Текст книги "Я не сдамся. Дамасская сталь. Книга прервая"

Проведя отчет после отпуска, я обнаружила недостачу. Не очень крупную, но и не копеечную. Дочь Андрея Петровича решила самостоятельно закупить товар на одной из мелкооптовый баз, которые к этому времени уже начали появляться на российском рынке. Ее схема была очень проста: она покупает товар, ставит на него наценку, он продается, наценку она кладет в карман и удаляет приход товара, переписывая кассовую тетрадь, чтобы убрать суммы выручки. Кассовые аппараты тогда практически не использовались, вся торговля шла без чеков: заплатил, получил покупку и ушел. В конце рабочего дня выручку записывали в тетрадь, которую сжигали каждые два месяца – от греха подальше. В те времена бухгалтерские документы не то что искусно рисовали – их «лепили» кто во что горазд. Налоговый учет, ведение документооборота только создавались. Налогов было столько, что если их все правильно посчитать и заплатить, то они могли дойти до двухсот процентов от прибыли. Были местные налоги, городские, бюджетные, федеральные и специальные, ведомственные (экология, транспорт, недра и хрен еще знает за что). Все ведомства «питались» с налогов и утверждали их, ни в чем себе не отказывая. Поэтому на каждом предприятии сначала принималось решение, сколько денег будет расходоваться на налоги, а потом уже остаток делился на всех.

Итак, что же произошло? Ведь схема «левого» дохода так проста и легко выполнима. Но дочку Андрея Петровича подвела обыкновенная человеческая жадность – она поторопилась забрать деньги, которые уже казались ей своими. Надо было дождаться, когда продастся весь товар, всё везде перерисовать, замести следы и уже потом снять деньги из кассы. Если бы она не выбрала «левак» сразу, она бы просто потеряла эти деньги после моего возвращения из отпуска и проведения инвентаризации, сделав единственный разумный вывод – со мной такое не прокатит. Она не знала, что в моем учете уже зафиксирован приход того товара, который она решила скрыть, и торговая наценка уже зафиксирована в отдельной графе. Вот эту недостающую торговую наценку я и обнаружила. Товар на приходе есть, на остатках еще пара единиц в торговом зале есть, а всей торговой наценки, даже за те единицы, которые имеются в наличии – нет. Я вызвала её к себе в кабинет и на цифрах показала, каким образом возникла недостача.

Мое предложение было довольно гуманным: возместить недостачу и по-тихому перейти обратно в головной офис, объяснив все большой нагрузкой и неинтересной работой. Но она выбрала другой вариант и обратилась к папе. Андрей Петрович, в своем репертуаре, устроив хорошо спланированный конфликт интересов, решил устроить разборку в кабинете у Виктора, с участием третьего акционера Светланы. Было принято решение, что Светлана с бухгалтерами головного офиса проведет учет и прояснит кто прав, а кто виноват. В это время Андрей Петрович занялся документами. Он сам съездил к директору той компании, где его дочь закупила товар и попросил переделать документы, выписав их датами на два месяца раньше. Он преподнес это так, что я не поставила на учет товар, забрала всю торговую наценку, а недостачу списала на его дочь, чтобы опорочить её честное имя. Легенда была такая: это она ведет все дела на фирме, трудится как пчёлка, а я только хожу и всех третирую, создавая один конфликт за другим.

В головном офисе опять зажужжал улей.

– Аня не смогла бы так поступить с человеком, – говорили одни.

Это были те, с кем я приятельствовала. Они симпатизировали мне, как человеку, а может, понимали, что на самом деле представляет из себя Андрей Петрович. Многие недолюбливали его за подковерные игры.

– Как она так могла? Со своими? Вот сука! – возмущались другие, из «лагеря» семьи Андрея Петровича. Это неудивительно, он пристроил в компанию все свое семейство: в офисе работал сын с невесткой, а жена заведовала одним из фармацевтических складов компании.

– Дыма без огня не бывает. Там точно что-то есть. С такими возможностями и мозгами крутила и вертела, как хотела, а тут ей хвост-то и поприжали, – шушукались третьи.

Через несколько дней, уже в самом конце рабочего дня Виктор попросил меня зайти. В кабинете был он и Светлана. У нас был сложный разговор. На руках у Светланы были приходные документы с моих отчетов с одной датой и такие же приходные документы, взятые в папке учета прихода товара, но с другой датой. На одной чаше весов была моя правда о сложившейся ситуации, на другой – репутация Андрея Петровича и его дочери. Вопрос был серьезный. Андрей Петрович – акционер и человек, который стоял у истоков основания компании, когда у них в аренде было всего два кабинета в полуподвальном помещении и пять человек в штате, когда приходилось самим разгружать машины с товаром, а потом на своих же колымагах развозить его по медучреждениям.

Беседа была нервная, но деловая, никто мне ничем ни угрожал, но было очень больно. Опять всё рушилось, так катастрофично, так невыносимо несправедливо. Опять летело в тартарары то, что было мне дорого. То, что я создавала, как творение, выдирали из меня кусками плоти. Вырывали вживую, а я ничем не могла себя защитить. Сначала свои доводы высказал Виктор, затем начала говорить Светлана, но я слышала их частично. В моём мозгу билась, как раненая птица, мысль: «Господи, что со мной? Что со мной не так? Что же я такая недоделанная? Куда мне теперь идти? Где есть место для меня в этом мире?»

Что будет с моим прекрасным, замечательным магазином, в котором я знала каждый товар? Каждая бутылочка в нем была куплена именно мной и мной же бережно упакована, я так старалась довезти ее до магазина в целости и сохранности! Прежде чем выбрать то или иное платьице, я представляла, куда могут повести в нем ребенка, на каком мероприятии родители будут гордиться своим куклёнком, одетым в такое нежный, чудесный наряд! И вот это вот всё!.. И еще куча всего!.. А сейчас это выдирают из меня с кровью только за то, что я профессионал…

«За что меня „казнят“? За то, что я могу создать успешный бизнес? За то, что умею из говна делать конфету? Почему люди не понимают, что в моём случае в кресле руководителя сидит не жопа, а мозги?» – вот о чем плакало мое сердце, беззвучно истекая кровью, пока Виктор и Светлана, по очереди, приводили свои веские доводы, заставившие их принять решение отстранить меня от работы в дочерней компании. Мне предложили выбрать любую должность в бухгалтерии головного офиса, вплоть до зама главного бухгалтера. Мне сулили новое направление, под которое будет создан отдел, лишь бы не оставлять меня руководителем компании. Пойти на открытый конфликт с Андреем Петровичем они не могли и не хотели. Они решили как можно скорее закрыть эту неприятную для них тему.

Перед моими глазами побежали картинки, как я хожу мимо магазина и вижу его постепенное разрушение… Как я хожу по офису и слышу перешептывания людей о том, что в магазине всё приходит в упадок… Как вижу мерзкую, довольную рожу Андрея Петровича, который показал, что бывает с теми, кто его отверг… Ну уж нет! Я не буду сидеть в офисе с опущенной головой, как побитая собака. Нет! Я никому не покажу, как мне больно. Это не их дело. Я буду держаться прямо, с гордо поднятой головой. Они не увидят моих слез, моего окровавленного тела, моего в очередной раз разбитого сердца. Об этом я расскажу только Богу. А им – нет! Я не стала брать паузу на размышления.

– Я понимаю ваши приоритеты. Большое спасибо, что дали мне выбор в такой непростой ситуации, но думаю, что мне лучше уволиться прямо сейчас, – сказала я, из последних сил сохраняя внешнее спокойствие.

– Анна, я сожалею, но это будет наилучшим решением в данной ситуации, – ответил мне Виктор.

Я видела, как некомфортно он себя чувствовал. Решение он принимал интуитивно, у него не было четкой картины происходящего. Он всегда мне доверял. При согласованиях я решала серьезные вопросы. В конвертах «заносила» в высокие инстанции огромные суммы, естественно, без всяческих оправдательных чеков. Я улетала за границу на закупки, имея при себе колоссальное количество налички, иногда несколько десятков тысяч долларов. И вот такая ничтожная, по сравнению с тем, чем я оперировала, сумма денег. Которую сама же и выявила! Никто не был рад этой моей честности и дотошности. Но тогда никто не знал и скрытых мотивов Андрея Петровича! Собственно, я и сама почти ничего не знала о его далеко идущих планах. Я думала, он возненавидел меня из-за того, что я грубо его отвергла, да еще пыталась противиться его желанию посадить в свое кресло его чадо. Но оказывается, дело было не только в этом. Все было куда серьезнее: из-за своей любви к порядку в расчетах я перекрыла ему «кислород» в финансовых махинациях. Но об этом никто – ни я, ни Виктор, ни Светлана – ничего еще не знал. Босс спросил у меня совета:

– Как лучше нам оформить твое увольнение? Я понимаю, что вопрос не очень уместен, но ты официальное юридическое лицо.

– Выбирайте, кто будет исполняющим обязанности, хотя бы на время. Завтра нотариально оформим все документы. Потом заедем в банк и на основании приказа поменяем карточку с подписями. Светлана два дня назад со своими бухгалтерами проводила инвентаризацию, так что во всю внутреннюю кухню она вникла. Все цифры у нее на руках.

Светлана согласно кивала головой.

– Я постараюсь за один день управиться с передачей, если не успеем, то за пару дней точно управимся. Надо еще выбрать человека, которому я подготовлю все телефоны и адреса нужных для согласования инстанций.

– Подготовь это лично мне. Никому ничего не передавай. Все контакты только мне, если меня вдруг не будет в офисе, пожалуйста, подожди.

– Хорошо.

– Мы выплатим тебе зарплату за два месяца и оформим увольнение по собственному желанию. Тебя это устроит? – обеспокоенно проговорила Светлана.

– Да, спасибо.

– Анна, еще один неприятный вопрос. Как и когда мы будем объявлять увольнение твоему коллективу и в головном офисе?

– Я хочу без объяснений в моем присутствии и прощальных слов. Пожалуйста, пусть о моем уходе знает только тот человек, на которого оформляется юрлицо. И если можно, пусть он об этом никому в офисе не говорит. Пусть люди думают, что все решения ещё висят в воздухе. Я хочу уйти молча, ни с кем ни прощаясь, а вы уже сами объясните сотрудникам так, как сочтете нужным. Никто не поверит, что я ухожу сама. Так что видеть осуждение и разочарование в глазах одних людей и злорадство в других я не…

Я не могла больше говорить. Я просто встала, сказала «до завтра» и тихо вышла в пустой холл офиса. Еще надо было как-то объяснить всё это мужу…

В конце грустной истории мне пришлось сделать неутешительный вывод: «Работники компании могут мстить тебе за то, что ты ответственно выполняешь свою работу. На твоем фоне они выглядят бездарями и лодырями. За то, что ты работаешь лучше других, тебя могут очернить и подставить». А на вопрос «за что?» будет один ответ – «потому что!»

P. S. Я сохранила приятельские отношения с одной девочкой и мы с ней изредка, раз в три-четыре месяца, перезванивались, так что я знала все, что происходит в компании Виктора. Через полтора года она мне позвонила и рассказала про грандиозный скандал. Виктор решил сократить количество складов и сделать один централизованный, начальником склада поставив не жену Андрея Петровича, а кого-то другого. Её он перевёл в офис работать с документами. И вот при новом начальнике начала вскрываться информация, что на складах через жену Андрея Петровича пропускали мимо кассы «свой» товар в филиалы, которые он курировал. Сын развозил по аптекам от имени фирмы медикаменты, которые покупались в обход закупок компании. То есть там был такой клубок схем и договоренностей, что у Виктора волосы встали дыбом. Он уволил не только всю семейку, но и всех их протеже. Вот тогда я и поняла, что в личной вендетте Андрея Петровича в отношении меня были замешаны денежные потоки, некоторые из которых я невольно перекрыла, желая отчитываться в бухгалтерии по своим расходам.

Магазин, к моей большой боли, под чутким кураторством Андрея Петровича загнулся через год. Помещение сдали в субаренду. Когда я лет семь назад проезжала мимо, там был парфюмерный магазин…

P. S. S. Где-то года через три после описанных событий мне позвонил Виктор, вызнав номер у моей приятельницы, и пригласил на своё день рождение. Отмечал он всегда с размахом, со всем своим коллективом, арендуя хороший ресторан. Я приняла его приглашение. И вот там, в присутствии всего коллектива, он произнес тост: «Я хочу сказать при всех, что Анна – одна из самых порядочных и честных людей, которых я знаю. Хочу за нее выпить». Мне было очень приятно, но к сожалению, эти слова уже не могли повлиять на мою внутреннюю картину мира. На тот момент у меня уже успело появиться ощущение, что я просрала свою жизнь…

Глава 12. Детские травмы

В ДЕТСТВЕ я была красивой девочкой. Мама с папой меня баловали и любовались мной. На ночь мои волосы накручивали на папильотки (тесемочки и бумажные ленты заменяли бигуди), утром локоны завязывали в хвостики, перевязывая красивыми бантами. Мама мыла мне волосы оттеночным шампунем и даже (в те времена это можно было расценить как вызов обществу) красила ногти лаком. У меня были красивые повседневные платья, шитые на заказ. Мама рассказывала, что я любила танцевать перед зеркалом, пела, держа в руке воображаемый микрофон, и всё, что касалось публики, воспринималось мной с большим энтузиазмом. Обратив внимание, что я слишком часто устраиваю воображаемые представления, мама не придумала ничего лучше как убрать зеркала. В доме осталось только одно овальное зеркало, которое крепилось к внутренней части двери платяного шкафа. Доступ к лицезрению мне был перекрыт – зеркало размещалось на недосягаемой для ребёнка высоте. Про локоны пришлось забыть – мои волосы стали заплетать в косы. Мне объяснили, что учиться читать – это куда важнее пения с ненастоящим микрофоном. Вопрос о моей красоте был закрыт раз и навсегда. Мне было пять с половиной лет.

Пора бы уже поделиться теплыми детскими воспоминаниями о бабушках и дедушках. Но в моем внутреннем пространстве их просто нет. Я с малого возраста понимала, что мои бабушки и дедушки меня не любят (или с ними что-то не так). И маму с папой они не любят, а только иногда делают вид.

Папина мама жила далеко, я её никогда не видела. Она была обижена на своего сына, который покинул родной дом, уехав за лучшей долей в Латвию, и отказалась с ним общаться. Её муж в 1939 году был репрессирован и предположительно в сороковом расстрелян. Всего в семье папы было десять детей, трое из которых погибли на войне. У меня были и есть тети и дяди, много двоюродных братьев и сестер, но я с ними так и не познакомилась.

Зато я иногда гостила у бабушки с дедушкой по маминой линии. Правда, довольно редко. Бабушку я, а потом и мои сестра с братом утомляли, поэтому она нас особо не привечала, хотя и жила по тем меркам комфортно – в двухкомнатной квартире со всеми удобствами, не то что мы – в коммуналке с печкой и холодной водой. Внуков надо было покормить, чем-то занять и, к сожалению, для бабушки такие заботы были обременительны. Она быстренько спроваживала нас обратно домой, ссылаясь то на головную боль, то на срочные домашние дела. Дедушка (он не был мне родным) в это не встревал, считая возню с внуками «бабским» делом.

Уже став взрослой, пытаясь разобраться в хитросплетениях родственных взаимоотношений, я приняла ту данность, что война может полностью искорёжить психику человека. Бабушка ушла на войну в сорок первом добровольцем, ей не было еще и восемнадцати. Она служила на фронте связисткой и, пройдя всю войну, вернулась домой весной сорок пятого, озлобленная нежелательной беременностью. Дедушка тоже воевал, был призван в тридцать девятом году. Его война началась не в 1941-ом, а раньше – на Халхин-Голе. Он всё прошел, остался жив, заслужив ордена на полгруди, но после – пятнадцать лет лагерей. Потом реабилитация, возвращение всех воинских наград и званий. Такие потрясения редко оставляют человека добрым, а его сердце открытым… В общем, любви старшего поколения семьи я не чувствовала и не представляла себе, что могу обратиться к кому-то из них за поддержкой или утешением.

Когда мне было три года, папа начал ходить в море на рыболовецких судах. Сначала рейсы были недолгими – по три месяца, но потом начались загранплавания и его не было в семье по году. Перерывы между рейсами были недолгими, не больше пары месяцев. В это время вся семья переходила на показательно-праздничную жизнь. Дети делали всё, чтобы папу только радовать: своим поведением, хорошими оценками, успехами в школе, домашними концертами… Папа должен был гордиться своими детьми и спокойно уходить в рейс, понимая, для кого и чего старается.

Вот так, вроде бы с одной стороны, я росла и воспитывалась в полноценной семье, имела бабушек и дедушку, теть и дядь, а с другой стороны – была под полной властью матери. Если мне было тяжко, то найти сочувствие или защиту мне было не у кого. Я очень рано стала чувствовать свое одиночество. Не в подростковом возрасте в четырнадцать-пятнадцать лет. Нет. Уже к девяти годам я поняла, что мне не у кого искать защиты, кроме Бога. Утешение я находила в книгах, которые начала читать лет с шести. К двенадцати годам, хоть мама и запрещала мне брать книги с двух верхних книжных полок, я подобралась к зарубежной классике. Моими любимыми писателями стали не только Дюма, но и Фейхтвангер, Драйзер, Золя. Считалось, что детям такие книги читать рано, поэтому я «глотала» их тайком, стараясь, чтобы мама не заметила в моих руках «запрещенную» литературу.

Мы жили не в микрорайоне, а в военно-производственной части города, где стояло несколько кирпичных двухэтажных домов коммунального типа, построенных в конце восемнадцатого века, и с десяток частных одноэтажных строений. Дома были зажаты с одной стороны морем с «Зимней гаванью», где стояли атомные подлодки и располагался КПП (контрольно-пропускной пункт), а с другой стороны – машиностроительным заводом и школой моряков, где матросы проходили обучение и готовились к службе. Из окон комнаты я видела море, сторожевые корабли, военных моряков в красивой форме, а из окна общей кухни обозревала внутренний двор завода со снующими туда-сюда людьми.

Наша коммуналка была на втором этаже двухэтажного дома с общим коридором, как в обычном доме, только двери вели не в отдельные квартиры, а в комнаты. Говорят, раньше, до революционных времен, там была военная казарма. У нас была большая комната, двадцать шесть квадратных метров, но одна на всю семью.

Общая кухня была в конце коридора, детям разрешалось туда заходить только по делу. Она была небольшой, метров двенадцать. Трем хозяйкам не развернуться, а детям в узких проходах между газовыми плитами, на которых постоянно стояли то баки с горячей водой, то выварки с бельем – так и вообще опасно. Со временем семьи, проживающие в коммуналке, договорились и поделили кухонное пространство. Одна семья, в которой была моя ровесница Танюша с младшей сестрой, забрала себе часть общего коридора, так как их комната была в торце дома. Позже другие соседи прорубили из стены двери прямо на кухню, так как у них были смежные стены. Кухню поделили на части, поставив стенку. Можно сказать, что двум семьям повезло: теперь у них кухни примыкали к комнатам. Чего не скажешь о нас – мы так и ходили через длинный холодный коридор на свою, теперь уже отдельную, кухню.

Белье стирали в туалете, в железной ванне, так как на кухне воды не было. Рукомойника тоже не было. Это такой специальный небольшой подвесной бачок с клапаном внизу, нажимаешь – вода льется, столько, сколько нужно набрать в ладошки, чтоб помыть руки. Не было и умывальника – только пенек. На него удобно было ставить ведро, чтобы набрать воды и отнести в кухню. Все так и делали: пошел в туалет, захватил ведро с кухни. Или наоборот, пошел набрать воды и заодно сходил в туалет. Белье сначала кипятили в баках, а потом полоскали в ванной, в холодной воде. Сушили на чердаке. Я хорошо помню, как у меня немели руки, когда в зимнюю холодину приходилось развешивать постиранное белье на веревки. Высохнет, снимаешь его, а оно задубевшее, твердое, иногда такое острое – порезаться можно! Нести белье по лестнице с чердака было очень неудобно: ни сложить, ни в тазик положить. Я брала сразу несколько простыней или пододеяльников и, держа подмышкой, как большие листы плотного картона, несла в комнату.

Общим туалетом с одним унитазом пользовалось девять человек. Это было маленькое, сырое, неотапливаемое помещение. Там всегда было холодно – и зимой, и летом – поэтому детей младше восьми лет (из-за боязни застудить) в общий туалет не водили. Мы для этих целей держали в комнате эмалированный горшок с крышкой. Зимой мама выделяла ему место недалеко от печки, чтобы горшок был теплым, и дети не садились попками на холодное железо.

Это был целый ритуал. Сначала всех детей по очереди надо было уговорить сходить на горшок. Потом вынести горшок в туалет, дожидаясь, когда освободится единственная кабинка. Затем ночную вазу надо было помыть, и уже чистой поставить на место. Когда дети оставались под моим присмотром на целый день, я ленилась выносить горшок сразу, зачастую ждала, пока он не наполнится. Как я переживала, когда несла тяжелый горшок по коридору до туалета, с трудом удерживая его в руке! У горшка была ручка, как у кружки. Он вообще по форме был похож на круглую кружку, только большую, размером с двухлитровую кастрюлю. Я переживала, что не удержу горшок, и он со всем содержимым грохнется на пол! Вот тогда уж будет уборка, так уборка! Конечно, когда мама была дома, я себе такого не позволяла и все домашние дела делала сразу.

В каждой комнате была печка. Дрова для растопки и уголь с осени и до поздней весны приходилось каждый день приносить на руках из сарая, а жили мы на втором этаже. В коридоре растопку складывать было негде, да и нельзя. Топить углем было легче, его надо было меньше по количеству, и печь быстро протапливалась, нагревая комнату. Но пачкотни от угля было много, впоследствии мама перешла на одни только дрова, хотя их требовалось больше. Наносить дрова из сарая в дом – это было для нас что-то вроде игры. Брату, как самому маленькому, клали на ручки одно полено, сестренке – два, ну а я уже набирала пять-шесть поленьев. Мы гуськом, друг за другом, поднимались по лестнице на второй этаж. В коридоре, возле дверей комнаты, стоял деревянный ящик. Мы складывали в него дрова и резво сбегали по лестнице за следующей партией. Мы знали, сколько именно нужно дров: как только ящик наполнен с горкой – значит дров достаточно, и теперь можно поиграть во дворе. У соседей тоже был такой ящик. Иногда мы устраивали соревнования, кто быстрее наполнит свой ящик.

Детей в округе было мало, особенно девочек, и только на девчачью или на мальчишескую игру нас не хватало. Поэтому мы играли все вместе и договаривались, что девочки играют с мальчиками в войнушки и строительство дорог, а мальчишки играют с девочками в дочки-матери, магазины и больницы. Я играла с друзьями и в индейцев, и в партизан. Около нашего дома был большой двор, огороженный забором, на который можно было забраться и смотреть на мир взрослых. Внутри двора росли крепкие сильные деревья, в их ветвях мы скрывались от «врагов» или делали засады.

У каждой семьи был свой сарай, там хранили дрова и уголь, так как в комнатах было печное отопление. В нашем сарае и сарае соседей, у которых было две дочки (одна моя ровесница, другая на два годика помладше) родители оборудовали комнаты для игр в дочки-матери. В моей коморке был не только диван-топчанчик со столом и двумя табуретками, но и сколоченные полочки с детской посудой, весы с торговыми принадлежностями, набор юного врача. Кроме того, имелся и «боевой» арсенал: выстроганные из дерева индейские копья, парочка автоматов, несколько пластмассовых револьверов и повязки на руку, определяющие, кого я буду играть.

Пожалуй, лет до шести у меня было обычное детство. Дома я играла в куклы, которым мама шила красивые платья, с удовольствием рисовала – у меня была большая коробка цветных карандашей. Иногда родители собирались семьями у кого-нибудь в комнате и играли с нами в детское лото, а потом накрывали стол для чаепития с булочками и конфетами. Вечерами мама читала мне сказки, пока я не научилась читать сама. Мне покупали большие, красочно оформленные книги с интересными сказками про Халифа-аиста, драконов и загадочных русалок. Я любила не только читать и рассматривать поражающие моё детское воображение иллюстрации, но и гладить ладошками страницы, нюхать запах бумаги. Хорошие книги очень приятны на ощупь и вкусно пахнут.

Мне запомнились дни, когда я перестала быть единственным ребенком, на свет появилась моя сестра… Мы все её ждали. Помню, как папа пришел с моря, и мы всей семьей ходили в большой магазин, родители купили несколько красивых детских ползунков. А потом мы обедали в ресторане. На десерт мама заказала мне дольки апельсина со взбитыми сливками. Пока мы ждали заказ, я попросила еще раз показать ползуночки. Они были мягкими на ощупь и приятного желтого, как у цыплят, цвета. В памяти навсегда отпечатались минуты радостного ожидания: вкус десерта, теплый солнечный цвет, нежная мягкость ткани – я была счастлива появлению ещё одного родного человечка. В тот момент я еще не знала, что моё детство скоро закончится.

Игры во дворе заменил присмотр за коляской. Пару раз я забывала, что надо находиться неотлучно рядом с сестрой и меня за это наказали. А раньше не наказывали. Когда все дети смотрели мультики или «Четыре танкиста и собака», наш телевизор был выключен, а я должна была вести себя тихо, так как моя маленькая сестра спала. Мне остались книги, книги и ещё раз книги под уютным светом ночной лампы.

Все дети с большой теплотой вспоминали нашу, казалось нам, такую большую, светлую комнату, где всем хватало места. У каждого было свое раскладное кресло-диван, был уголок и для игр. Как это ни смешно, до сих пор предпочитаю спать на диване. Выбирая, что купить – диван или кровать, – я всегда останавливаюсь на большом комфортном угловом диване. Сравнивая двухкомнатную квартиру с отдельными комнатами и студию, предпочитаю студию – это тоже отклик из детства.

Меня до сих пор поражает, сколько же надо было иметь жизненных сил, чтобы в таких условиях растить и воспитывать детей! Как мама успевала вышивать белоснежные полотенца красивыми красными петухами? Когда она успевала вязать детям носки и варежки? Готовить вкусную еду? Устраивать раз в дне недели воскресные обеды, накрывая большой стол в комнате красивой льняной скатертью с вышивкой ришелье и ставя хрустальные бокалы, в которые по возрасту наливали кому сок, а кому и клубничную домашнюю наливку? У всех детей было не только белое нижнее белье, но даже носки белые. Помню, как у меня болели руки, когда я до белизны отстирывала эти малюсенькие носочки. А еженедельная смена четырёх комплектов белого льняного постельного белья? В детстве ни о чём таком не задумываешься. Но вот сейчас, когда я смотрю американские сериалы, то всегда обращаю внимание на их быт. И если это история про шестидесятые или семидесятые годы, то у меня щемит сердце. У них в домах уже стояли автоматические стиральные машины, были удобные бытовые приборы. А мы носили воду в вёдрах, кипятили белье, стирали на досках до кровавых следов на руках, выжимали вручную пододеяльники, выкручивая себе запястья. И все это во имя кого?… Кубинского народа, африканского народа, монгольского народа…

Мама рассказывала, как один раз она всю ночь вязала носки, чтобы я утром отнесла их в школу – был организован очередной сбор помощи детям Африки. Когда я побывала в Африке, я посмотрела, как они живут на самом деле. Как мне стало противно! Передавая что-то на благотворительность, мы искренне верили, что помогаем людям, оказавшимся за чертой бедности. Хотя мы жили и очень скромно, но каждый старался передать «несчастным» африканским детям что-то хорошее, полезное: вещи, книги, игрушки. Я отнесла в школу даже свою любимую книгу сказок. А это всё, вероятно, сваливалось на ближайшую помойку!

Не носят в Африке носки, не читают сказок и не вытирают лицо и руки вышитыми белыми полотенцами. Они ходят босиком, живут в рукодельных хижинах и охотятся на диких животных. Они знать о нас не знают и наша благотворительность, и доброе отношение им до лампочки!

Мы жили в такой лжи, что волосы стоят дыбом. Я не понимаю, как люди могут испытывать ностальгию по СССР? Вместо туалетной бумаги, которой не было, использовали газеты. Стояли с пяти утра в очереди, чтобы в восемь, когда магазин откроется, ухватить несколько бутылок молока и пару творожных сырочков для детей. На все продукты и промтовары была негласная норма «в одни руки» – полкило колбасы, одна курица, килограмм гречки, две пары носков, два метра ситца… И за всеми жизненно необходимыми товарами – часовые очереди. И не факт, что достанется. Белье стирали хозяйственным мылом. Голову мыли, в основном, все тем же хозяйственным мылом – шампунь был в дефиците. Точно так же, как косметика, электробытовые приборы, одежда и обувь – да вообще всё было в дефиците! Каким мёдом там намазано старшему поколению, что они хотят вернуться в те времена?…

Маме было сложно одной, с двумя детьми на руках, в таких тяжелых бытовых условиях. Раз папа в море, зарабатывает деньги на еду и одежду, значит помощницей маме должна была стать я. В девять лет я уже самостоятельно ездила на рынок и по списку покупала продукты. В магазин тоже ходила я. Дома приходилось присматривать за сестрой, так как мама в основном была на кухне. Готовка и стирка занимали много времени. Помню точно, что к этому времени я маму уже стала побаиваться. Она никогда не кричала на меня, даже не повышала голос. Говорила спокойно, но если была недовольна, то в голосе появлялись такие металлические нотки, что хотелось исчезнуть, моментально растворившись в воздухе. Мама не ставила в угол, не читала нотации. Она говорила один раз, но в следующий – брала ремень. В первом и втором классе мне крепко «доставалось» за учёбу. У мамы красивый аккуратный почерк и из меня «выбивался» такой же. Если я делала ошибки или написано было не так идеально, как хотелось маме, она вырывала листы из тетрадей, и я переписывала все, что на этих листах было до домашнего задания, да и само домашнее задание. После наказания много времени на вытирание слёз не давалось, надо было быстро успокоиться и садиться всё исправлять. Выполнение домашки могло затянуться до двух часов ночи. Не могу сказать, что у мамы был «пунктик» на учёбу и оценки. Скорее на само понятие образования. Она считала, что оценка «четыре» – это всё равно что «два». Но при этом успехами детей она никогда не хвалилась, считала это «пустое». Говорила, что надо обращать внимание не на слова, а на дела. Думаю, что она хотела для меня хорошего будущего и основой этого видела красивое письмо и умение правильно считать. К концу второго класса я со всем справилась, стала круглой отличницей и не помню, чтобы в дальнейшем меня наказывали ремнем за неуспеваемость или некрасиво оформленные тетради или дневник.