Текст книги "Гармония – моё второе имя"

8. Жизнь вместо диалектики?

Теперь мне часто снится тот сон, который я увидел в больнице – и напрочь забыл. Теперь мне кажется, что, если бы сон роковым образом не был стерт из памяти моей на время, все могло бы сложиться иначе. Я просыпаюсь разбитым, раздавленным чувством вины, с которым мне просто не с кем поделиться. Кроме Марины.

Я делюсь. И плачу.

…Сон неизменно начинается с красивой заставки. Зима. Вечер. Края серо-черных облаков тлели тихим светлым пламенем, у самого горизонта багровым пятном с оранжевыми прожилками замерло зимнее солнце.

Через несколько минут все краски погасли, и меж небом и землей воцарился скучный серый получас – тот самый час меж волком и собакой.

На исходе получаса некто с дивным экстерьером – полужуравль? полукот? – оказывается подле меня с важным сообщением. Он передает чужую волю, сервильно поджав при этом полухвост.

Завтра утром ровно в девять в отеле Пентагон меня будет ждать Оксана. Опаздывать никоим образом нельзя: случится непоправимое. Невозможное. Просто ужасное.

Я срываюсь с места и мчусь в город Минск.

Ровно в девять я в вестибюле отеля. Вижу Марину (которую почему-то зовут Оксана), но что-то помешало нам встретиться: она поспешно убегает, знаками давая понять, что видит меня, рвется ко мне, однако сегодня – не судьба…

Я с раздражением оглядываюсь вокруг, отыскивая в толпе респектабельных серых пиджаков рожу полукота. У меня есть к нему претензии. Он где-то здесь, этот чертов посланник, я это чувствую, даже вижу его полутень, но поделать ничего не могу: он неуловим.

Мне не остается ничего другого, как вновь за городом (ей-богу: у черта на куличках) ждать час заката. На этот раз небо, затянутое бледно-лиловым шелком облаков, переливалось слабыми отблесками. Что-то в мире поменялось. Полукот возник возле меня, не дожидаясь заката. Услужлив, но тверд.

Завтра утром ровно в девять в отеле Пентагон меня будет ждать Оксана. Опаздывать никоим образом нельзя. Ни-ни.

Ровно в девять я в вестибюле отеля. Оксана стоит спиной ко мне, что-то бурно обсуждая с хладнокровным господином. Я терпеливо жду, ни на минуту не спуская с нее глаз. Сама толерантность.

Вдруг она странным образом исчезает – как сквозь землю проваливается. Мелькает анфас полукота – на ходу он вытворяет какой-то обнадеживающий жест в мою сторону: дескать, еще не все потеряно, наберись терпения. При этом гнусавит омерзительно не музыкальным голосом: «Ну, и досталось же Достоевскому от Федора Андреева!» Навстречу ему, рассекая толпу своей репой на подставочке (она же груша, напоминающая штык-лопату), на всех парах прет следователь Степанов.

На следующий день я вновь оказываюсь в вестибюле отеля. Ровно в девять. Оксаны нет, нет вообще никого. Пусто. Слышу стук каблуков: навстречу мне в незнакомом платье летит Оксана. До боли в сердце знакомое сияние глаз. Она бросается на меня, ногами неприлично, словно обезьяна, обхватывает мне поясницу – и продолжительно целует (ее фирменный засос, который расслабляет меня и одновременно заставляет терять голову). Во мне просыпается желание. И я, наплевав на всех, задираю ей платье. Все. Мы вместе. Навсегда.

– Тебе было больно? – спрашивает она и гладит мне не заживающий бок, изувеченный рапирой.

– Будешь моей женой, узнаешь: я сначала сдохну, и только потом скажу, что мне было больно.

Она улыбается: услышала ключевое слово – жена.

Вот это уверенное безмятежное чувство – я буду жить с Оксаной (Мариной) и буду с ней счастлив – я пережил только во сне. Но чувство это было вполне моим, реальным. В жизни оно было бы точно таким же. Я это знаю всем нутром.

Нежно вглядываюсь в лицо Оксаны – и вдруг до меня доходит, что я не могу его узнать. Это она – и в то же время не она, что-то чужое появляется в чертах ее родного лица.

Мое безмятежное чувство расщепляется: его точит противный червь сомнения.

Выражением своей похабной хари полукот сообщает мне следующее: никаких червей, бери ее в охапку – и дуй, куда глаза глядят. Сию же секунду!

Промедление смерти подобно! Закат! Закат!

Я в нерешительности. Делаю роковую паузу (мне надо собраться с мыслями) – и все. Оксаны со мной нет. Полукот по-дурацки расшаркивается передо мной, объявляя меня идиотом, упустившим свое счастье на глазах у почтенной публики. Правой рукой я пытаюсь нащупать эфес своей рапиры – порву, подлеца, в лоскуты – и …

Я открываю глаза, чувствуя на губах поцелуй Марины. Спустя минуту, до краев наполненную пронзительнейшим чувством утраты, меня могильной плитой придавливает боль вины, жить с которой не представляется возможным.

Ну, почему этот сон вернулся ко мне только после исчезновения Марины?

Или – это был уже не совсем тот сон?

Январский день 2007 года начался так, словно на дворе стояла глубокая осень. Сплошной проливной дождь, сплошная беспросветная серость.

Внезапно дождь прекратился. Набухшие влагой облака сыто и степенно уплывали в сторону, освобождая место голубому простору. Осень сменила весна.

Зимой не было места только зиме.

Глобальное потепление, следствие глобального идиотизма.

– Пойду спать, – сказал я жене после завтрака. – В знак протеста.

– Против чего протестуем?

– Против жизни. Спать – значит, не жить, верно?

Возможно, это было бестактно с моей стороны: жена уже практически не могла спать. Состояние ее ухудшалось с каждым днем. Но мне хотелось говорить с ней, как с человеком вполне здоровым; хотелось показать, что сон – не главное в жизни. Так, пустяк. Да и жизнь, если разобраться…

– Да как сказать… – не согласилась со мной Вера. – Сон может быть и сладкой составляющей жизни. Ты разберись, чего ты хочешь.

Я заметил: с людьми, которые научились называть вещи своими именами, которые готовы встретить смерть, можно говорить о чем угодно. Для них запретных тем нет. Любая запретная тема – это все таки проявление жизни. Когда еще касаться запретных тем, если не перед смертью?

– Вот-вот, пойду разберусь. Спать пойду.

Мне, если честно, хотелось увидеть тот же сон, но с иной концовкой.

Так, в ожидании другой развязки, я провалялся в полудреме до весны.

Концовка мстительно всегда была одна и та же. Полукота я рассмотрел уже в деталях, но добраться до него мне так и не дали. Пора было с чем-то смириться.

И я решил пройтись по памятным местам.

Я шел по проспекту Победителей, по тому самому, который раньше был проспектом Пушкина. Школе № 17 повезло еще меньше: она утратила имя Ф.М. Достоевского и теперь называлась СШ № 17 для детей ЗПР (для детей с замедленным психическим развитием). Белорусский государственный университет сбросил иго тени вождя (имя В.И. Ленина, в народе кличка – Ильич) и гордо распрямил плечи: стал просто БГУ. В жизни произошло столько перемен, что хотелось просто сказать: люди стали другие.

На дворе стоял апрель 2007 года. Минск накрыла скоротечная, и потому особенно впечатляющая, весна. Ледяной упругий ветерок растрепал по небу косматые, набухшие чернью тучи. Через минуту из грязных туч повалил белый снег, и весь небосвод превратился в мутный купол. Еще через несколько минут жаркое солнце сильными лучами бесцеремонно распихало остатки туч к линии горизонта и на просторе принялось светить так, будто справляло неслыханный триумф. Ни с того ни с сего из прорехи бледно-синего неба вновь посыпались хлопья снега, словно в насмешку неизвестно над чем.

Кончилось эта небесная перебранка тем, что выдохшееся солнце, прижавшись к линии горизонта, бледнело и выгорало, скатываясь за черту. Оно мило улыбалось мне, и я прощался с ним до завтра.

Никакой трагедии в тревожных красках заката я не ощущал.

Опять подул свежий ветер.

Я помнил точно такой же апрель при социализме. Правда, тогда зимы были более холодными и снежными. Глобальный идиотизм приводил только к глобальным войнам, но не к глобальному потеплению, предвестнику глобального ада. Говорю же: ад – это глупость, апокалипсис – это глупые люди, полагающие, что они умны.

Забегая вперед (всего на несколько часов: будущее вот оно, буквально под рукой, просматривается до мельчайших подробностей), опишу вечер. Мне запомнилось прохладное синее небо, на котором уютным серым мехом распластались шкурки туч. Солидным алмазным блеском сияла надменная звезда Пентагон. Почему ее в упор никто не замечает? Почему?

А теперь вернусь на несколько часов назад, когда мир был залит солнечным светом. Было искушение поискать ту самую лужу, возле которой мы познакомились с Мариной, но что-то во мне решительно противилось этой затее.

Я шел по проспекту Пушк…, Победителей, конечно, едва не оговорился (боюсь, один я остался прежним, то есть во многом жил в неизменных координатах), и разговаривал с Достоевским.

– Продолжим глупую дуэль, участником которой вы стали не по своей воле. Что делать? В культуре оброненная из благих побуждений концепция превращается в брошенную перчатку. Да, да, в культуре тоже побеждает сильнейший – то есть тот, чьим оружием стали законы разума, направленные против бастионов веры. Догадываетесь, к чему я клоню? Если вы наблюдаете столкновение точек зрения, культурную дуэль, значит, сражаются натура и культура. Надеюсь, вы не унизитесь, как какая-нибудь писательница, до всемирно растиражированного аргумента «в споре рождается истина». В бессмысленном споре рождается правота одного из оппонентов. Побеждает всегда качество мышления. Культура. А знаете, кто будет признан победителем?

Правильно: тот, кто именем культуры, протаскивая императивы натуры, будет ратовать за милосердие. Тот, кто перемудрит сам себя. Тот, кто будет верить, что он победил. Тот, кто окажется слабаком. Примите мои поздравления в форме соболезнования. Я вручаю вам сей двусмысленный венок. Хотите – пусть он будет терновым с алмазными инкрустациями. Можно загнать в ближайший ломбард…

Что значит «вместо диалектики наступила жизнь»? Вместо культуры – натура? Жизнь не может быть вместо диалектики, маэстро; жизнь насквозь диалектична, как можно одно отделять от другого? Это все равно, что сказать: кошка вместо инстинктов. Ведь вы бы так не сказали? Надеюсь, что нет. Вы так заворожили человечество, Федор Михайлович. Просто попали в десятку – только с другой стороны. Стали ключом ко всем нынешним проблемам, к появлению которых сами же во многом и приложили руку, извините. Ах, глубина души, ох, как мы загадочны… Не знаю, можно ли вас подпускать к школьникам. Вы на них дурно влияете. И что вы так носитесь со своей хмурой вечностью? Когда-нибудь приходит никогда. И потом… Когда-нибудь становится наплевать на никогда. Вечность – это мы сами.

И тут до меня дошло (вот он, крошечный момент, десятая доля секунды, не время даже, а статистическая погрешность, – прекрасный судьбоносный миг, соединивший прошлое и будущее! Чем недолговечнее эйфория, тем она острее!). Моя трудная жизнь, состоявшая из невозможности принять верное решение, мои душераздирающие сомнения, мои метания, мои ошибки, вытекающие из правильных решений, – все это было полноводной, полнокровной жизнью. Нельзя было ни убавить, ни прибавить; это было бы нарушением моей гармонии.

И решения никакого принимать было не надо – просто потому, что я давно уже принял решение, еще тогда, когда даже не подозревал, какие трудности поджидают меня впереди. Получается, что я жил с готовым решением, не веря, что оно – уже свершившийся факт?

Получается, что жил.

Ничего не надо было менять в жизни; надо было просто жить невозможной жизнью – и это было счастьем. Теперь я точно знал, что такое счастье. Осталось ответить на вопрос: счастлив я или нет?

Даже не так. Моя проблема передвинулась в другую плоскость: где взять силы на это корявое счастье?

При этом понимание того, что иного счастья не бывает, явно прибавляло мне сил. Осознание того, что меня не покидает понимание, также было источником сил.

Было страшновато бросаться в хорошо знакомую пучину; но никакой иной жизни мне уже не хотелось. Еще вчера я лихорадочно искал глазами берег, чувствуя, что силы на исходе; сегодня я уже не хотел никакого берега, никакой скучной тверди, никаких окончательных причалов. Сам процесс плавания, удовольствие уверенно держаться на воде – то бишь безнадежно барахтаться в океане – и придавало мне сил. Не надежда достичь берега – а надежда достичь его как можно позже: вот что стало моей путеводной звездой.

Настоящая жизнь должна быть трудной, невыносимой – потому что реальной. Благостные миражи, мусор иллюзий – за борт, как балласт. Желание жить реальной жизнью – вот что стало perpetuum mobile моего существования. Я бы рассмеялся в глаза тому, кто назвал бы меня оптимистом; я бы расплакался от жалости к тому, кто посчитал бы меня пессимистом; я бы резко повернулся спиной к комплиментам унылого диалектика; я бы не устоял против искушения объявить сумасшедшим верующего. Мне было с ними не по пути, они не умели плавать.

Гармония, мое второе имя, стала мне спасательным жилетом.

* * *

Жена, состояние которой было безнадежно, прочитала эту запись из моего дневника (начинавшуюся со слов «моя трудная жизнь»; все остальное в последней главе – выдумка, художество) и попросила объяснить, что я имел в виду.

А я понял, что даже бумаге невозможно доверить часть своего существа.

И вдруг в соответствии с логикой моего нового мироощущения, я отчаянно осознал: именно и только бумаге и следует доверить существо моего существа. Более того: только тогда это существо и проявится. Бумаге – да, но не дневнику. Чему же?

Уже задавая себе этот вопрос, я улыбался, ибо знал ответ еще до того, как возник вопрос: роману, вот чему. (Я чувствовал, что знаю ответы на еще не родившиеся вопросы. Умение задавать вопрос становилось главнее умения нащупывать ответ в грамотно структурированном информационном космосе.) Я знал, что роман на русском языке – это мучительно сложный проект с непредсказуемым результатом; но я знал также и то, что у меня не было иного выхода. А почему роман будет – не для всех, прилично владеющих русским языком, языком мировой культуры, который ничем не уступает иным мировым языкам?

Потому что мой не написанный еще роман уже есть начало диктатуры культуры. А для опарыша это – словно дуст в жаркий солнечный день, когда кроме водопоя ни о чем думать не хочется. Да и о водопое пусть поразмыслит брюхо: оно все равно умнее головы.

Нельзя было облегчать себе жизнь, уклоняясь от того, что ее немыслимо обогащало. Легкая жизнь, белая и пушистая, легко помещалась в траурную рамку.

«Вот это жизнь!» – то и дело вспыхивало искрами у меня в голове. К гордости за себя примешивалось легкое чувство зависти к себе и, черт побери, – досадным осадочком – жалость: все-таки это было очень трудно – превращаться из личинки человека, ютившейся в коконе (мумия!), в бабочку личности, которой законы всемирного тяготения не только мешали, но и помогали обрести реальную свободу – помогали взлететь.

И все-таки это случилось.

Это случилось в XXI веке по христианскому летоисчислению…

И это было начало чего-то нового.

Или…

Конец.

Январь 2007 – август 2008