Текст книги "Персоноцентризм в русской литературе ХХ века"

3

Все зло в человеке, вокруг него и вне его связано с началом природным, неразумным, антикультурным – с тем, что человек есть дитя природы и ничего тут изменить нельзя. Зло – это онтологическая метка. Зло нельзя истребить, разве что вместе с человеком. Но ему можно противопоставить добро, начало культурное и разумное. Война между добром и злом, которые представляют собой проекции двух полюсов, культуры и натуры, и составляет суть духовной жизни человека. Вот почему метафизическим воплощением зла является Воланд – как нечто, располагающееся вне человека, неподконтрольное ему, как, например, природа, и вместе с тем имеющее право на душу человека. Воланд – это культурная аранжировка феномена имманентности зла.

Человек не может позволить себе быть скотиной: это вещь однозначно табуируемая. Все наши природные проявления – так или иначе культурны. Есть, однако же, пунктик, где зло правит бал, маскируясь под культуру. Зло – психологично: вот в чем извечная привлекательность зла и его культуроподобие. Козни, хитрость, обман – это моменты зла. Но там, где начинается царство света, царство разума, зло если не истребляется, то меняет свою природу. Умышленное зло несовместимо с понятием разум; умышленное зло – это все то же природное зло. Умыслить зло невозможно: зло всегда от недомыслия. Если зло идет от разума, значит, причина в том, что действия были недостаточно разумны. Такова принципиальная постановка вопроса.

А теперь оценим такой момент: царство истины, территорию незла Булгаков, следуя давней лукавой традиции, располагает в душе, то есть там, где зарождаются всевозможные злостные хитросплетения. Добро так или иначе проявляется в форме душевной. Умонастроение, строй души можно рассматривать как некий эквивалент добра, как способ существования добра. Однако и зло также претендует на часть души. «Если черти в душе гнездились, значит, ангелы были в ней», не так ли? Душевные проявления человека, человек душевный – это и есть способ спутать и смешать добро со злом. Иного пути не существует. Проявления добра и зла принимаются за добро и зло как таковые: вот и вся философская глубина романа.

Вот и получается: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» От добра до зла – один шаг, да и тот непонятно в каком направлении. Шагнул не туда, оступился – и пропал. Это возможно только по той причине, что душа человека внутренне противоречива. Отчего же, интересно, не приветствуется такая постановка вопроса: часть той силы, что вечно хочет добра, не может не совершать зла? Это невозможно в рамках предлагаемой, сказочной, логики, ибо добро метафизически объявляется неким абсолютом. У добра нет тени, а вот зло может и отбросить невзначай тень добра. С добром должно быть все ясно, а вот со злом… Сам черт ногу сломит. Зло как-то посодержательнее добра будет, как-то похитрее, поинтереснее. Поигривее, что ли, в нем больше жизнелюбия. Оно какое-то доброе, это зло. Фактически это означает: диалектическая природа Воланда могущественнее метафизического абсолюта, Воланд – живое зло, привлекательное зло. А добро – где-то там, за облаками, за горизонтом, в ностальгической дымке. Оно где-то вообще, недосягаемо и не персонифицировано так авторитетно и харизматически, как зло; очевидно, в силу своей скромности. А зло – вот оно, рядом. В дорогом сером костюме, с солидной тростью. По виду – лет сорока с лишним. Мир возлежит во зле.

Добро Воланда – это оборотная сторона зла, то есть не вполне добро. А вот беспримесное добро, то истинно добро, к которому не пристает зло, – где оно?

В него можно только верить. А жить приходится в обнимку со злом. Оно принимает не только импозантный, но и какой-то симпатичный, домашний облик: кот, штаны в клеточку и еще черт знает что. Бесподобно.

У Л. Толстого зло является тенью добра, а у Булгакова – наоборот. Вот это и есть тенденция развития душевной, психологической культуры. Рано или поздно все упирается в цветы зла, в культ зла.

Булгаков погладил, приласкал, едва ли не приручил зло, воплотив наивную веру миллионов в то, что зло чудно соседствует с добром, не мешает ему, а иногда и помогает. «Часть той силы…» Мы, возможно, и злые, но это не мешает нам быть хорошими, хорошими. Похулиганим, как Бегемот, – и на коленях к своим иконам. Просто праздник какой-то. Короче говоря, Булгаков, как это свойственно людям тонким, но мировоззренчески не очень искушенным, с одной стороны, не стал изымать зло из жизни, а с другой – перевел все разговоры о добре и зле в плоскость метафизики, сделал фактом литературным, чисто культурным, чем явно повысил статус зла. Фактически, он перепутал добро и зло, не разобрался, где начинается одно и кончается другое. Подобная легализация зла и называется его мистификацией, переводом этой категории в разряд мифов.

Зло стало нестрашным и даже где-то симпатичным. На такое отношение способны только добрые люди, из жалости способные стать адвокатом самого дьявола. Булгаков и был добрым человеком. Культура же делает человека принципиальным, следовательно, жестким, а по отношению к тому, что угрожает жизни, – жестким до жестокости. Добрые люди пишут романы, жестокие (злые) их анализируют, «критикуют» – то есть в известном смысле берут на себя ответственность (добрые люди сказали бы – «имеют наглую претензию») в объективном истолковании романа. Что же у нас получится, если «модель зла» представить как «схему», если за инфернальным взглядом Воланда увидеть функцию зла, а не прихоть быть добрым?

Культура – это информация, пропущенная через сознание. Следовательно, у нас есть основания разделить все существующие отношения на культурные и природные. И только в рамках первых, культурных, появляется субъект отношений, отчасти свободный и ответственный, потому как познающий. Мы имеем в виду человека, носителя сознания. Человек к самому себе, совмещающему информацию природного и культурного порядка, может относиться как субъект к объекту. Это уникальный тип отношений в подлунном мире, как выразился бы Мастер (в природе, уточним мы), поэтому человек и только человек сумел выделиться из природы. И только он может сказать о себе правду. Но тут как раз и начались проблемы человека как существа сверхприродного. Выделиться из природы – не значит оторваться от нее. Выделиться – значит суметь обнаружить объективные законы, структурирующие природу, и разумно подчиниться им. Отныне и навсегда познание, а не приспособление, становится самым престижным (ибо прогрессивным) способом самоутверждения для человека. Зло – это тоже своего рода закон, и роман, детище культуры, конечно же, стремится постичь зло; однако все, на что оказался способен роман, – это передать ощущение зла, то есть в рамках природных отношений отнестись к культуре, приспособиться ко злу и объявить это познанием. Кстати, точно так же роман относится и к свободе, как мы помним. Как-то нехорошо получается, можно было бы даже упомянуть здесь злой умысел (не к ночи будь сказано), если бы роман не проделывал свои штучки вместе с романистом бессознательно. Это, конечно, оправдывает роман, снимает с него ответственность – но вместе с ней лишает роман прав познавать, пропускать через сознание. Роман, оказывается, дорожит информацией, пропущенной не только и не столько через сознание, сколько сквозь сердце, душу – психику, этот орган природы. Роман о Воланде – это дьявол о дьяволе. Злом должно заниматься сознание, а душа, как ей и положено, пусть трепещет. А с трепетом душевным роман справился вполне. Он не может не нравиться тем, у кого есть душа.

Из сказанного следует, что зло является продуктом и результатом культурных отношений. Но тут есть гигантская тонкость. Если уж быть совсем точным, то зло – это результат отношений окультуренной натуры к культуре. «Смысловое содержание» зла очень просто и понятно: невозможность натуры стать культурой – при ощущении, что культурой стать удалось! – и является злом в отношении последней. «Низкая» культура, смыкающаяся с натурой, противостоит «высокой» культуре – и de facto отрицает ее. «Злые» отношения в природе – невозможны, ибо там нет культурной (надприродной) регуляции, вступающей в противоречия с природной. Зло является продуктом культуры потому, что наличие культуры (субъекта) не устраняет натуру (объект), но провоцирует новые, «смертельно опасные» и отчасти контролируемые отношения. В природе как таковой зла не было и нет (объектные отношения не предусматривают духовно-этических принципов); оно появляется с возникновением культуры. Таким образом, зло амбивалентно, двуприродно, а потому весьма «художественно» по своему потенциалу (то есть оно содержательно и с позиций психических потребностей, и с точки зрения сознания). Зло может возникнуть только между субъектом и объектом. Это тип субъектно-объектных отношений. «Заказчиком» зла выступает природа, а «исполнителем» является культура. Возникает ситуация, когда отчасти культурными средствами натура пытается противостоять культуре. Мы видим как бы культурное противостояние культуре – но одна «культура» регулируется средствами натуры, тогда как вторая является собственно культурой. Зло начинается тогда, когда человек уже отдает себе отчет в своих действиях, когда с него можно спросить, можно предъявить ему культурную претензию. Зло делает тот, кто в принципе мог бы его и не делать; для этого ему пришлось бы либо подтянуться к добру (культуре), либо опуститься до уровня святой и невинной натуры, перестать быть вменяемым. Зло – это когда натура перевешивает культуру, а кажется, что наоборот. Вот почему зло издавна стало излюбленной темой искусства. Вот почему существует большой соблазн само искусство трактовать как дьявольское искушение. Пограничность, амбивалентность, двоемирие… То ли культура, то ли натура; то ли сознание, то ли психика; то ли принципы, то ли беспринципность. Зло и искусство состоят из одного информационного состава: двуприродного – при полной доминанте психически-бессознательного и при одновременном невыключении сознания! А уж если искусство погрузилось в тему (то бишь пучину) зла – можно смело многократно умножать эффект непонимания (при кажущейся, моментами, ясности). Черт знает что. Тут уж или тотальная диалектика (отношение сознания), или тотальный абсурд (отношение души).

Кстати сказать, конфликт культуры и натуры в романе обозначен и в таком специфическом модусе: здесь реализм противостоит постмодернизму. Постмодернизм – это ведь тоже иллюзион, когда натура перевешивает культуру, а кажется, что наоборот. Вот вам еще одна грань пограничности: роман является постмодернистским по духу, а кажется, что реалистическим…

Само появление культуры как альтернативной регуляции социально-индивидуальной стихии стало возможным благодаря информационному ресурсу натуры. Вот почему культура существует в среде натуры, там, где возникает, тлеет и бушует конфликт натуры и культуры. Культура живет (существует как таковая) исключительно в конфликтной среде. Конечно, в природе, где главным принципом является силовая регуляция, мы на каждом шагу наблюдаем единство и борьбу противоречий как результат силового столкновения. Но и здесь, кстати, понятие «сила» включает в себя понятие более совершенной информационной структуры. Выживает сильнейший, что означает: более совершенный информационный порядок бьет менее совершенный. Борьба за выживание – это, если угодно, информационная битва (и в этом смысле – вселенская). И венец творения, человек, это, конечно, информационный венец.

Культура – венец натуры. Вот почему конфликт натуры и культуры – конфликт между совершено разными информационными комплексами! – неизбежен и плодотворен. Культура – это система не только приспособления, но и преобразования; натура – именно и только система приспособления. Так вот зло – это приспособление, которое выступает в форме познания и преобразования. Зло – это и есть оборотень как таковой (ничего удивительного, что мотив оборотня сопутствует злу постоянно; «часть той силы»…). За тем, что противостоит культуре (хотя одновременно и питает ее), за менее совершенной информационной системой под названием «природная среда, продленная в человеческое измерение», закрепился многозначительный и совершенно мутный по смыслу ярлычок «зло». Из этой мутной воды добыл свою золотую рыбку («модель зла») писатель Булгаков. Добро – это уже всецело культурная (сознательная) регуляция, существующая в режиме борьбы с регуляцией природной, с одной стороны, и со злом – с другой; зло – нечто противоположное добру. Конфликт добра и зла – это тоже единство и борьба противоположностей, но на совершенно ином информационном уровне или витке. В рамках культуры этот конфликт можно распутать и примирить либо проповедью душевного смирения (по большому счету – средствами натуры; с их помощью добиться опускания, «опрощения» до уровня натуры, достичь резкого снижения уровня диалектического противостояния), либо тем пониманием, которое обеспечивается культурным уровнем под названием «тотальная диалектика». Либо – либо. Это ужасно, но справедливо. Воланду и не снилось.

По Булгакову же битва добра и зла происходит на поле культурном, сражаются две культурные силы, противостоят две культурные позиции, обе умные, за каждой из которых – свои принципы. Умнее, разумеется, та, за которой большая душевная чуткость и отзывчивость, на стороне которой частота пульса и сокращений сердечной мышцы. Собственно, «добро».

Вот, оказывается, на какой основе добро породнилось со злом – на основе «чисто» культурной. Интуитивно ощущаемая зависимость, скрытая связь между натурой и культурой, злом и добром, тенью и светом и породила плодотворную культурную почву для сказок, ту самую почву, которая стала мутной водой. Самое вразумительное, что сказало человечество на сию животрепещущую тему, – это «инь» и «янь». А там – как себе хотите. И пошли гулять оборотни по культуре. Гуляй, душа! Пир во время чумы, да и только.

Проблема в том, что сама культура такого рода, «иньнояньного», – весьма и весьма природна, психологична, психогенна. Психология и призвана осуществлять связь между натурой и культурой: здесь кончается одно и начинается другое. До этого предела все идет разумным путем. Но художники, мастера скрещивания «иней» с «янями», умудряются делать психологию не точкой отсчета, а венцом. И тогда все становится с ног на голову. Если ощущения подменяют мысль, натура – культуру, то почему бы злу не подменить добро? «Часть той силы», однако.

Но, пожалуй, самое удивительное заключается в том, что зло действительно подвижно, текуче. Закоренелый, «идейный» злодей – это своего рода гений, что является редкостью. К тому же идеология зла так или иначе рядится в одежды добра. Зло как культурный феномен предрасположено к культурной эволюции, зло вполне может «обернуться» и добром – и в этом смысле Воланд просто находка: «часть той силы…» Мессир как бы не противоречит природе зла – однако в романе он прикидывается злым, будучи ужасно добрым. Если бы он был на самом деле злым, Булгакову пришлось бы тревожить тень Достоевского, совмещать несовместимое. Таким образом подметить, что от зла до добра может быть один шаг – не очень сложно. Самое сложное – объяснить эту очевидную несуразицу. Обычно добро и зло пытаются или хотят породнить на том основании, что они «перетекают» друг в друга. Полагаю, это является основанием прежде всего для того, чтобы разделить эту «парочку», осознать составляющие «тандема» в качестве противоположностей. Зло, чтобы стать добрым, должно перестать быть злом, должно утратить самоидентичность, должно совершить самоубийство, перейти в иное качество – самоуничтожиться, перестать быть. Не следует умиляться «близкородственности» этически и мировоззренчески полярных категорий и делать вид, что между ними только «количественные» различия и нет различий принципиальных. Еще немного, еще чуть-чуть – и одно станет другим, даже глазу незаметно. Был злым – раскаялся – стал добрым. Вот и вся культурная песня. Так-то оно так, да только раскаяться в данном случае означает не «острое чувство вины» и следуемое за ним «я больше так не буду»; раскаяние в культурном смысле предполагает даже не переход в иную веру, а переключение сознания в иную систему координат. Это не всякому под силу, и одного желания здесь мало. Зло не прощает панибратства и амикошонства. Зло смертельно опасно. Им невозможно любоваться, как Воландом. Воланд – фальшивое зло. Он зол в культурном смысле, то есть принципиален до жестокости. Это черта характера, а не свойство мировоззрения.

Роман, мистифицирующий зло, сам превратился сегодня в нечто мистическое, в шикарное зрелище, шоу. Хлебом не корми – дай пожать руку мессиру. А в основе – простой трюк. По всем формальным признакам Воланд выступает противником добра, культурным злодеем. По существу же, он действует как праведник, как культурный герой, ревниво блюдя жесткие моральные (культурные) принципы. Так сказать, карает именем добра. (Причина сумасшедшей популярности описанного трюка сегодня – это отдельная тема, ее мы касаться не будем. Думаю, причины успеха у нетребовательной публики, жаждущей насладиться зрелищем зла, разочаровали бы мессира.)

Вот почему настоящим, подлинным злом в романе выступает не шайка добрых извращенцев, а сатирические персонажи типа Берлиоза, Лиходеева, Римского, Латунского и иже с ними. Имя им – легион. Вот это и есть нормальная система координат. Названные персонажи являются носителями зла потому, что в основу своей культурной деятельности (все сплошь деятели культуры и искусства) положили другой трюк, принцип натуры, принцип беспринципной силовой регуляции: по форме служить искусству, которое призвано служить народу, а по сути блюсти свой корыстный, эгоистический интерес. Они-то и оказались по ту сторону добра и зла (то есть в нетронутой культурой природе), они-то и научились подталкивать падающего. Они-то и исповедовали дьявольское credo: кто сильнее – тот и прав. А Воланд, напротив, помогал обиженным, униженным и оскорбленным. Кстати, Раскольников охотно был бы прощен мессиром и наверняка включен в пеструю свиту не последним номером. Родион Романович тоже по доброте душевной перепутал добро со злом.

Вот почему лучшие страницы романа посвящены борьбе добра со злом в очень традиционном, моралистическом, «сказочном» ключе. Буратино, Мальвина и Соня Мармеладова – с одной стороны, Карабас-Барабас и Дуремар – с другой. Конечно, добро победит зло. А попытка дать какие-то иные, внесказочные координаты, попытка «углубить» (то есть мистифицировать) конфликт, ввести моральные принципы в ад (на основании благих побуждений) – это от непонимания себя, своей природы, от боязни культуры и просто от слабости человеческой.

Булгаков весь прост, он выкован из бронзы и пластилина, насаженных на правильную ось: добрые, честные, благородные герои, с одной стороны (Алексей, Николай и Елена Турбины, Най-Турс, Борменталь, Преображенский, Мастер, Воланд, Маргарита и т. д.); злые, карикатурные, сатирические «герои», с другой стороны (Тальберг, петлюровцы, Швондер, Шариков, Варенуха, Бенгальский, Семплеяров Аркадий Аполлонович, Мстислав Лаврович, Босой, Дунчиль и т. д.). Попытка запутать себя и других привела к успеху. Однако ничего нового Булгаков не сказал, да и сказать не мог. Он был писателем, то есть человеком, дар слова, дар выражения ставивший выше того дара слова, который выражает дар понимания, дар сопряжения смыслов. Для писателя большая удача, если дару выражения сопутствует чуткость к экзистенциальным смыслам. Это хорошо, это замечательно. Это почти предел. Экзистенциальная чуткость, дар выражения, склонность к добру… Чего ж вам больше?

Все остальное – от лукавого, от того уровня понимания и культуры, которые не дали бы реализоваться писательскому дару. Мир бы обеднел и поблек. А так он стал богаче, в нем прибавилось красок, эмоций – потому что мы еще больше запутались.

И, наконец, самое интересное. Разоблачение булгаковского фокуса ни к чему не привело, да и привести не могло. Мы с вами не в Варьете, и мне не нужны лавры мессира. Гениальный роман можно раскрыть на любой странице – и будешь читать, не оторвешься. Все сказанное о романе и сам роман плывут какими-то параллельными курсами. Все сказанное о романе как бы не касается романа. А ведь это и есть дьявольские штучки, мессир Булгаков…