Окуловке. Мама там была. Против русской печки стоял концертный рояль, и Лиля, блестящая пианистка, в паузах меж хозяйских дел садилась нему и играла. Там и родились трое детей: Александр, Наталья и Аркашенька.

Брат Миша тоже женился весьма оригинально. Был послан другом к какой-то Лидочке (Лидии Васильвне Базловой) сделать от его имени предложение. Но увидев эту Лидочку, напрочь забыл о друге и сделал ей предложение сам. Получил согласие и женился. Мама помнит венчание со множеством флёр д’оранжей. Умер рано, в 1921 г. Остался сын, тоже Михаил.

Сам Аркадий Александрович свататься приехал к своему сослуживцу Михаилу Ивановичу Батьянову, впоследствии генерал-лейтенанту свиты, члену Военного Совета, в его имение «Золотое Яблочко» недалеко от городка Сарны, много позже назначенное в наследство внучке Татьяне, моей маме. У Михаила Ивановича было к тому времени четыре незамужних дочери: Елизавета, Елена, Вера и Машута. «Выбирай», – говорит Михаил Иванович, – «вон они за окном на лужайке в мяч играют». – «Мне бы вон ту», – показал дед на старшую, Елизавету. А на красавице Елене женился Николай Плещеев, племянник поэта. Их дочь Леночка вышла замуж за Васю Мельницкого, того озорника, что вместе с Мишей перекидывал Рыжика. Родили Ирину и Андрея, моих любимых брата с сестрой. Леночка пережила блокаду, но, упав на улице, сломала ногу. У соседей едва хватило сил дотащить её до дому и уложить поперёк кровати. Нога срослась на 11 см короче. Пришлось ломать вторую и подравнивать. А тётя Машута с дядей Володей погибли в Соловках.

Когда прадед получил орден Андрея Первозванного, это большая осьмиконечная звезда, усыпанная бриллиантами, он тут же заказал копию со стразами, а бриллианты роздал дочерям на укра шен ия.

Однажды произошло вполне историческое событие. Бабушка с кем-то из сестёр возвращались в Добрыни и, проезжая какую-то деревню, услышали плач и причитания. Оказывается, умерла вдова Данилова, оставив двух девочек круглыми сиротами. Сёстры дали денег на похороны, а девочек взяли на воспитание. Бабушке досталась Шурочка. Спустя какое-то время бабушка заметила у воспитанницы постоянную тягу к танцу. Показала её Агриппине Вагановой. Той девочка так понравилась, что сразу была принята к ней в школу. Потом – революция, голод, а балерине нужно особое питание, нужны и силы, и фигура. Как уж бабушка выкручивалась, неизвестно. Но все ели, что придётся, а для Шурочки всегда был бифштекс. Наверное, помогал Первозванный. После учёбы Шурочку сразу взяли в Мариинку, где довольно скоро она стала получать главные партии. Партнёром был замечательный танцор Георгий Баланчивадзе, за которого она и вышла замуж. Он увёз её в Париж к Дягилеву, а потом в Америку. Имена Джорджа Баланчина и Александры Даниловой стали известны всему миру. Где-то на рубеже тысячелетий Александра навестила Петербург, но мама этого не знала, а Шурочка ничего не знала о маме. А могли бы встретиться! Александра дожила до 102-х лет, а мама всего до 96-ти.

А закончилась жизнь в Добрынях в 1917 году. Пришли к деду крестьяне: «Батюшка, Аркадий Алексаныч, надо вам уезжать, нам велено вас жечь. Поможем собраться и подводы дадим, прости нас. грешных». Уехали в Афимьино, имение гр. Отто. Там дед и скончался на следующий год. А в усадьбе был устроен клуб, который в том же 1918 г. и сгорел по-пьяни.

Волею судьбы мои друзья – Юлий Андреевич Рыбаков, художник и правозащитник, депутат двух сроков Госдумы, и его жена, Екатерина Михайловна Молоствова, учитель биологии, дочь другого депутата Госдумы и правозащитника Михаила Михайловича Молоствова, оказались соседями по Еремково, на другом берегу озера от Добрынь. Будучи у них в гостях где-то в начале тысячелетия, мы пытались найти следы усадьбы. Нашли краеугольные камни коровника, где мама в 5-летнем возрасте доила свою корову, яму, выложенную огромными валунами – ледник, куда свозили лёд с Клещина озера, и никаких следов усадьбы. Но через пару лет Юленька, их дочь, сумела разыскать её следы среди разросшегося кустарника. И я храню несколько обломков печных кирпичей и оплавленные кусочки оконных стёкол – всё, что осталось от Добрынь. Самое удивительное, что мы ходили по плану, нарисованному мамой в 90-летнем возрасте. План абсолютно точный. До сих пор не понимаю, как мог ребёнок 6-ти лет увидеть и запечатлеть на всю жизнь огромное пространство с соседними деревнями, ж/д станцией, почтой, клиникой доктора Морковина, который спас Лилю после попытки самоубийства, плана самого дома. И сейчас пишу эти заметки только по рассказам мамы, сохранившей эти воспоминания до конца своих дней.

ПЕТЕРБУРГ

Жили Мельницкие в Песках, где-то в 4-й или 5-й Рождественских (до сих пор Советских!). А мамин дедушка, Михаил Иванович Батьянов, в 20-м доме на Надеждинской (Маяковского).

Одно из ранних ярких маминых воспоминаний. На новогодней ёлке в гостях у товарища детства Коти Смирягина был подан горячий шоколад. Мама опрокинула чашку на белую скатерть. Все её успокаивали, но безуспешно. Пришлось увести домой. Поднялась высокая температура, и мама несколько дней провела в постели в горячке.

Как-то у Михаила Ивановича был приём по случаю Пасхи. Длинный стол был покрыт скатертями в цвета российского флага. А по средней, синей полосе, расставлены вазочки с гиацинтами. Ждали гостей, в зале никого не было. Мама забралась на стол и стала собирать цветочки в свой фартучек с кармашком. Была поставлена в угол. Но там она чувствовала себя превосходно: угол закрывался японской ширмой с вышитыми птицами и цветами. И во время наказания мама понемножку распускала ниточки вышивки. Возможно, это была та самая ширма, которую вышивала ее мама, Елизавета Михайловна. Там было 8 или 9 створок. Когда бабушка закончила последнюю, первую пришлось вышивать заново – слишком была велика разница между работой начинающей вышивальщицы первой створки и опытного мастера последней.

Однажды Михаил Иванович давал обед для званых гостей высокого ранга. Семья тоже принимала участие. Дети – подростки Лиля, Миша и Леночка, хорошо подготовились. В Знаменской улице (Восстания) недалеко от площади был замечательный магазин шуток и розыгрышей. Например, там можно было купить связку металлических пластинок, которые при падении издавали звук разбитой посуды. Очень хорошо было её бросить за дверью перед тем, как слуги должны были принести сервиз. Или, например, сухая чернильница в паре с лужицей пролитых чернил, которая начинала двигаться, когда её пытаешься снять промокашкой. Помню роскошный бокал с красным вином, которое при наклоне приближается к краю бокала, но не выливается (двойные стенки). В этом чудесном магазине дети купили несколько пар невинных игрушек: тоненькая резиновая трубочка соединяла маленькую резиновую грушу с миниатюрным подобием футбольной камеры, такой крохотный лепесточек, который раздувался при нажатии на грушу. Эти вот лепесточки были разложены под скатертью под все приборы, а груши гроздьями прятались за свесом скатерти возле детей. Обед начался вполне благопристойно. Но вот кто-то из гостей потянулся за соусом, а соусница слегка покачнулась. Другой захотел взять солонку – и та заколебалась. Потом задышали и тарелки гостей. Дети сидели непроницаемые. У всех вдруг оказались срочные дела, и наспех извинившись, гости заспешили к выходу. «Куда вы, Иван Петрович, а макароны?», – воскликнул вдогонку Михаил Иванович, еле сдерживая смех. Никаких макарон в меню не было. Когда зала опустела, прадед дал волю хохоту: «Ну, черти, показывайте, что это вы придумали». Тут уж и дети расхохотались.

Невысокого роста, со жгучими глазами, молдаванин по национальности, шутник и озорник, Михаил Иванович Батьянов был вместе с тем человеком какого-то органического бесстрашия. Участвуя совсем молодым офицером в Крымской кампании, он бросился в горящий пороховой склад на Малаховом кургане, и с двумя матросами потушил пожар. За это был представлен к Георгию. А в его кабинете над столом, где полагалось висеть царскому портрету, мама видела венок, поднесённый евреями из местечка Тульчина, которых он спас от погрома, подняв свой батальон.

Служил прадед и на Кавказе, где нашёл свою первую жену, красавицу-гречанку. В Хасав-Юрте родилась бабушка Елизавета. Жёны рано умирали, он женился снова, под конец уже путал детей с внуками. Ну поди тут разбери, когда племянник нянчит своего дядю, а внучка – сына. «Кто это?», – спрашивает он тихонько, указывая на младенца. «Это Боренька, ваш младшенький». Последней, третьей женой была Лидия Мстиславовна, фрейлина императрицы, у них детей уже не было.

Умер Михаил Иванович в 1916 году. Мама помнит, как его везли на лафете по Невскому в Лавру. Множество народу, военных, салют. Пришла под густой вуалью известная актриса Лидия Борисовна Яворская, его любовница. Дружила с Чеховым, с Ростаном, а в Пенатах у Репина после обеда тайком ела привезённую с собой ветчину. Все бабушкины сёстры демонстративно отвернулись от неё, а Елизавета Михайловна подошла к ней и протянула руку. Этот эпизод маме особенно запомнился. После чего бабушка рассорилась с сестрой Машутой. На похоронах мама впервые увидела папу в мундире, при орденах, с адмиральскими эполетами. Потом мама заставила его с ней сфотографироваться. Дед сидел на стуле, а мама стояла у него между ног. Мама помнит эту фотографию, но она не сохранилась. После этой церемонии дедушка отдал маме эполеты распускать на причёски куклам.

Как было принято в дворянских семьях, маму учили французскому. Была приглашена мадемуазель Сидони. «Лё кок», – говорила она, показывая на петуха. «Нет, петух», – возражала мама. «Ля ваш» – «Нет, корова!». Учёба никак не ладилась. «Ля баль» – показывает мадемуазель на мячик, и тут маму прорвало, ей понравилось слово, она вскочила и побежала по комнатам, выкрикивая «Ля баль! Ля баль! Ля баль!..» На этом французский и кончился.

Однажды сестрички Лиля и Леночка (двоюродная) повели маму в зоосад. Запомнился только какаду. Его рекламировал восточный человек, похожий на армянина: «Ам-мериканский как-каду! Серет только р-раз в году! И пр-ритом – на ходу! Пр-ропустите барышень посмотреть!» Эту историю я услышал от тёти Лены, но она никак не могла вслух произнести, чем именно этот попугай занимается ежегодно. Наворачивала эвфемизмы, а я никак не понимал. Потом мама всё рассказала без купюр.

Ещё один замечательный эпизод, которого мама видеть не могла, героем его была маленькая Лиля. Дед вернулся из кругосветки (у него их было четыре) и встал на якорь против Адмиралтейства, там, где львы стерегут лестницу. Встречать вышел Государь со свитой. Моряки стоят в две шеренги, дед выходит из шлюпки, и его матросы (небывалый случай) подносят ему огромную бельевую корзину цветов. Музыка. Высочайшее поздравление с благополучным прибытием. И вдруг Лилин крик: «Мама, мама, вот он! Я его узнала!» – и показывает пальцем на одного матроса, который тайно встречался с кухаркой. Бедняга окаменел. Доносчицу увели.

Однажды дед взял бабушку в большое плаванье. Побывали в Каире, в Индии, на Цейлоне, в Японии. Как-то он привёз из плаванья ей подарок – подносит сжатый кулачище, раскрывает, – и оттуда выпархивает, расправляясь, огромная кашемировая шаль. А вот в Париже дед был зван на официальный приём с обязательным присутствием супруги. У него была парадная одежда, а у бабушки – нет. Отправились к самой знаменитой модельерше – то ли Мими, то ли Коко. Так мол и так, а завтра нужно вечернее платье. – Па де проблем! – А успеете? – В котором часу приём? – В семь. – Приходите к шести. А сейчас выберем ткань. Распахивает двери, а там – роскошный магазин. Выбрали шёлк модного цвета «танго» – такой шафранистый персик. Очень к лицу смуглянке Лизавете. Назавтра приходят к шести получать заказ, а там и конь не валялся. Дед было в ярость, но Мими-Коко мигом его успокоила. Её бригада мгновенно сшила холстинковый чехол по фигуре в обтяжку, а дальше начались чудеса. Мими-Коко прямо от рулона прикладывала ткань, где-то запускала складки, где-то бросала её от плеча к полу, где-то подрезала движение ткани в самых неожиданных местах. Всё это прикалывала булавками, а её мастерицы тут же примётывали. Десять минут – и готово ослепительной красоты платье. Дед глядел, разинув рот, на это колдовство. а бабушка боялась шелохнуться, чтобы платье не пришпилили к ней. Отблистав на приёме, вернулись в отель. И тут бабушка обнаружила, что платье не снимается. Мадам и в голову не пришло об этом предупредить. Пришлось срочно всё распарывать, а дома бабушке садиться за свой Зингер, чтобы Лиля с Мишей могли щеголять в рубашечках цвета парижского танго.

Несколько десятков лет мне не давала покоя эта история. Но вот в начале 80-х годов в Магнитогорском театре «Буратино» затеяли «Варшавскую мелодию», и я решился сделать концертное платье Гели по парижскому рецепту. Наверно, модель дома Мими-Коко была более изысканной, но зато моя не была одноразовой.

Как-то в гости зашла дама, по словам бабушки – высшего света. В прихожей шепотом спросила у мамы, как зовут новую прислугу. «Здравствуй, Грушенька!» – обратилась к ней по имени. А в следующий визит уже справилась о здоровье, о семье.

Довольно рано у мамы стали проявляться творческие наклонности, но музыкой с ней не занимались: рояль был постоянно занят то Лилей, то бабушкой, да и как-то было не до неё. Тогда мама самостоятельно по примеру Шурочки пошла в Вагановское училище, и была принята. Но бабушка, узнав об этом, увела её рыдающую из училища, решив, видимо, что одной балерины в семье вполне достаточно. И только в 30-е годы, уже будучи самостоятельной, мама смогла купить рояль и стала сама заниматься. Помню прелюды и мазурки Шопена, 8-ю и 21-ю сонаты Бетховена. Мама очень хорошо играла, хотя такой техники, как у Лили или бабушки, было уже не достичь.

В гостях бывали известные актёры Александринки Ходотов и Давыдов. Когда Владимир Николаевич Давыдов, будучи очень пожилым человеком, иногда на несколько минут засыпал за обедом, бабушка просила гостей сделать паузу в еде, чтобы он, проснувшись, не заметил своего отсутствия.

Вот припомнился ещё забавный случай. В Пажеском корпусе, где учился дядя Миша (это на Садовой, где теперь Суворовское училище) на церковной службе батюшка читал проповедь о благонравном поведении. И Миша в ответ пропел низким дьяконским басом: «Поста-раем-ся-а-а». Был посажен на гауптвахту, откуда его забрал дед Михаил Иванович в закрытой карете без ремня и фуражки.

Ещё несколько примет дореволюционного времени в маминых воспоминаниях. Сам ритм жизни был совсем другой, очень неторопливый. Пешеходы, извозчики, конки, автомобили крайне редки. Телефонов почти не было, так что в гости ходили на удачу. Дамы во время визитов всегда были со своим рукодельем (вышивка, вязанье). Попутные продукты покупались в небольших количествах – 50, 100 г, холодильников-то не было. Бумажный пакетик обвязывался бечевкой с маленькой деревянной палочкой, см 5-ти, и привешивался к пуговицам верхней одежды мужчин. Когда садились в конку, мама всегда просилась на империал, верхний салон. У Владимирского проспекта была остановка, и припрягалась ещё пара лошадей, чтобы подниматься дальше, к Знаменской (пл. Восстания). Невский и прилегающие улицы были мощены торцами (деревянные брёвнышки см 40 высотой шестигранной формы укладывались наподобие сот). По ним лошади и экипажи двигались почти бесшумно. Мне ещё довелось увидеть фрагмент этого торцевого мощения, сохранившийся в угловом проходе между ул. Декабристов и Львиным переулком. Потом закатали асфальтом.

В ИЗГНАНИИ

Воспоминания об Афимьине, куда переехали из Добрынь, связаны с нуждой и голодом. Бабушка очень мучилась без папирос. Пробовала покурить чай, но сразу – сердечный приступ. Миша устроился работать счетоводом в сельсовет. Отдали маму в школу с большим опозданием, сразу в 3-й класс (по возрасту). Мама считала, что её забыли вовремя отдать. Не знаю, но осень 17-го года была не лучшим временем для поступления в школу. Эти пропущенные два года тяжело сказались на всей дальнейшей учёбе, мама никак не могла догнать программу. И самым трудным была математика. Мама пропустила даже таблицу умножения, и до старости ходила в магазин с вырезанной из обложки школьной тетради таблицей. Отличницей была только по географии – это от папы-мореплавателя. Огромную мамину косу ниже спины школьники привязывали к скамейке парты. Когда маму вызывал учитель, она вставала, и тут же падала обратно. Класс смеялся.

Посреди озера, где все купались, был островок, куда дети плавали собирать землянику. Мама не умела плавать, это было до слёз обидно. Но однажды ей приснилось, что она плывёт, во сне это было очень легко, и даже побывала на островке. На следующий день мама сразу поплыла и добралась до заветного островка.

С разрешения властей в каком-то огромном пустующем сарае Мельницкие устроили театр. Строительством занимался Миша, а репертуаром и режиссурой бабушка. Играли в основном водевили. Как-то Миша после антракта забыл приклеить усы. Выйдя на сцену, увидел страшные глаза бабушки, прикрыл рот рукой и со словами «пардон, пардон» попятился в кулису. Через минуту вернулся в усах. А однажды кого-то из партнёров понесло: он стал чесать весь текст подряд, весь диалог. Бабушка как хлопнет рукой по столу: «Позвольте, это же я вам всё хотела сказать!». И диалог продолжался, как ни в чём не бывало. Потом театр прикрыли.

Мама ходила по заброшенным домам и обрывала провода ненужных звонков. Вытаскивала из них золотистую проволоку и делала серёжки, которые у местных девок шли нарасхват. Это был её первый самостоятельный заработок. Расписывала шарфики химическим карандашом, не подозревая, что это станет её будущей профессией.