Текст книги "Гармония – моё второе имя"

Религия осторожно намекает, что деньги, на которых, кроме заверений в верности Богу, изображены, как правило, портреты политических деятелей (а надо ли специально оговариваться, что политика – это продление экономики, все тех же рыночных отношений?), это далеко не все, что раб Божий, то бишь человек, жив «не хлебом единым». Фактически же религия, любая религия, всего лишь корректирует рыночные отношения в сторону милосердия, ибо на корню отвергает культурную регуляцию. Именно гносеологическое отрицание культуры делает религию одним из столпов цивилизации. Религия – это нечто из области прав человека, но не личности.

Цивилизация буквально молится деньгам, ибо уповает исключительно на силу. Более разрушительного в духовном смысле инструмента представить себе невозможно. Однако есть и своего рода позитив. Если ты зарабатываешь «нечестным», неправедным путем, скажем, проституцией, наркотиками или войной (под предлогом экспорта демократии), но зарабатываешь при этом много, неприлично много денег (прикасаешься к святому, богоугодному, что ни говори), ты уже отчасти искупаешь свою неправедность. Человек, карманы которого буквально набиты сакральными бумажками, предметом грез всякого нормального человека, по определению не может быть исключительно отрицательным героем.

Религия, согласимся, осуждает некоторые проявления рынка (и это косвенно свидетельствует о культурном потенциале вероучений); однако она живет и здравствует именно потому, что процветает рынок.

Я не собираюсь утверждать, что существует только один источник возникновения религии – рынок. Сказать, что рынок заказывает идею Бога, было бы абсолютизацией в информационном космосе homo sapiens только одной его составляющей – homo economicus`a.

Существует и другой, не менее (если не более) важный, источник возникновения религии.

Гносеологические корни религии целиком и полностью – в сфере психологического управления. Как и всякая форма духа, религия не случайна, то есть она не могла не возникнуть. И возникла она как служба смерти, как «вздох угнетенной твари» (К. Маркс). Она паразитирует на страхе смерти, на действительной трагичности неразрешимых «экзистенциальных дихотомий» (Э. Фромм). И действительные сущностные противоречия предлагает разрешать «легко и приятно»: иллюзорным способом. Иначе говоря, религия есть способ духовной компенсации. Лично мне такая формула религии представляется исчерпывающей. И речь не о том, насколько мешают или помогают иллюзии жизни значительной части населения Земли. Речь о соответствии типа духовности, создаваемого религией, действительным потребностям реального человека, о роли религии в выработке действительно достойных духовных программ.

Религии есть на что опираться в структуре сознания человека. Потребность в психологическом приспособлении всегда будет гнать человека под защиту «высших сил». Однако с точки зрения теоретического (научно-философского) сознания, управляющего идеологическим, никаких особых философских проблем с религией сегодня нет. Все сакральные манипуляции – чисто психологического свойства (от потребности), и идеологичность религии легко объяснима.

Истинная проблема религии – в ее своеобразной амбивалентности: теоретической несостоятельности и одновременной глубокой практической укорененности в жизни. И здравый философский смысл говорит нам, что невозможно ограничится теоретическим разрешением проблемы, у которой множество иных измерений, нравится нам это или нет.

Амбивалентность религии, равно как и амбивалентность всех прочих инструментов диктатуры натуры, объясняется тем, что натура (в интересующем нас контексте – психика) «тянется» к культуре (к сознанию), эволюционирует в сторону культуры. От низшего – к высшему; от простого – ко все более сложному; от формальной логики – к диалектике; от системного мышления – к целостному; от психологического приспособления – к разумному пониманию (познанию). Более того, логика, и даже закон информационного развития (закон сохранения информации) гласят: натура неизбежно порождает культуру и так же неизбежно видит в ней своего смертельного врага.

Благодаря религии, принципиально оппонирующей рынку, рынок и демократия приобрели гуманитарную респектабельность, «культурную» легитимность и «перспективу». Иной, «лучший» мир, судя по всему, уже не за горами.

4. Секс. Казалось бы, странно говорить о сексе, о сексуальных потребностях в контексте религиозных предписаний, особенно строго осуждающих плотские проявления человека. «Не прелюбодействуй!», «Не пожелай жены ближнего своего!»: эти библейские слоганы стали моральными императивами. Попытка обуздать коллективным бессознательным индивидуальное – налицо. Однако рынок и демократия, опираясь на иной тип коллективного бессознательного, несколько иначе относятся к сексу, товару исключительно и вечно прибыльному. Святому, потому что грешному. В связи с амбивалентными характеристиками компонентов пентагона интересно было бы рассмотреть тему сексуальности.

Строго говоря, весьма органично раздвигает треугольник до четырехугольника (который еще ближе по своей геометрии к кругу!) еще одно производное от сакральной триады: секс, наиболее актуальная идеология (светская религия) эпохи. Культ силы и секс – близнецы-братья.

Тут вот что бросается в глаза: для человека экономического, который холит и лелеет свои базовые потребности, тема «про это» стала едва ли не культовой. Виноват: именно культовой, безо всяких оговорок. Пожрать, поспать, поселиться (хлеба и зрелищ, как говаривали в старину) – вот ценностный ряд «маленького человека», думающего брюхом и подбрюшьем, активно потребляющего. Без этой темы нет демократии; можно сказать, демократия в принципе не представима без эротики и секса, поскольку ее герой, homo economicus, «думает» тем самым лобным местом. Потребление, удовольствие – его религия, и секс в этом контексте становится вещью едва ли не сакральной.

Истинный демократ чтит «Библию» человека экономического с ее золотым аморальным правилом: кто сильнее, тот и прав. Даже маленькие слабости большого человека должны быть проявлением его силы. Вот почему для него любовь сводится к сексу, а секс – к проявлению силы. Секс становится органическим продолжением демократического (силового) мироощущения и миросозерцания; если угодно, секс становится атрибутом идеологии – идеологии потребления, конечно. В политике инструментом демократии становится война, в интимной жизни – завоевание дамских сердец, то есть психологический напор, органично переходящий в насилие, агрессивный, животный секс. Отсюда и фронтовая лексика записных сердцеедов: любовный фронт, любовные победы, любовные поражения, сразить наповал, взять штурмом неприступную крепость…

Иметь кого-то, вступать с ним в половой контакт – значит, угрожать кому-то, посылать его в сторону смерти. Секс как проявление насилия: это очень естественно и органично. Мы имеем дело все с той же диктатурой натуры.

Вот почему образцовый демократ должен быть сексуально озабоченным, в противном случае это сомнительный демократ. Война (в широком смысле насилие) и секс – два главных, неразрывно связанных между собой мотива, присутствующих там, где торжествуют рынок и демократия. Кстати, спорт, сублимация военных действий, буквально кишит секс-символами, столь любезными цивилизации. В искусстве цивилизация предпочитает культивировать образ блондинок.

Сексуальная революция парадоксальным образом не угрожает религиозным умонастроениям (а религия, в свою очередь, не в силах запретить сексуальную революцию): это ли не лучшее доказательство торжества рынка! Более того, сексуальная революция нуждается в религиозном возрождении и обновлении: одно проявление бессознательного, сексуальное, уравновешивает другое, моральное, и политика сдерживаний и противовесов вновь позволяет Системе (диктатуре натуры) обрести известную устойчивость. Кажется, устойчивость вечную.

Здесь даже богомерзкий гомосексуализм особо никого не смущает. Демократия и гомосексуализм – стороны одной монеты (той самой, что особо ценится на рынке). Отношение к гомосексуализму стало буквально тестом на демократичность мышления и поведения. Хочешь прослыть недемократом – усомнись в гуманизме гомосексуального движения. Религия, вроде бы, против; однако однополые браки уже начинают освящать. Однополая любовь (точнее, секс; любовь – это уже категория культуры, а не натуры) – явление не в последнюю очередь экономическое и, следовательно, политическое. А от политики не может себе позволить отмахнуться даже религия. Приходится демонстрировать гуманизм (модус которого – бесконечная толерантность, граничащая с беспринципностью) по отношению к аномальным проявлениям человека.

В известном смысле сторонами той же монеты являются демократия и феминизм. Почему феминизм является законнорожденной дщерью цивилизации – и именно той ее стадии, которая называется капитализм, – и при этом выдает себя за дочь культуры? Феминизму непременно хочется быть царского, высокородного происхождения.

Доминирующие отношения при капитализме – экономические, что означает: в человеке как существе информационном, в основном, задействован уровень телесно-психологический, низший, поскольку есть еще и высший, духовный. Человек как субъект экономических отношений, то есть потребитель, «честно» сведен (урезан) до эффективного удовлетворения базовых потребностей. «Лирика», «истина», «философия» и всякая прочая духовная чепуха, которая не имеет отношения к витальному, к выживанию, попросту перестала интересовать цивилизацию на высшем этапе ее развития. Капитализм, представляя собой новейший вид тоталитаризма (по сравнению с которым все до него существующие деспотии – если не сущий пустяк, то уж точно детский уровень), ограждает человека от самого себя, не позволяет человеку превратиться в личность. Препятствует его полноценному информационному развитию. Капитализм сделал человека врагом самому себе – не злонамеренно, конечно, а всей совокупной логикой отношений. Как в природе, так и в логике общественных отношений виноватых нет; есть бессознательное освоение жизни и приспособление к ее законам. Навязанный человеку образ жизни, объем взваленной на него обязательной для эффективного функционирования в социуме информации, необходимость весь свой информационный и энергетический ресурс поставить на службу выживанию (когда, как известно, не до жиру духовного), сама «культура цивилизации», наконец, – глубоко и принципиально некультурны.

И это, как ни парадоксально, является сегодня формой сохранения жизни (другой попросту нет), поэтому выступать против цивилизации – значит, бороться с жизнью. Делать это следует весьма и весьма разумно. Логика развития цивилизации подвластна законам, здесь нет, строго говоря, персонально виноватых. С другой стороны, логика развития цивилизации неизбежно должна привести либо к преодолению ее «информационных перекосов» – либо к погибели всех и вся. И здесь уже персональная познавательная активность весьма и весьма кстати, ибо фатального наличия позитивного сценария с неизбежным хэппи эндом в природе не существует. Присутствие законов – это не наличие предопределенности, а наличие вероятностей. Известно: закон что дышло: его необходимо «повернуть» в нужную сторону, то есть в необходимом объеме учесть «порядок вещей». Отменить нельзя, а учесть можно и нужно. Настораживает всеобщая вера в некий отдельно от человека существующий «разумный порядок», который как-то счастливо оберегает своих неразумных детей от роковых необратимых ошибок. Это и заставляет в разумной форме выступать против цивилизации – против враждебных личности техногенных, идеологических, экономических, экологических и иных перекосов.

Итак, культура является сегодня факультативным признаком человека, которому (человеку) вовсе не обязательно стремиться к превращению в личность. Это немодно, неактуально, непрестижно и попросту глупо. Гораздо актуальнее и престижнее продемонстрировать витальные возможности (социума и, соответственно, индивида как члена подобного социума). В связи с этим начало женское, принципиально некультурное (потому что натурное, телесно-психологическое, бессознательное) получает в известном смысле идеальные условия для расцвета. Чтобы быть лидером цивилизации, надо быть женщиной. Надо быть человеком, не различающим «сознательный» и «бессознательный» типы управления информацией, «разум» и «интеллект». И пусть никого не смущает преобладание мужчин в политике и экономике самых важных на сегодня сферах жизни. Это всего лишь усовершенствованные, наиболее эффективно выполняющие свои социальные функции женщины. Отсюда до идеологии феминизма рукой подать. Эта идеология не могла не появиться (вот он, закон!). Дескать, сама жизнь «доказывает» востребованность женщины. Оно бы и верно, только не «жизнь доказывает», а иррационально организованный мир, среда обитания человека. Феминизм в таком мире становится адекватной формой приспособления.

У нас есть все основания сказать: у цивилизации женское лицо; более того, у нее женская природа. Вот почему феминизм стал идеологией не просто кучки замороченных женщин, он стал идеологией цивилизации. Идеологией власти. Вера в бессознательное природное начало, бессознательное отрицание культурных регулятивов – это в широком смысле феминизм. Скажем, мужской шовинизм небритых мачо – это вариант феминизма; литературоцентризм (и вообще культ художественного отношения к жизни) – феминизм; отрицание философии, лукавая ее подмена «художеством» – феминизм (несмотря на то, что творится подмена руками «умных» мужчин); власть над душой человека в принципе – феминизм. И в таком своем качестве женское отношение к жизни (феминизм) превратилось в главную проблему человечества; если угодно – в главную угрозу существованию человека. Таков сегодня модус глобального вызова: натура угрожает культуре с позиций феминизма. Мужчины могут противопоставить этому разгулу бессознательного культурное измерение – или превратиться в женщин, чтобы благополучно разделить с ними судьбу всего бессознательно существующего.

Феминизм – это особого рода идеология, где натура доминирует над культурой, а кажется, что наоборот. А все дело в том, что интеллектуальная составляющая, будучи продлением психически-бессознательного, бессознательно же выдается за культуру, за разумное отношение.

Утрата половой идентификации вообще и феминизм в частности есть адекватное и закономерное проявление сути цивилизации, которая так и не научилась различать натуру и культуру. Претензия феминисток сравняться в правах и возможностях с мужчинами – это, по существу, претензия уравнять в правах натуру и культуру. Еще точнее – обойтись без культуры. Это идеология власти, власти натуры.

Только культура восстанавливает равенство полов перед лицом истины – то есть функциональное их неравенство, приводящее к равенству «по возможностям», к равенству перед лицом жизни.

5. Национализм. Хотите получить пятиугольник (полноценный, вросший в почву пентагон) – добавьте к сексу национализм. Культ силы и национализм – также близнецы-братья.

Культура возникает там и тогда, где и когда «национальный код» (психологическое, бессознательное) служит способом выявления «кода общечеловеческого» (культурного, духовного); если национальный код становится самоценным, важнее общечеловеческого, то есть превращается из формы в содержание, – перед нами натура, то есть та самая почва, на которой пышно взрастает идеология национализма. Национальное, иначе говоря, «вторично» по определению: вот почему оно так стремится объявить «вторичным» вненациональное, общечеловеческое. Перед нами классический комплекс неполноценности. Это, кстати, объясняет, почему любой национализм так легко совмещался и совмещается с фашизмом (гипернационализмом).

Правота, природная правота националистов в том, что они испытывают чувство любви к «малой родине», к органике, к родному болоту, к «невыразимому и душевному» – к форме, иначе сказать; они не могут подняться выше чувств, становятся их рабами – они инстинктивно ненавидели и будут ненавидеть всякого рода «рефлексию» и «концепции», то есть то, что составляет содержание культуры.

По-человечески это понятно (хотя и несимпатично); в культурологическом смысле – дремучий лес, преступление против истины.

Национализм представляется им формой выживания, а они сами себе – борцами за жизнь нации. Героями. Однако борьба за свое место под солнцем, продиктованная правом сильного, освященная всем строем рыночных отношений, одновременно превращается в борьбу против культуры. Герои превращаются в антигероев. Просвещенный национализм (то есть идеология, признающая приоритет культурного, общечеловеческого), если без национализма в принципе невозможно обойтись, еще допустим; однако признание приоритета национального кода над кодом общечеловеческим (будь то добродушно-лапотный или агрессивно-скинхедовский варианты национализма) – это скрытый призыв к войне, к насилию, к пренебрежению высшими культурными ценностями.

Любовь к родным осинам «дает право» националистам не думать, они правы уж тем, что неспособны мыслить. Как мило в XXI веке изображать из себя детей природы. Отсюда все эти камлания и мантры местного пошиба с бубном или без бубна. Кстати, националисты весьма религиозны – «культурны», на их языке. Для них нация, народ и Бог – в одном ряду. Можно сказать иначе: для них «с нами Бог» – примерно то же самое, что «держите вора».

Национализм как феномен бессознательного неизбежно смыкается со всеми другими проявлениями бессознательного, как-то: рынком, демократией и далее по списку. Корень у них один: матушка-натура.

Демократы и гомосексуалисты с феминистками просто обязаны выступать против национализма. Но как можно оставаться демократом и быть при этом против мягкого, просвещенного национализма? Кроме того, не забудем, что у национализма всегда есть чувствительный экономический аспект. Как запутано все на свете…

Язык интернационального общения – это язык культуры, язык сознания. Не английский, не французский, не русский – именно язык культуры. Если национальная элита упорно разводит свой родной язык, язык ощущений, и язык культуры, язык понимания, она, в конце концов, ставит себя вне «общечеловеческого» закона и обрекает себя на подпольное существование. А там, внизу, в пространстве виртуальном, но затхлом, у носителей вируса национализма рано или поздно формируется патологическая психология. Натура берет верх над культурой, и весь мир представляется скоплением вражеских (или дружеских, но чужих) племен. Нормально, когда люди стремятся к компромиссу; если они в принципе отвергают приоритет «наднационального» в иерархии культурных ценностей – это ненормально. Национализм на деле выступает формой самоуничтожения.

Подведем итог. Рынок, демократия, религия, секс и национализм – вот способы порабощения личности, которые ее же и породили. Пятипалый пентагон – это инструментарий, с помощью которого нападают и побеждают, а также спасаются и терпят поражения – чтобы нападать и побеждать. Sic. Это, так сказать, плохая новость.

Хорошая новость заключается в том, что даже цивилизации не под силу отменить диалектику, непосредственно связанную с понятием прогресс. Цивилизация должна породить культуру, где торжествовать будет диктатура разума.

Это можно было бы назвать верой, если совершенно отвлечься от технологии сознания. Однако сознание уже есть, и с этим неприятным фактом цивилизации придется считаться.

Потрясающий парадокс: с одной стороны, все стремятся к экономическому процветанию, которое обеспечивается демократией, а с другой – происходит разочарование в самом существе демократии – под разговоры о том, что лучше демократии ничего не придумано. Этот парадокс свидетельствует о том, что человечество бессознательно дрейфует Бог знает куда, во всяком случае, подальше от того места, будь оно Востоком или Западом, где думают головой. Прячем голову в песок как нечто лишнее для жизни, на манер упитанных страусов.

Вся надежда на информационную амбивалентность, в основе которой натурно-культурный симбиоз. И рынок, и демократия, и все прочие элементы общественного устройства – это всего лишь инструменты, способы достижения целей, и не надо превращать средство в цель. Такой невинный подлог не делает чести даже поэтам. Поменяйте точку отсчета, измените систему координат, по-новому осознайте цель – и та же демократия обнаружит свой культурный потенциал: она может стать способом утверждения диктатуры культуры.

Таким образом, дело не в демократии, не в автократии, и вообще не в «кратии», а в умении мыслить. Дело в нашем отношении к культуре, а не в том, насколько эффективно мы включились во всеобщую гонку за лидером цивилизации. Сама номинация «лидер цивилизации», при ближайшем рассмотрении, оказывается не просто не престижной – она оборачивается формой аутсайдерства. Не торопитесь, а то успеете.

Думаю, в ближайшем будущем человеку диктатура культуры не грозит; ему грозят такие цивилизационные (демократические, обратим внимание) последствия, как глобальное потепление, глобальное помутнение рассудка и, боюсь, глобальная агрессия. Человек экономический честно обнаруживает свое натуральное лицо: другого у него нет. Демократия в этом контексте осознается не как альтернатива деспотии, а как прямой путь к апокалипсису.

Беда в том, что человек духовный (разумный, культурный) пока не стал точкой отсчета для общества, и неизвестно, может ли ею стать. Пока все вокруг живут по законам джунглей (прообразам законов демократии): «каждый сам за себя», «война всех против всех» и «выживает сильнейший». Все мы в той или иной степени – увы! – американцы, поскольку живем и выживаем все в той же цивилизации и по законам этой цивилизации. И быть лидером цивилизации, повторим, не так уж и почетно, если разобраться. Почетно было бы быть лидером культуры, если бы эта номинация не была безнадежно утопической.

Вот наша сегодняшняя дилемма: антиутопия или культурная революция?

Собственно говоря, сам феномен глобализма, феномен то ли расцвета цивилизации, то ли выражения ее кризиса, то ли попросту фаза интенсивного цивилизационного распада, – сам этот феномен оказался возможен именно потому, что в должной степени не сформировалось отношение познания, в результате чего науки так и не обрели своего содержания, реального объекта изучения. Глобализм – феномен именно цивилизации, но не культуры, ибо содержанием процессов глобализации стало отсутствие культурного содержания. Вот почему «предметный» разговор в рамках отношения приспособления всегда беспредметен: он лишен объекта. Глобализм, по идее, вплотную подводит к осознанию феномена культуры. Однако цивилизацию и культуру разделяет не пресловутый «один шаг», а принципиально разное соотношение типов управления информацией. Субъект цивилизации – индивид (кавалер звезды Пентагон), субъект культуры – личность. Сама цивилизация есть предмет (форма), объектом (содержанием) которого(ой) должна стать культура. При этом переход к культуре означает не исчезновение цивилизации, а появление у нее объекта, осознанного содержания.

Пока что «духовное» содержание цивилизации определяют потребности индивида (homo economicus’a), то есть содержанием, с позиций личности и культуры (с позиций homo sapiens’a), является бессодержательность, «звезда Пентагон», вот почему доминирующей духовной и эстетической идеологией сегодня стал постмодернизм, где культ формы превратился в содержание. Постмодернизм, идеология индивида, протестующего против жесткого нормативизма социума, – это выражение диктатуры натуры, выдаваемое за высшие культурные достижения. Содержанием бессодержательной идеологии становится индивидоцентризм – культ ощущений (хотений, желаний), культ иррационального – следовательно, культ формы.

Необходимо осознать, что глобализм существует потому, что это выгодно – тем, кто преуспел в бессознательном освоении мира. Пентагон – это инструмент глобализма как вершины цивилизации (читай: бессознательного типа отношения к действительности), инструмент диктатуры бессознательного, диктатуры натуры.

Если же перспективу духовного развития связывать с персоноцентризмом, последовательно ведущим к гуманизму, формой проявления которого вполне может стать диктатура культуры, то здесь все еще только начинается.

Если выживем – то увидим.

* * *

Вечер был прохладным. Прямо надо мной сияла до боли знакомая мне темная звезда.

Что же движет людьми?

Вера. Ложная, само собой. Незрелая. Потом вера сменяется другой верой – потому что человек думает. Смена вер – это и есть жизнь человека. Кто-то верит в черта в полосочку, кто-то убежден, что на самом деле черт бывает только в крапинку. Разница принципиальная. Я никогда не унижусь до принципиальности, этого мнимого достоинства беспринципных людей.

Заем же тогда познавать? Ну, вот я понял, как устроен (я написал «утроен», и теперь не знаю, какое слово предпочесть!) человек. И что из того?

Само по себе это не делает меня счастливым. Но!

Я могу объяснить себе (следовательно, и другим – но они не поймут), как быть счастливым. Надо стать хорошим человеком. Глупый человек не может быть хорошим. Но это еще не значит, что всякий умный человек непременно становится хорошим. Умный человек может быть хорошим, имеет шанс им стать; у глупого таких шансов нет.

Итак, хороший человек – это умный человек. А умный человек тянется к гармонии – следовательно, будет стремиться к любви, ибо гармонии без любви не бывает.

Конечно, сказанное настолько просто, что ясно даже дураку. Но дурак не будет счастливым. И перестанет тебе верить.

Зачем понимать, если пределом понимания становится сомнительное открытие: никто, кроме тебя, никогда ничего не поймет?

А вот зачем: понимание почему-то непременно входит в состав того, что принято называть счастьем. Но не то «понимание», которое позволяет сменить веру, а то, которое заменяет веру.

Понимание, заменяющее веру: вот чудо из чудес. Чудо, тайна и авторитет в одном флаконе.

Такое понимание (сейчас полная концентрация, плиз: философское сальто мортале) обостряет чувства – обостряет тягу к любви. Чем больше понимаешь – тем более увеличивается потребность в любви.

Любовь – это подготовленное чудо; она приходит тогда, когда мужчина философски окрепнет (что само по себе чудо!).

И нет в мире других чудес. Просто – нет.

Стать философом, чтобы затем перестать им быть… Нет, не перестать. Придать чувствам иное – духовное – измерение.

Если мужчина хочет счастья, он должен быть философом. Если женщина хочет счастья, она должна быть настолько умной, чтобы не унизиться до претензии быть философом.

В таком случае она оценит мужчину, а он – женщину.

Вот вам и ответ на вопрос, зачем надо быть личностью, ответ жесткий, корыстный и эгоистичный: любовь. Хочешь испытать любовь – стань личностью.

Правда, любовь же и убивает.

Гармония.

Вот теперь мне было, что сказать Марине. Гора – с плеч.

Возле моего подъезда меня встретил Гоша. Поинтересовался, как дела. Я ответил так, как всегда отвечают врагам: хорошо, мол, дела. Лучше некуда. Он спросил, давно ли я не видел Марину.

Марину я не видел давно – потому что никак не мог решить, зачем мне ее следует видеть. Теперь, кажется, все прояснилось. Но появились плохие предчувствия. А тут еще темная звезда не давала покоя.

– Не ищи ее, – сказал Гоша в ответ на мое молчание.

– Почему?

Марина как-то говорила мне, что в принципе не исключает возможности съездить на какое-то время к своей тетке на Дон. Может, внезапно уехала?

– Не найдешь.

– Как это – не найду?

– Ее нет. Знаешь, как бывает: человек куда-то подевался, и костей его найти не могут. Он исчез. Его нет больше в этом мире. Ты ведь ее любил? Мне показалось, что тебе небезынтересно будет узнать о печальной судьбе нашей общей знакомой Марины. Смекаешь, что к чему? Нет? Дуэль у меня выиграть невозможно, корнет. Я бы и мертвый тебя достал с того света. Тебе просто повезло, что я остался жив. Тебе и сейчас везет: трогать тебя нельзя – себя подставишь. А Марина исчезла. Безжалостно вычеркнута из жизни. Она оказалась плохой женой. К тому же беременной от чужого мужчины. Да, да, только не говори, что ты этого не знал. А если и не знал – какая разница? Знал, не знал… Сейчас это не имеет значения. Такой вот несчастный случай. Бывает. Знаешь, сколько людей бесследно исчезают каждый год? Много.

Да, и еще кое-что напоследок: я тебе ничего не говорил. Ты ничего не докажешь. А если сунешься за справедливостью к людям в погонах, то я в ее исчезновении обвиню тебя… И даже докажу кое-что. И даже знаю, к кому я пойду: к тому, кто меня поймет и поддержит. У меня есть письмишко твое прощальное, документы кое-какие, выписки из ее медицинской карточки… У тебя есть мотивы. Зачем тебе нужна была беременная любовница? Ты открытым текстом говорил ей, что не хочешь ребенка. Не так ли? Кроме того, ты кровожаден – дуэль это доказывает. Да и у нее были мотивы свести счеты с жизнью, не так ли?

А я чист. Я – жертва интриг. Кроме того, вскоре я надеюсь стать депутатом высшего для страны уровня. Что, не ожидал от меня такого?

Социальное измерение – вот что становится содержанием пустой жизни. Стаж, карьера, награды – необходимые атрибуты личностной пустоты. Я не ожидал разве что того, что все на свете так элементарно и предсказуемо.

Я слушал Гошу, и сердце мое каменело. Если бы сейчас в него попала вражеская рапира, она бы просто поломалась.

– А теперь самое главное. Как ты думаешь: зачем я тебе все это рассказал? Молчишь, лузер? А я тебе до конца открою карты. Мне нечего скрывать. Ты, конечно, думаешь, что я убил Марину. И правильно думаешь. А кто виноват в ее смерти?

В ее смерти виноват ты. Целиком и полностью. Если это была твоя женщина, надо было либо жениться на ней и уматывать с моих глаз куда подальше – либо вообще не подходить к ней. Зачем было дразнить судьбу? Ты, умный человек, влез не только в ее, но и в мою жизнь. Ты не смог ее уберечь. Теперь жди привидений. А молитву придется придумать другую.

– Паскуда, – сказал я.

– Возможно, – ответил он с грустью. – Паскуда – это судьба. А теперь еще один укольчик, под занавес. Ты так и не прочитаешь последнего письма Марины к тебе. Так и не услышишь главного комплимента своей жизни. Зачем было письма писать? – вдруг вызверился он. – Не было бы писем – пожили бы еще… Пишут, пишут… Достоевские. Посжигать все к чертовой матери. Кстати… А почему ты боишься заводить детей?