Текст книги "Гармония – моё второе имя"

И имя тому человеку было – паскуда.

– Короче говоря, некрофил и педофил в одном лице? – подытожил я.

– А что ты знаешь о некрофилии? – он улыбнулся медленно и так паскудно, что мне страшновато стало продолжать эту тему.

– Иди ты нах остен. Просто – «на х».

Он рассмеялся легко, не впуская в себя обиду – или очень искусно скрывая, что он смертельно обижен. Я был не только начеку, но и сам пытался раскусить Гошу. Он был настолько ярок и колоритен, что я не сомневался, что ключ к его персоне должен лежать на поверхности. О чем он сам, разумеется, не догадывался. Так оно, в общем-то, и случилось.

Но он меня переиграл.

– Может быть, ты и снежного человека видел, Гоша?

– Я видел ети, – сказал он без улыбки. – Это не смешно.

Его колючие глаза, делая что-то с расстоянием, разглядывали меня в упор, изучая каждый квадратный сантиметр на моем лице. Он занимался какой-то иглотерапией глазами.

– Я тебе расскажу сейчас про ети…

Он рассказал. Ети (а это, несомненно, был он – его не пьющий механик, живой памятник скептикам всех времен и народов, опознал со спины) сожрал половину продуктового запаса геологов. Навестил их стоянку – и давай лопать все подряд. Было не смешно.

Мы выпили.

– Расскажи мне теперь про Китай, – попросил я.

– Нет.

– Отчего же?

– Тибет – это святое. Основа основ.

– Кто бы сомневался… А я никогда не был в Китае – потому что я там не побываю никогда, черт побери. А спишь ты по ночам нормально? – глубины моей интуиции были встревожены и что-то нашептывали мне.

– Шаман, шаман. Ох, Германн… Плохо сплю. Но ты не разберешь меня на запчасти. Я слишком сложен. Не по зубам тебе.

– Привидения изволят посещать? – продолжал я наступать, не отвлекаясь на его неуклюжие контрвыпады.

– Бывает. Кстати, о привидениях… Однажды…

Возможно, под его странным взглядом мы, в конце концов, договорились до таких вещей, которых трезвый или просто вменяемый человек просто не поймет.

– Завтра? – заговорщицки выговорил Гоша, буравя во мне дырочки серенькими глазами.

– Завтра.

– В седьмом часу, перед закатом кровавого цвета?

– В девятнадцать ноль-ноль.

– По рукам, корнет?

– По рукам, генералиссимус Го.

Только теперь мы пожали друг другу руки. На его правой руке не было указательного пальца.

– Укусила гюрза в горах, когда я обучался у монахов искусству боевого кунг-фу, пришлось самому себе оттяпать палец топором, чтобы не началась гангрена, – пожал плечами гостеприимный хозяин в ответ на мой взгляд. – И эта операция научила меня больше, чем все Библии мира вместе взятые. Кстати, стиль змеи (я о боевом искусстве) удавался мне больше всего. Я очень уважаю ту гюрзу…

Поинтересовавшись напоследок, не существует ли стиля гиены, я покинул дом Гоши (полное имя, какое бы оно ни было, действительно, вряд ли бы пошло этому куцему титану; Го, если честно, было даже более уместно, нежели Гоша – последнее отдавало попугайчиком, поэтому я называл Го исключительно Гошей) хоть и на своих ногах, но, не исключено, не в своем уме. Ощущение ирреальности – лунности! – происходящего не покидало меня; и в то же время я чувствовал, что бессилен что-либо изменить.

Полная луна томно укутывалась пелериной дымчато-сизых облачных материй, чтобы спустя минуту вновь освободиться из их плена неуловимым движением (так и хотелось добавить – плеч).

Постепенно луна стала напоминать мне круглый лик девушки Горгоны: под ее взглядом я противно цепенел.

– Медузовая мразь, – выругался я неизвестно в чей адрес. Желтая Луна-китаянка – ноль эмоций.

Я шел и размышлял о некрофилии как форме любви к жизни.

ЖИЗНЬ ВМЕСТО ДИАЛЕКТИКИ

(роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»)

6

Вернёмся, однако, к нашему схематическому герою, который, по воле автора, вынужден был демонстрировать гибельность избранного им пути.

Трагедия Раскольникова заключалась не в том, что он умом понимал всю неотвратимость «решения неразрешимых вопросов» и в то же время отдавал себе отчёт, что психика, здоровая психика должна хитро ускользнуть от вопросов, преодолеть сам факт неразрешимости вопросов, поберечься во имя жизни (так осознанное устройство человека и мира, как мы помним, даёт качество высокой трагичности), – а в том, что он в равной мере был психически ангажирован двумя взаимоисключающими присутствие друг друга «истинами»: рациональной (по форме, но не по существу) и иррациональной (и по форме, и по существу). Невозможность предпочтения ни одной из них как самодостаточной – вот его проблема; избранная же (в силу необходимости выбирать) им истина влекла за собой «наказание», то есть являлась преступлением. Однако иной вариант – и в этом безысходность трагической ловушки – также не уберегал от наказания. Раскольников, как и Сонечка, и князь Мышкин, был обречён в этом мире чувствовать себя преступником. (Повествователь убеждён, что это качество «великих сердец», предназначенных к «великому предстоящему исполнению»; по иронии судьбы или в силу каких-то иных обстоятельств «великие сердца», алкающие страдания, оказались тенью жизни, марионетками запутавшегося в диалектике повествователя, пытавшегося противопоставить жизнь – диалектике.)

Вот как это воплощено – блестяще воплощено! – на уровне психологии, ставшей структурой персонажа, характеристикой творческого метода (на уровне стиля – не менее блестяще через «путаный» синтаксис и «рваный» ритм): «Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесётся», и уже ждал её; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера ещё, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам осознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах».

В этом фрагменте подведён итог всё ещё «колеблющегося» состояния после прочтения письма. На импульс «мысль» у героев Достоевского мгновенно следует реакция, обратная смыслу импульса. Иначе говоря, глубина мысли поглощается глубиной предчувствий, происходит подавление очагов мысли.

Ещё более убедительно сшибка разноприродных мотивов поведения (что, по мысли повествователя, доказывает если не априорное «знание» души, то опережающую, пророческую правоту интуиции) показана далее. Прочитав письмо, Раскольников пошёл к Разумихину. По пути он и стал свидетелем безобразной уличной сцены, когда уже совращённую «барышню» пытался перехватить «жирный франт» «с розовыми губами». Вот вам, кстати, тот самый парадокс: сочность, полнота и цвет жизни невыносимы своей пошлостью для повествователя. То ли дело губы, «запёкшиеся» или «запенившиеся от злобы», – праведной, уточним, злобы, – исступлённо «горящий» взгляд и жёлтый или, на худой конец, бледный цвет; отлично гармонирует со всем этим набором «изнеможение во всех членах». А вот вам и формула писателя: жизнь есть страдание, и разуму противостоит не радость цвета крови с молоком, а изболевшаяся душа. Это не что иное, как иррациональная форма ненависти к жизни, угроза жизни едва ли не большая, чем бесстрастный разум. Раскольников с огромным удовлетворением убил бы Наташу Ростову, другое дело, что Достоевский не сумел бы создать столь отвратительный для уязвлённой души полнокровный женский образ. Даже в проститутки писатель отдаёт святую, тогда как для обладательницы жёлтого билета требуется всего-то дьявольски прельщать телесами. И это не пустячок или недосмотр писателя. Предпосылки, определяющие поведение человека Достоевского, лежат не в сфере биологической или социально-психологической (хотя и этот контекст обозначен); поведение героя почти напрямую определяется идеей, пропущенной через фильтры души, – вот откуда такая ненависть к разуму, идее, теории: ненависть к тому, к чему более всего тянется сам. В романах Достоевского нет характеров (ибо характер вскрывает связь личности с обстоятельствами, со средой), а есть иллюстрации «страдающей души» или «страдающей души, подмятой под себя злым гением разума».

Впрочем, мы сбились с пути, следуя за Раскольниковым, направлявшимся к Разумихину. Но зачем он пошёл к Разумихину, едва ли не единственному своему приятелю?

Техника и технология добывания нужной информации из бессознательных глубин у Достоевского доведена до виртуозного совершенства. «Вопрос, почему он пошёл теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.

"Что ж, неужели я всё дело хотел поправить одним Разумихиным и всему исход нашёл в Разумихине?" – спрашивал он себя с удивлением.

Он думал и тёр себе лоб, и, странное дело, как-то невзначай, вдруг и почти сама собой, после очень долгого раздумья, пришла ему в голову одна престранная мысль.

"Гм… к Разумихину, – проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, – к Разумихину я пойду, это конечно… но – не теперь… Я к нему… на другой день после того пойду, когда уже то будет кончено и когда всё по-новому пойдёт…"

И вдруг он опомнился.

"После того, – вскрикнул он, срываясь со скамейки, – да разве то будет? Неужели в самом деле будет?»

Он идёт к Разумихину, не зная, почему именно к нему, почему именно сейчас, но предчувствует в этом, казалось бы, «обыкновенном» поступке «какой-то зловещий для себя смысл».

Тут же всё и прояснилось. Раскольников какими-то таинственными, но полномочными службами контроля за сознанием был поставлен в известность, что он несколько опередил события. Визит к Разумихину, оказывается, запланирован, но только на другой день после «того». Следовательно, «то» самое (если «предприятие» назвать своими словами, – предстоящее убийство старухи-процентщицы с целью ограбления – то благородная цель идейной акции как-то стушевывается) уже не подлежит обсуждению, оно просто стоит в графике и ждёт своего часа.

Но какая инстанция столь нахально распоряжается волей Раскольникова, информируя его о том, что предстоит совершить, но не собираясь обсуждать с ним порядок действий?

Ответ очевиден: Раскольников «действует на автопилоте», без участия сознания, но именно сознание, трезвый расчёт «включили автопилот». Именно разум сковал сопротивление души, парализовал волю и поставил перед фактом: эксперимент по обновлению («когда всё по-новому пойдёт») жизни неизбежен.

Казалось бы, вопрос решён. Но психика ещё не исчерпала ресурс сопротивления. Во имя сохранения жизни своей и чужой, во имя жизни Раскольников получает ещё один «знак» – вещий сон. Как тонко – здесь вполне уместно затасканное слово гениально – Достоевский показывает перетекание информации с сознательного уровня на подсознательный, «разбрасывая» её по разным уголкам сознания – и не теряя при этом содержательную нить: с точки зрения автора, происходит обыкновенная трагедия человека: незаметное, скрытое даже от самого сознания, разъедание личности героя, превращение всего лишь «мономана» в убийцу, преступника, преступившего все человеческие законы и тем не менее убеждённого, что его действия не противоречат высшему моральному закону.

Таково дьявольское коварство разума! Он убивает сначала личность потенциального убийцы. Человек становится орудием убийства, превращаясь из преступника – в жертву. Неудивительно, что после подобных произведений доверие к разуму утрачивается как минимум на несколько веков и так не слишком умной истории человечества.

Странно, но факт (такова магически-гипнотическая власть художественного гения): Раскольников где-то на задворках нашего подсознания уже вызывает жалость как жертва, хотя мы не сомневаемся в том, что он становится убийцей. Кто же тогда истинный агрессор, кто преступник, которого не жалко, который хитростью и обманом (злодейским умыслом) завлёк чистую, детскую, предназначенную для светлых подвигов душу терзающегося молодого человека?

Да разум, разум, конечно. Вот истинный враг, гадина, которую надо научиться истреблять. Как?

Читайте роман дальше.

Итак, бессмертная душа (которую можно, по вере повествователя, только на время охмурить, соблазнить – да и то для этого надо рядиться в белые одежды, прикидываться справедливым – и которая всегда держит в запасе универсальную возможность покаяния, очищения через страдание, что, собственно, и составляло кодекс «вечной Сонечки») в полной мере обнаружила свою чудодейственную прогностическую силу в «болезненном» и «страшном» сне Раскольникова. Вообще психологическая эпопея Родиона Романовича совершалась по модели сна: человек делает всё, чтобы уберечься от гибели, и странным образом все его усилия только приближают гибельный итог. Где сон, где явь, где истина, где хитроумный обман?

Достоевский первый в мировой литературе, с беспрецедентным совершенством (настолько приближённым к абсолюту, что сегодня представляется, что усовершенствовать его в этом отношении едва ли возможно) уловил и сумел зафиксировать бесконечную текучесть и как бы духовную неопределённость человека. Но, сделав главную духовно-конструктивную возможность Homo sapiens, разум, главным его врагом, а творца иллюзий, психику, – гарантом стремления к «объективному» совершенству, Достоевский беспрецедентно же и «навредил» («польза» от литературы всегда невелика) человеку.

Итак – сон. Разумеется, Роде приснилось детство. Обратим внимание: в контексте предлагаемых гонителями разума духовных ценностей дети и женщины как наименее подверженные чудовищной заразе интеллекта становятся носителями высшей мудрости, то есть интеллектуальной невинности (собственно глупости) или невменяемости (глупости же). Вообще вещий сон полон символов, и если его анализировать в контексте целого романа – это составит тему отдельного исследования. Тут и вечер, и окраина городка, кабак, пьянство, кладбище, насилие, кровь, убийство… Нас же заинтересует прежде всего «маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка», которая, надрываясь, тянет телегу с пьяными мужиками и бабами. «Лядащая кобылёнка», не в силах тянуть пьяную ораву, к тому же погоняющую и засекающую клячу кнутами до смерти, от бессилия начала лягаться. Кругом хохот. Кобылёнку свирепо «принимают в шесть кнутов» («по глазам хлещи, по глазам!»), а потом добивают «длинной и толстой оглоблей».

Бедный мальчик, который во всех подробностях наблюдал эту дикую сцену, «с криком пробивается (…) сквозь толпу к савраске, обхватывает её мёртвую окровавленную морду и целует, целует её в глаза, в губы…» Поведение бедного Роди не слишком напоминает действия того, кто вскоре, проснувшись, топором расправится с беззащитными женщинами, не правда ли?

Какая связь между сегодняшним сном и завтрашним убийством?

«"Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон! "

Всё тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.

"Боже" – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, тёплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?" (Именно, именно так всё и произойдёт! Сегодня это назвали бы феноменом самореализующегося прогноза. – Г.Р.)

Он дрожал как лист, говоря это.

"Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь ещё вчера, вчера, когда я пошёл делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я ещё до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…

Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчётах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я же всё равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю! Чего же, чего же и до сих пор…" (Весь этот монолог воспринимается существенно иначе, если иметь в виду, что он таки «решится»… – Г.Р.)

Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашёл и сюда, и пошёл на Т-в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»

Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!»

Не правда ли, неожиданный поворот событий?

Такого Раскольникова Роди мы ещё не видели, и наличие такого Раскольникова делает последующее зверское убийство, как ни парадоксально, как бы и «предстоящим исполнением», как бы фазой большого замысла, для которого и «берегли» «великое сердце» Родиона.

А если нет – роман можно заканчивать. Психика, словно загнанная клячонка, сопротивляясь в отчаянии, совершила свой последний подвиг: остановила «заколдованного» Родю у последней черты.

Всё ясно, как божий день: даже если преступление («проклятая мечта») – благо, душа не принимает, просто не в состоянии принять убийство как способ предотвращения другого убийства. Всё: свобода, облегчение, отречение. Чары ума бессильны.

Роде-то, положим, всё как бы ясно – но не другим потенциальным «умникам», ради вразумления которых и писался предостерегающий, евангелический по архетипу «рассказ». Ради них Раскольникова отправили на Голгофу. Впрочем, самому Родиону тоже всё было ясно до поры до времени…

Что же могло произойти за столь короткое время, – считанные часы! – чтобы душа вновь оказалась готовой к преступлению?

А ничего не произошло. Воскрешение души оказалось всего лишь последним содроганием кобылёнки. Метастазы логики настолько глубоко поразили даже «детские» очаги души, что достаточно было «в высшей степени случайной встречи на Сенной», чтобы чары вновь опутали нетвёрдую душу доброго Роди. Стоило ему «вдруг, внезапно и совершенно неожиданно» (мастерство оттеночных градаций в романе – на уровне эксцентрики) узнать, «что завтра, ровно в семь часов вечера» Лизаветы, старухиной сестры не будет дома, «и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна», как сон (жизнь!) был забыт, а явь (чары!) затуманила рассудок. «До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошёл к себе, как приговорённый к смерти. Ни о чём не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно».

Вот это и есть высшее психологическое мастерство как способ лепки персонажа. Подлинное воскресение души возможно только через подлинное страдание, следовательно, через подлинное преступление. Искушение Родиона Раскольникова, испытавшего однажды обаяние смерти, не могло развеяться само по себе, всего лишь контрдвижением души. Если ты не Сонечка, надо жизнью воспитать вкус к страданию, перестать бояться его и через него идти к воскрешению.

Итак, через преступление – к воскрешению. Иной, усечённый путь, – это всего лишь жалкий экстерн вместо подлинных университетов, всего только слова, слова. Необходим же титанический, непередаваемый словами труд души как самый главный аргумент против козней разума.

И Родион Романович Раскольников вступил на Голгофу.

Добро пожаловать вслед за ним, читатель.

3. Поединок

В тот роковой вечер понедельника, неуловимо перешедшим в полночь, мы с Гошей решили драться на дуэли. Вернее, это он так решил, а я не нашел в себе сил отказаться. На рапирах. И вовсе не потому, что это оружие было вывешено на стену в первом акте, то бишь, в первой книге, и, следовательно, по законам искусства в середине третьей книги неотвратимо наступил момент, чтобы его снять и пустить в дело. Вовсе нет. Просто так бывает в жизни.

Есть такой подлый финт – убивать благородством. И Гоша владел этим финтом виртуозно. Бесподобно.

– Убить тебя и костей не найти в молочной реке – банально; съесть – неромантично, да и противно, – размышлял он после того, как поведал мне сагу («шнягу», на жаргоне человека бывалого, к которому (жаргону) он прибегал с исключительным художественным тактом, без перебора – чтобы эффектно подчеркнуть экзотику и уникальность случившегося там или сям) о северных привидениях, с которыми ему пришлось сражаться уже в Минске, в собственном доме. – А делать с тобой что-то надо. Ты ведь любишь Марину?

– Ага, – согласился я.

– Ну, вот, видишь. А я ее сегодня изнасилую. По праву мужа. Ты ведь не сможешь этого мне простить, рыцарь печального образа?

– Давай драться сейчас, economicus.

– Сейчас – не время. Мы банально пьяны, как сукины дети, поэтому это тоже неромантично. Пьяный дебош? Увольте, коллега. Предпочитаю на трезвую голову и с чистой совестью.

– А завтра что изменится?

– Завтра у тебя появится повод, а у меня уже есть причина.

– Какая причина?

– Ты ведь бросил мне вызов, не так ли?

– Возможно. Но я что-то не заметил этого.

– Ты начинаешь извиняться?

– Боже упаси! Я тебя изуродую, как бог черепаху. Несомненно. Как дам тебе по ауре – из тебя дух вон. Но вызов… Ты недостоин вызова.

– Вот это и есть вызов. Ты забыл испугаться меня.

– Разве?

– Поверь мне.

– Ладно, тебе виднее.

– Неужели ты думаешь, что я допущу, чтобы моя женщина нашла мужчину сильнее меня, даже если такие существуют? Я выжгу вокруг себя пространство в радиусе семи миль. Я не оставлю ни одного свидетеля против себя на этой земле. Вам не быть вместе. Ты понял?

– Не совсем.

– Завтра поймешь. Клянусь своей красотой, – без улыбки изрек нечто бордельное г. Го.

После чего мы скрупулезно обговорили детали поединка – я и не подозревал, что существенных мелочей так много. Место, секунданты, регламент, правила боя, записки «в моей смерти прошу никого не винить» (и далее – «шняга» от руки о мотивах идиотического самоубийства; «шнягу», кстати, я отказался писать наотрез), родственники, близкие и еще куча всякой дребедени. Сколько же условностей в жизни человека! И даже в его смерти. А все потому, что человек – существо социальное. Нет, биосоциальное. И только во вторую очередь и только в редких случаях – духовное.

– Так не сдрейфишь, корнет?

– По-моему, это было бы даже глупее, чем драться на дуэли.

– Ну, вот, молодец, молодец. Только завещание написать не забудь.

– Я завещаю нашим с Мариной детям мою шпагу и от мертвого тебя уши.

На что он мне гадко ответил:

– Спокойной ночи.

И, любезно проводив до двери, интимно вопросил: «Завтра?»

Наутро первой моей головной болью была собственно головная боль, а второй – секундант. Где взять мне близкого, верного человека, который был бы готов бесстрастно взирать на мою погибель (по трезвом размышлении «от мертвого тебя уши» казалось мне пижонским перебором, а «унести ноги» – несбыточной мечтой)?

Секундантом, по традиции, мог бы стать настоящий или не очень настоящий друг; все таки провожать в последний путь исколотого имярека – врагу не пожелаешь; а где мне было взять персону, хотя бы отдаленно напоминающую настоящего друга?

В памяти вновь уныло всплыл Сеня Горб. Но мне что-то быстро расхотелось, чтобы Сеня стал свидетелем моей бесславной погибели. Не дождется.

Тогда кто же? Учитель?

Мир праху его – и чур меня.

Тот факт, что у меня не было друзей, стал казаться мне пустяком по сравнению с тем, что я был не в состоянии найти секунданта. Какое унижение перед Гошей! Мало того, что он искромсает меня в капусту, как мексиканский кок куст агавы (и тут я, потенциальный рубленый шницель, кажется, не слишком могу ему помешать), так еще и поглумится над моим святым одиночеством (а вот тут я помешать ему обязан).

В конце концов, я был так разъярен отсутствием друзей, чему свидетелем должен был стать мой заклятый враг Гоша, что решил хотя бы напоследок завести себе друга.

И я решил позвонить Даниле, да, да, брату моей бывшей жены…

Дело в том, что в жизни моей случилась когда-то удивительная история.

У Данилы возникла необходимость переписать остатки своего состояния на кого-то другого, иначе он бы разорился вконец. И он ничтоже сумняшися обратился ко мне. Дескать, давай, Герман, побудь какое-то время миллионером вместо меня; а потом верни, пожалуйста, мне мое. Выручай. В твоей честности и порядочности не сомневаюсь. Больше обратиться не к кому. По рукам?

И я согласился. Собственно, только недавно я неприлично обнищал: вернул деньги хозяину. В знак благодарности он оделил меня набежавшим с охраняемой мной суммы процентом, поэтому совсем нищим стать я так и не успел.

«Долг платежом красен», – подумал я. И мысленно присовокупил: «Мне тоже не к кому обратиться».

Но закон подлости, как выяснилось, еще никто не отменял. Именно в этот день, именно в этот утренний час счастливый Данила летел на авиалайнере на отдых в Турцию. А может, и на Кипр. Один. Или с супругой. Не суть. Его физически не было в Минске – вот беда. «Мой секундант улетел на Кипр! И захватил с собой мою шпагу!» Боюсь, Го Шу это не совсем бы устроило.

Кроме того, как-то незаметно возникла третья головная боль, на фоне которой меркли предыдущие две, а именно: меня посетила идея, нет, все же точнее будет сказать «из меня возникла мысль», с которой я никак не мог сладить. (С тех пор, между нами, я отлично понимаю Зевса, родившего из собственной головы ослепительную Афину Палладу! Он дал жизнь красивой легенде, это аллегория, а не анатомия. Анатомия мужчины вообще штука мудреная. Вот вам пример. Попа Марины поселилась в моем сердце. Что за анатомия такая? Аномалия? Ау, Чернобыль?)

Я вдруг подумал (вчера мне было некогда домыслить этот смутно зародившийся во мне пассаж аж многолетней выдержки: мешал шум льющейся в мой организм водки): романтика, как то: космос, альпинизм, море, самолеты, армия, тарзанка, дайвинг, дуэли и так далее, чтобы не сказать, тому подобное, – вся эта романтическая лабуда – лишь погоня за адреналином, которая разрушает дух человека. Не укрепляет, а разрушает: в трезвом уме и трезвой памяти говорю вам я. Романтика – это наиболее престижный сегодня, второй после религии (второй по счету, но не по важности) способ деградации личности. Хотя религия, если разобраться, – это специфическая форма романтики. То бишь гнусной слабости.

А?

После этого мне стало жаль помирать так безвременно и бесславно: когда еще человечество дождется такого гения! Только начнешь расцветать – и на тебе, дуэли. А я ведь еще толком ничего не успел сказать, только еще готовлюсь… Жаль, искренне жаль. Себя. Меня. Дождаться бы, чтобы меня распнули по всем правилам, казнили равнодушием, объявили безумцем, травили непризнанием. Гильотинкой там побаловали, камерой для смертника. Насладиться жизнью. Красота. Мне же предстояло подыхать от ржавого, но искусно заточенного металла, в заброшенных складах на окраине Минска, в условиях полной антисанитарии. Не на миру.

Сук-ка судьба, что я еще могу сказать.

Не успел я справиться с третьей бедой, как нагрянула четвертая: Марина. Она пришла ко мне не физически, нет (хотя я бы не отказался от такой милости судьбы: во мне сильно было последнее желание – собственно, делающее человека первым), а в образе смысла моей жизни. Мадонна в косынке. И сделала мне больно. В области сердца.

Чтобы отвлечься, я решил вновь переключиться на головную боль номер два – на секунданта, пережитка эпохи корнетов. Мне не оставалось ничего другого, как связаться с компрачикосом Сеней.

– Это не по-человечески! – воскликнул Сеня, когда услышал мою историю.

– А ты знаешь как по-человечески? – возразил я. – В каждом человеке сидит по нескольку крокодилов. Бессознательно мы ведем себя настолько по животному, что если открыть это нашему сознанию, с приличным человеком должен случиться инфаркт. Обширнейший. Человек находится в конфликте со всеми, в том числе с самим собой. Вечный бой – слышал что-нибудь об этом? В каждом есть зона абсолютного эгоизма, который заставляет рассматривать даже самых близких людей с точки зрения выгоды и пользы. В человека вложена такая установка, которая заставляет считать именно его жизнь главнее всех остальных.

Вот это витально-эгоистическое начало обескураживает приличного человека – то есть человека, привыкшего ставить душу выше тела, интуицию выше инстинктов. И вдруг выясняется, что тело в определенном отношении абсолютно сильнее души. Человек начинает бояться сначала себя, а потом и других. Человек человеку волк – и возразить здесь нечего. Чем больше он боится себя – тем больше уговаривает себя, что душа сильнее инстинктов. Но сомнение так и остается навсегда.

По-человечески – признаться себе, что ты порядочная скотина. Ты любишь родителей – но любишь их как-то больше, если они помогают тебе, и как-то меньше, если они становятся обузой. Ты любишь детей – но с легким оттенком постоянного раздражения, ибо они урезают твое жизненное пространство, мешают тебе жить.

Мы и себя-то любим с ненавистью: от собственного эго никуда не деться, а решить наши обожаемые экзистенциальные проблемы не представляется возможным. Поэтому спецы по всевозможным закоулкам душ все чаще умоляют: не бойтесь себя, любите себя, то есть, надо заставлять любить себя, человека, если разобраться, весьма и весьма заурядного.

Это очень по-человечески. Вот ты, Сеня Горб…

– Хорошо, – невежливо прервал Сеня мою тираду. – Где и когда?

Я удивился.

Чем могут удивить меня люди, которые не рождены для того, чтобы стать личностями?

Ничем. Дайвингом? Нет. Богом? Нет. Мастерством фехтования? Не смешите меня.

Но тут я удивился. Сколько же в человеке намешано всякого, и не только говна! Вот это и смущает, вот это и не позволяет быстро и решительно вынести, казалось бы, очевидный вердикт.

Ровно к девятнадцати ноль-ноль мы с Сеней прибыли на положенное место (блуждали два часа, что на всякий случай захронометрировали). Гоша был дьявольски обходителен и учтив. Практически – обаятелен. И это меня уже не удивляло.

Он церемонно достал рапиры, методично разъяснил, как спортивное незапрещенное оружие превратили в боевое, запрещенное (теоретически я знал это давно: спилить шарики с конца рапир, заточить грани), какие последствия могут быть при нанесении ран различной тяжести и различного характера, как вести себя секундантам, если их подопечные, не приведи Господь, будут еще живыми, но потеряют сознание.