Текст книги "Я не сдамся. Дамасская сталь. Книга прервая"

Мама потихоньку, показывая интересные публикации в журналах, привила мне интерес к истории, научила правильно составлять план пересказа. В средних классах помогала писать сочинения, подбирая мне статьи литературных критиков, демонстрируя на примерах из классической зарубежной литературы, как тот или иной автор раскрывал свою мысль или описывал героя. Как могла, мама помогала мне в учебе и не признавала оценок ниже «пятёрки».

Школа у нас была самая сложная в городе, так как в параллели были и русские, и латышские классы. С «дружбой народов» между учениками было сложно. Вплоть до седьмого класса после уроков мы дрались с латышами класс на класс. А так как в каждой параллели было шесть русских классов и только два латышских, то латышам приходилось драться чаще. Причин для драк не было, но мы целенаправленно ходили их бить. Дома нам ненависть друг к другу не прививали, в школе со второго класса мы все учили латышский язык, но мы их считали врагами. Мы никогда не играли вместе, старались не вести совместных школьных дел. Все было мирно и дружно только «на показ», но за спиной они называли нас «оккупанты», а мы их пренебрежительно – «лабусы». Директор ходил по школьным коридорам, держа в руках железную палку-указку. Говорят, ему пару раз крепко доставалось, когда он разнимал драки старшеклассников.

Хорошим поведением в школе похвастаться я не могла и нередко не лучшим образом вела себя на уроках. Тому были причины – я была борцом за справедливость. Учителя в школе были разные – сильные и слабые – и по владению предметом, и по педагогическому мастерству. Кто-то мог держать дисциплину силой авторитета, а кто-то на уроках срывался на крик, оскорбления или, того хуже, проходился по спинам учеников деревянной указкой. Еще были «любители» долбануть ученика головой о доску. Так вот я не всегда могла вытерпеть унижения и промолчать. Я запомнила два подобных случая за школьные годы – в первом классе и шестом. В начальной школе я защитить себя не могла, но у меня была и есть мама, мнение которой незыблемо: «Свой и палкой не перешибет, а чужой может словом убить». За все десять лет она ни одному учителю не позволила унизить меня. После того, как в первом классе учительница за неправильный ответ у доски дала мне сильный подзатыльник и я ударилась головой о доску, мама перестала отпускать меня в школу. Пока дело не дошло до директора, и учитель не согласился при всем классе сказать, что он поступил неправильно, я в школу не вернулась. В шестом классе я уже сама дала отпор учительнице, которая при всех меня оскорбила, объяснив, на что она имеет право, а на какие действия – нет. Объяснить-то я объяснила, но вызов мамы в школу и стояние за дверью класса оставшуюся часть урока мне учитель обеспечил.

Случались конфликты и с ребятами. Защищая свое достоинство, я дралась с мальчишками, если они дергали меня за волосы или позволяли скабрезные шуточки в мой адрес. Однажды я подралась с одноклассником из-за того, что он привязал мою косу к стулу. Это не только больно, но и обидно: встаешь, ничего не подозревая – резкая боль! – а на косе стул болтается, шум, гам, пацаны ржут. В довершение всего, стулом я порвала чулки. Тогда капроновых колготок еще не было, мы носили чулки с поясом. Не знаю, из-за чего я больше расстроилась: мне было очень больно, да и капроновые чулки были дефицитом. Косу, конечно, отвязали, но освободившись, я развернулась и врезала своему обидчику кулаком прямо в глаз. А на перемене еще добавила. На следующее утро этот маленький подлец пришел в школу с мамой, меня вызвали с урока, и директор попытался меня приструнить, мол, я же девочка, так нельзя. На что я ему сказала:

– Что это за пацан, который позволил, чтоб девчонка поставила ему фингал под глазом? Вместо того, чтобы защищаться в честном бою, он прячется за маму?

Было принято решение вызывать моих родителей.

Папа был в рейсе, но он был бы на моей стороне. Как восточный человек он считал, что девочек обижать нельзя, поэтому научил меня давать мальчишкам сдачи: сразу, без сантиментов, бить между ног. В начальных классах меня одолевало несколько влюбленных одноклассников. Девочек мало, а мальчиков очень даже много, и каждый проявлял себя в меру своего представления о прекрасном. Одни мальчики дарили цветы и носили портфель, а другие подкарауливали после школы и этот же портфель отнимали, валяя его в грязи, кидались камнями или задирались. Вот папа и научил меня «отвечать» так, чтобы хулигану было чем заняться следующие десять минут.

К директору пошла мама. Придя домой, она сказала:

– Анна, нам надо с тобой серьезно поговорить.

«Ну, всё! Конец света! Это последний мой вечер», – подумала я, садясь на кухне за стол напротив мамы.

– Анна, я долго говорить не буду. И повторять тебе сто раз не стану, это бесполезно. Человек или понимает с первого раза, или не понимает совсем. То, что ты этому пацану врезала – правильно. Я бы его ещё сильнее втихаря отпиздила (матом в доме не ругались, но в эмоциях мама могла употребить крепкое словцо), но в обществе это наказуемо, «в открытую» так не делают. Если ты хочешь, чтоб тебе такое сходило с рук, ты должна безупречно учиться. Хороших учеников учителя любят. Отличники «делают» показатели, побеждают в олимпиадах. Они лицо школы и гордость учителей. И если такой ученик где-то кому-то врежет, или повздорит с учителем – ему простят, дело замнут. Никто не будет раздувать скандал, разберутся по-тихому, поставив тройку по поведению. Ну а если ты троечник, то тебя запишут в хулиганы и всё: по поводу, без повода ты везде будешь виноват. Что с тебя взять, если ты хулиган?!

Такой взрослый и серьезный разговор был у нас первый раз, мама вообще разговаривала мало. Я очень внимательно её слушала и на всю жизнь запомнила её слова:

– Плохо себя вести и плохо учиться нельзя – погибнешь. Выбирай: или хорошо учишься и плохо себя ведешь, или хорошо себя ведешь и плохо учишься. Это последнее мое слово. В следующий раз, если меня вызовут в школу не по делу, возьму ремень.

После разговора с мамой я приняла решение: «Буду хорошо учиться и смогу безнаказанно отстаивать честь и достоинство. И своё, и общее».

Так и случилось. Школу я закончила лучшей ученицей, участвовала в олимпиадах, конкурсах, ездила с агитбригадами, была председателем совета школы. Учителя уважали меня за интерес к общественной работе, ответственный подход к учебе, а одноклассники – за то, что я открыто, не боясь ни учителей, ни школьную администрацию, говорю правду. И не хвалюсь ни своими знаниями, ни своими оценками. В старших классах я часто, по просьбе своих одноклассников, приходила в школу на пятнадцать-двадцать минут пораньше, чтобы все, кому надо, успели списать у меня домашку. Если одноклассники не успевали сделать какое-нибудь сложное домашнее задание по литературе, они просили меня сорвать урок. Делала я это с удовольствием, очень технично. В самом начале урока поднимала руку и говорила, что у меня серьезный вопрос по домашнему заданию. Просила разъяснить мне какой-нибудь нюанс, в котором я не совсем согласна с критиком, или автором, или мнением главного героя. В один момент я так заигралась, что меня отчислили на неделю из школы. Преподаватель никак не могла взять ситуацию в свои руки, урок за уроком она отвечала на мои каверзные вопросы и у нее не хватало времени дать новый материал. Если бы я не была председателем политклуба, который курировал директор школы, мне бы это недельное отчисление могло сильно аукнуться: могли поставить двойку за поведение в году и отправить из школы со справкой, а не с аттестатом. Так что мама была права на все сто. За то, что я была любимицей сильных учителей, за свои знания, за свою активность на мероприятиях мне многое сходило с рук. Со мной потихоньку вели беседы, обходили острые углы. Уверена, будь я троечницей, ко мне относились бы совсем по-другому.

Математику нам преподавала суперсильная Екатерина Ильинична. Она пользовалась огромным авторитетом – дети чувствуют, любит ли учитель свое дело, выкладывается он на все сто или так… «работу работает». Екатерина Ильинична как талантливый и грамотный педагог досконально знала свой предмет, не боялась задрать планку, требуя и с себя, и с нас по-максимуму. На контрольных по алгебре она всегда давала задания по уровню претензий на оценку: если есть желание получить «пять» в четверти – зарабатывай пятерки на кон трольных только за самый сложный уровень из задачника Сканави для поступающих в вузы. Троечникам она давала варианты полегче. В классе у нас была договоренность: пару ребят и я решали сначала троечные варианты (для одноклассников), а потом уже корпели над своими. Конечно, Екатерина Ильинична все махинации видела, но она была еще и нашим классным руководителем и, как мудрый учитель, понимала, что сегодня мы помогаем решать контрольную троечникам (за что снизить им оценку на четыре с минусом – она найдет), а завтра они нам помогут нарисовать стенгазету, или мы все дружно подготовимся к какому-нибудь мероприятию.

Получив за контрольную по алгебре или геометрии четыре, я злилась на Екатерину Ильиничну и думала про себя: «Вот если бы мне дали такое же задание, как всем, то я бы не то что пять, я бы шесть с плюсом получила». Мудрость учителя я поняла, став взрослой. Ученику нужен вызов, высокая планка и вера в него. У нас весь класс, даже троечники по алгебре и геометрии, по окончании школы поступили в технические вузы.

При всей моей активной жизни внутренне я была одинокой и рано повзрослевшей девочкой. У моих одноклассников была интересная жизнь после школы. Они ходили друг к другу в гости, играли вместе во дворах. У меня такой возможности не было. Во-первых, мы жили в стороне от микрорайона, в котором находилась школа, до неё я шла пешком минут тридцать. Во-вторых, у меня не было на это времени.

Когда мне было десять лет, у меня появился брат. После рождения сестры мама не работала и, наверное, не предполагала работать. Но в семье стало очень плохо с деньгами. У папы было несколько «плохих» рейсов (рыба не ловилась), а без выполнения плана по вылову зарплата получалась мизерная. Мы бедствовали, иногда хватало только на молоко детям и на картошку. Маме пришлось выйти на работу, когда брату исполнился год и три месяца. Расчет был на мои летние каникулы, они только начались. Она работала продавцом неделя через неделю, рабочий день с семи утра до восьми вечера. Когда мама уходила, мы еще спали, а приходила, когда младшие дети уже укладывались спать. Ни брат, ни сестра в садик не ходили. Сестра была болезненной девочкой и в саду сразу начинала болеть, а брат еще не подходил по возрасту. Поэтому мамину рабочую неделю дети были на мне. Утром мне надо было их поднять, одеть, накормить. Потом вывести гулять на улицу и присматривать за ними. Сестре было четыре года, брату – год и три. Понятно, что смотреть надо было в оба. Привести детей домой, раздеть, умыть, покормить, уложить спать на дневной сон, потом опять поднять, одеть, накормить, погулять и опять помыть, накормить и уложить спать… Мне было всего-то одиннадцать лет…

Ответственность за детей в меня вбивали жестко, ремнем. Меня наказывали, если брат упал и разбил колени. Меня наказывали, если я заигралась и опоздала домой на полчаса. Меня наказывали, если дети набедокурили, а я не уследила. Мне попадало, даже если сестра или брат шалили в мое отсутствие. Они очень боялись наказания и нередко, разбив любимую мамину вазу или горшок с цветами, обращались ко мне, чтобы я взяла вину на себя. И я брала. Я очень их любила – ребенку так нужна любовь и забота! Мама только требовала, практически не разговаривала (у нее просто не было на это времени). Папа все время был в море. Я стала для детей и мамой, и папой. Порядки в доме были строгие, распорядок жесткий: указания спускались сверху вниз. Мама передавала то, что считала нужным мне и спрашивала тоже с меня. А я, в свою очередь, спрашивала с сестры. Брат хлопот особо не доставлял: он был всеобщим любимцем, ласковым, послушным, рассудительным и очень спокойным.

В семье поддерживалась дисциплина, дети меня слушались и не перечили. Мама не поддерживала ябед – если кто-то ябедничал, попадало сразу двоим. Я несла за младших детей полную ответственность, и мама никогда не отменяла мои решения. И она, и я были заинтересованы, чтобы малыши слушались меня беспрекословно и были дружны между собой. Когда я училась в девятом классе, мама сильно заболела и на мои плечи легли еще и бытовые дела: стирка, уборка. Мне некогда было гулять даже по вечерам. Но свою жизнь в родительском доме я воспринимала как само собой разумеющуюся. Как мне кажется, ребенок не задумывается, правильно устроены порядки в доме или неправильно. Я считала, что у нас всё очень хорошо. Гордилась, что у меня в семье такой высокий статус и не задумывалась о том, правильно или неправильно, что я боюсь маму. А я боялась. Боялась даже маминого взгляда, может даже больше порки. Страх перед матерью пересиливал во мне даже страх перед смертью. И как бы дико это ни звучало, это правда.

У всех детей в копилке проделок есть хотя бы один случай с воровством. Со мной это случилось лет в пять: маленького пупсика, который легко уместился в детской ладошке, я прихватила в магазине. Дома новую игрушку обнаружила мама. Выяснив, где я её взяла, она сказала мне, что за воровство отрубают руку. Мне тот вечер запомнился на всю жизнь. Мы поужинали, потом мама взяла большой нож и, держа его в руке, сказала:

– Сейчас я положу тебя спать, и это будет твоя последняя ночь. А утром вот этим ножом я отрежу тебе руку, и ты больше никогда не сможешь воровать, – для большей убедительности она потрясла ножом перед моим лицом.

Потом она надела мне на ноги шерстяные носочки и уложила спать, бережно подоткнув одеяльце. Она ушла на кухню, а я лежала и думала: «Как я буду без руки? Как мама будет отрезать – я ведь буду плакать?» Я решила, что сначала она меня убьет, а потом уже будет отрезать руку. Но потом подумала: «Если бы она собралась меня убить, то, наверное, ужином бы не кормила? И хлебушек с медом не делала, как я люблю. Нет, она меня любит и убивать не будет, только руку отрежет. Она сказала – руку. Значит, другая рука у меня останется». Сон меня всё же сморил. Не помню, были ли утром разговоры. Наверное, мне сказали, что на первый раз меня прощают. Случай этот я запомнила и уже понимала, что ремень – это еще не самое страшное, хотя лупцевали меня до сине-красных полос. Иногда стыдно было летом выйти во двор – следы от ударов по ногам были видны из-под платья.

У меня был такой жуткий страх перед мамой, что два раза я пыталась покончить собой. В первый раз я хотела удушить себя веревкой – не получилось. Но смерть в тот момент казалась мне избавлением. Меня заперли в подвале, глубоком, в него вела винтовая лестница. Там хранили капусту, заквашенную в бочке; варенье на стеллажах; в большом деревянном ящике, наполненном песком, – картошку и морковку. Подвал был холодный, темный, сырой, там водились крысы. Я ничего такого страшного не сделала, просто заигралась. Мне было лет двенадцать, и мы с ребятами играли в казаки-разбойники. Мы уже освоили соседние дворы и окрестности и носились ватагой, ища логово врага. Уследить, что два часа, на которые тебя отпустили из дома, закончились, было сложно. В первый раз, когда я задержалась на улице, меня отделали ремнем. Во второй раз мама решила, что наказание должно быть запоминающимся. Но не убивать же меня, поэтому – подвал.

…Мама тащила меня за косы, было лето и я запомнила разницу ощущений: со второго этажа – на первый (солнце в окне, тепло); с первого этажа – в подвал (темень, специфический запах сырости и промозглый холод, идущий от стен). Запирая дверь нашего подвального закутка, мама не сказала, когда вернется. Я решила, что она придет за мной утром. Меня не пугала ни темнота, ни холод, я боялась, что меня съедят крысы. В этой кромешной темноте они нападут на меня и мне не отбиться. Я решила, чем я буду медленно умирать от съедающих меня крыс, лучше я умру раньше, не мучаясь. Я решила повеситься. По памяти, на ощупь, дотянулась до рулона хорошей крепкой бельевой веревки, ее хранили про запас и использовали для сушки белья на чердаке. Я сделала петлю, но так как привязать ее было не к чему, то решила надеть петлю на горло и тянуть изо всех сил за веревку руками. Естественно, у меня ничего не получилось, только шею натерла. Но это было всерьез. Встав перед выбором – жить мучительным ожиданием или умереть, – я выбрала смерть. Мной было принято решение: жизнь страшнее смерти. Больше это решение я не пересматривала, периодически находя ему подтверждение.

Родители наказывают ребенка и сами же переживают, со слезами на глазах выжидая время, чтобы отменить наказание. Но слом детской психики может произойти в считанные минуты. Малыш не понимает, что родители не всерьез разбрасываются словами и наказаниями, что у них это «понарошку». Когда мама кричит своему трехлетнему ребенку: «Я сейчас тебя убью!», она не имеет ввиду, что будет бить его до смерти. Она всего лишь грозит хлопнуть его ладошкой по попке. Но ребенок не понимает подобных «шуток» и может на всю жизнь решить, что он настолько плох, что достоин смерти и даже своей маме не нужен. Так отец говорит своему сыну-подростку: «Ты мне больше не сын» и не задумывается, что через десять минут мальчишка сиганет из окна потому что решил, что отец от него отрекся.

Второй раз я пыталась покончить с собой в девятом классе. Папа привез мне в подарок длинный кожаный плащ. Он был очень дорогой и мало кто из взрослых мог позволить себе такую заморскую роскошь. Мне показалось, что накладные плечи плаща выглядят громоздко и решила самостоятельно это исправить. Я уже полгода ходила на курсы кройки и шитья и у меня была швейная машинка. Хотела все сделать втихаря, понимая, что мама может не одобрить. Почему-то в подростковом возрасте видение «идет или не идет» сильно отличается от родительского. Распороть швы на плечах я распорола, вшитые накладные плечики убрала, а вот зашить правильно, чтобы рукава хорошо сели, не смогла. Сделала вторую попытку, но стало еще хуже. Я поняла, что плащ испорчен. Пойти и сказать об этом маме мне и в голову не пришло, к этому времени мне уже хватало одного ее взгляда, чтобы осознать всю меру своей вины, пусть и ничтожной. А здесь все было очень серьезно: умышленная порча дорогой вещи, самостоятельные действия без спросу. Одна фатальная ошибка за другой – так я считала. А ошибаться мне не разрешалось. Я пошла на чердак, отвязала одну из веревок, на которой сушилось белье, сделала петлю и, встав на стул, привязала ее к балке. Проверила – вроде крепко – и всунула в петлю голову. Мне осталось только оттолкнуть ногой стул, на котором я стояла, но у меня так тряслись ноги, что я никак не могла его отпихнуть. И мне стало страшно. Очень. И жить страшно, и умирать страшно. Стянув петлю трясущимися руками, я слезла со стула. Потом села на него и долго плакала под висящей надо мной веревкой. Плакала оттого, что перестала себя уважать: «Я слабая, трусливая девочка. Я совершенно не самостоятельна, не могу сделать что-то серьезное». Ошибочная установка «я – не герой» жила и отравляла меня изнутри долгие-долгие годы.

Я никому об этом не рассказывала. Мне было стыдно за себя. «Со мной что-то неладно. С другими такого не случается. Я какая-то неправильная», – я очень долго думала именно так. Самое страшное, когда те, кого я любила, делали мне больно (эмоционально или физически – не важно), а я считала виноватой одну лишь себя. «Это я какая-то не такая. Мне надо лучше постараться». А то, что, может быть, это с ними что-то не так – даже мысли такой не возникало! Говорить своим близким: «Нет! Я так с собой не позволю!» – я научилась только после сорока. А жаль.

Уже в зрелом возрасте я поняла, как трудно было маме в таких сложных бытовых условиях, практически одной, вырастить и воспитать трех хороших людей. Нужна была железная дисциплина и беспрекословное подчинение. Мама привила мне любовь к образованию, к литературе. Я умею шить, вышивать, вязать. Мама и папа научили меня чувству справедливости при использовании материальных благ. Когда в семье был достаток, он касался всех. У меня была дорогая импортная одежда, большие суммы карманных денег, золотые украшения. Мама говорила так: «Пока детям не исполнится восемнадцать, всем поровну. А потом самостоятельная жизнь и ответственность». Я считаю – это справедливо. Папа научил меня щедрости. Когда в дом покупали первые апельсины, клубнику, то покупали много, чтобы все наелись до отвала. Вечерами мы собирались за большим столом, пили чай с конфетами, печеньем, вареньем и разговаривали. Дети рассказывали о своих школьных событиях, обсуждались домашние дела. Мы все были с книгами в руках, папа с газетой. У нас была очень хорошая семья.

Но все же из родительского дома я унесла в свою взрослую жизнь серьезнейшие детские травмы:

«Жизнь страшнее, чем смерть»

«Я слабохарактерная»

«Жесткость в семье и беспрекословное подчинение – это норма»

«Тем, кого я люблю, можно многое, а я не могу даже защищаться»

Эти травмы я скрыла под личиной Гордыни и научилась излечивать свою боль, укрываясь в плащ Презрения. Чем больнее было на сердце, тем выше был задран мой нос. Я старалась никому не показывать свои слабости, свой страх. Свои душевные муки я оставляла при себе. Если больше не могла терпеть, то презрительно посмотрев, говорила: «Пошло все на хуй!» – разворачивалась и уходила прочь. Но это не было моей силой…

Однажды ко мне пришло понимание, от которого до сих пор щемит сердце:

«Боль, которую причиняем мы, намного страшнее боли, которую причиняют нам. Свою боль мы можем излечить. Мы можем простить того, кто нам её причинил. Но мы не можем ничего сделать с болью, которую причинили другому. Мы не можем забрать её себе обратно. Она теперь чужая».