Текст книги "Опыты жизни. Психологические эссе"

Про любовь

Я в жизни видела любовь. Преданную и верную. Трагическую, как в пьесах Шекспира. А может быть, еще трагичнее. И как вспомню – сердце щемит. И тогда щемило, в двадцать лет. И даже в семь, когда мы с Лилей познакомились. Она ко мне во дворе подошла важно, протянула руку и басом представилась. Прохромала, правильнее сказать. Опираясь на такую детскую палочку, неуклюже ступая ортопедическими ботинками. Очки минус пятнадцать, толстые красные губы – она их постоянно облизывала. И мы стали дружить. Она умная была девочка, много читала. разговаривала плоховато, но я все понимала. Только бегать было невозможно, хотя она очень хотела. И в «казаки-разбойники» мы с ней постоянно проигрывали, конечно. Ну, и дети, понятное дело, дразнили. Иногда – швыряли камни. Особо злые. Но и она швыряла, откровенно говоря. И ругалась. А потом я замуж вышла и ребенка родила. А Лиля влюбилась. В одного политического диссидента. Тогда еще были диссиденты. И, после занятий в университете, мы приезжали ко мне домой. Она мне с младенцем помогала. Хотя я с ужасом бегала вокруг нее, когда она ребенка брала на руки и подкидывала. Или неловко поворачивалась у самого дверного косяка. Или детскую кашу пальцем пробовала. А потом поясняла, что так рекомендовал делать прогрессивный доктор Спок. И ругала меня за то, что я не читала Солженицына. Упоительный «Раковый корпус». И статьи какого-то деятеля так и не прочитала, отпечатанные в шестом экземпляре: «Сатрапы и палачи КГБ! Мы вас не боимся!». Хотя я вот по сей день побаиваюсь сатрапов и палачей. Страшные люди. А вечером мы с громоздкой коляской шли на другой конец города. Лиля так сильно хромала без палки – она не брала палку с собой. Советские джинсы серые за шесть рублей, растянутый свитер, беретка. Очки. И мы приходили во двор чужого дома. И Лиля стояла и несколько минут смотрела на окна диссидента. Так подняв лицо. Фонари светили, вечер темный. И вот мы постоим да и пойдем. Лиля только вздыхает тяжело иногда. А мне и спросить неловко ни о чем. Все и так понятно. Диссидент женат. Лиля – инвалид. И так тяжело ботинки стучат по асфальту и шаркают. И все. И это была любовь. И, чтобы ей стало веселее, я давала ей покатить коляску с младенцем. И идти так, знаете, ей было легче. Хоть какая-то опора. И скоро бледность исчезала с ее лица, и она снова смеялась и разговаривала. И громко невнятно ругала меня за то, что я не читаю Солженицына. Там – вся правда жизни!

…А главное-то я чуть не забыла написать – может быть, кто-то стоит у нас во дворе вечером, под фонарями. И смотрит на окна. А мы никогда об этом не узнаем.

Про врачей

Я врачей понимаю и люблю. Всем сердцем. С детства. И люблю именно потому, что понимаю. Я сама из семьи врачей. Люди как люди. Работают, кричат и ссорятся, про деньги думают, могут выпить, рассказывают анекдоты и на гитаре играют. Чинят машину. Водят детей в садик. Платят за школу. Делают маникюр. Покупают красивые платья. Только про маникюр и платье я потому вспомнила, что однажды во дворе мальчику злые дети выбили камнем глаз. И мама моя, наплевав на маникюр, в окровавленном платье новом, спокойно что-то такое делала с глазом, пока ждали «Скорую». Держала мальчика и уговаривала, и поехала с ним в больницу, где сделала операцию – она офтальмолог-хирург. И это была немножко не моя мама, а врач. А папа на пляже бросил гитару и бросился делать искусственное дыхание утонувшей тетеньке. Хотя он психиатр. Но люди кричали: «Врач! Есть здесь врач?», – и он, конечно, побежал. А потом мы шли домой, папа в облеванной, извините, тетенькой рубашке, и руки дрожат. И гитару забыли на пляже-то. И, когда садик не работал, я сидела тихонько или в темной комнате в офтальмологическом кабинете. Или у папы за занавеской. И все видела и слышала. И тысячи лет назад «врач» означало «волшебник». Врачом надо было родиться. Желательно – в семье врачей, чтобы стать потомственным волшебником. Чтобы успешно лечить людей заклинаниями и травами – других лекарств не было. И, знаете, вылечивали, как ни странно. Потому что считалось, что лечит само присутствие врача. Позвали врача, заплатили – и пациенту стало лучше. Если есть на то воля богов. Такое наивное верование. Но последние научные изыскания тоже это подтвердили. Вылечиться самостоятельно невозможно. Нужен врач. Пусть хотя бы стоит рядом. Или – сидит. За руку держит и пульс щупает. Врач лечит одним своим присутствием – вот такая странность. Но это касается, конечно, тех, кто именно врач. Родился им. Загадочная личная энергия, подкрепленная профессиональными знаниями. И быть истинным врачом очень тяжело. Анализы стали брать у врача после приема – и изумились. Такое впечатление, что он полгода провел на льдине в Арктике. Такие же анализы. Он всю энергию и силы отдал пациентам. И врачей надо беречь. И жалеть. И не донимать по пустякам. Так еще Амосов писал, который сам был гениальный врач. А к чему я про врачей пишу – уходят они и уходят. Старшее поколение. Друзья родителей и знакомые. Теперь мы – старшее поколение. Мои ровесники. И я не врач, я философ и психолог. Специально выбрала такую работу. Потому что врачам тоже нужно к кому-то придти. У них тоже что-то болит и что-то мучает. Не обязательно телесное. Ножка болит или на работе обидели. Или муж ушел. Или ребенок временно сбился с пути. Я все понимаю. И уважаю глубоко – потому что вот случись что, и все закричат: «Врача! Есть здесь врач?». И они бросят гитару и забудут про маникюр. И станут теми, кто они есть на самом деле. Спасителями.

О конфетках

На помойке сейчас женщина и маленький мальчик рылись. Такое тяжелое зрелище. Но мальчик такой добрый. Он мне и дверь на помойку открыл – она за забором находится. И пакет у меня из рук взял. И придержал под руку, чтобы я не споткнулась. Такой, замурзанный мальчик в шапочке-«менингитке». С и ранцем за плечами. Видимо, ходит в школу. Бедный. А после школы с мамой копается в помойке. Я так расстроилась и растрогалась. Погладила мальчика по голове. По шапочке. И протянула денежки. Беги, – говорю, купи себе конфеток! Мальчик улыбнулся железными зубами. На лице – седая щетина. Подмигнул и спрашивает: «А можно, я себе кое-что другое куплю?». Ему лет шестьдесят. Засмеялся от радости, и с женщиной, которая вовсе не его мама, пошел куда-то бодрым шагом. Но все равно – вежливый. Лилипут. А я поехала в Башкирию. По пути новые очки закажу.

Про отпуск

Одна американка поехала в отпуск на машине, с мужем. Она хотела отношения наладить в путешествии. И даже книгу об этом отпуске написала: «Две недели с Гитлером». Книга хорошо разошлась. С мужем она развелась, конечно. Но деньги за книгу ее очень утешили. Я однажды тоже в отпуск ездила. На три дня, на теплоходе по Каме кататься. С дочкой и одним знакомым бардом. Тоже можно книгу написать: «Три дня с бардом». Это еще хуже. Бард еще в поезде «Ивдель-Пермь» – а мы емудоверили билеты купить, он и купил – в общий вагон, – вызвал неприязнь. У суровых мужчин с очень короткими стрижками, которые из Ивделя ехали. Бард на гитаре играл и пел: «Как здолово, сто все мы здесь сегодня соблались!». И подмигивал, встряхивая кудрявыми волосами. Но, когда нас уже собрались убивать, он рассказал замечательную историю. «У одной зеньсины не было голясей воды. А ванна была, да. И зеньсина осень любила купаться, осень. Она налила в ванну воды холодной. А под ванной поставила паяльную лампу. Лампа наглевала ванну. Вода стала голясей. И зеньсина уснула, лазмолило ее. Лампа голела, вода наглевалась… И зеньсина свалилась зазиво! Узас! Стласная истолия!». После этого нас раздумали убивать. И стали сурово рассуждать о паяльных лампах и женщинах. А бард все играл и пел. Пел и играл. Всю дорогу до Перми. И про «солныско мясное», и много других песен. А в Перми нас никуда не пускали. Ни в столовую, ни в магазин, ни в парк, на каруселях кататься. Потому что бард был в противоклещевом костюме и с палаткой, привязанной к спине. Он желал на остановках теплохода ставить палатку. Ну, и гитара еще, понятное дело. И мы полдня шатались по Перми с бардом. Но он не унывал. А грыз брикет растворимой лапши. Закусывал. И нам с дочкой предлагал. И, когда мы на теплоход наконец, сели, я умоляла барда поселить где-нибудь на нижней палубе. В ящике для собак. Или в трюме. Но его добродушно поселили в соседней каюте. Где он пел и играл, играл и пел: «как здолово, сто все мы здесь сегодня соблались!». Так что в отпуск надо ехать осмысленно. И без Гитлера. Или барда. Хотя вот с бардом мы по сей день дружим. И он всегда заинтересованно спрашивает, когда мы в отпуск поедем. Ему лично очень понравилось на теплоходе по Каме кататься.

О предательстве

Один писатель очень не любил свою родину. СССР. Его не печатали и книги, которые ему нравились, не издавали почти. И заставляли работать. Тогда всех заставляли. В общем, он на все плюнул и эмигрировал в другую страну. Где его тоже не печатали. Но встретили приветливо. И он оказался в кругу таких же литераторов и вольнодумцев. Можно стало говорить все, что угодно. И критиковать все, что угодно. Как говорится, прощай, немытая Россия. И сначала писателю все это понравилось. Тем более, работу предложили. Преподавать русский язык военным. О чем он на родине и мечтать не смел. Жизнь стала налаживаться. И он открыл учебник, по которому надо было вести уроки. И прочитал: «Мы при-ве-ли из раз-вед-ки двух плен-ных». И он не стал учить солдат русскому языку. Он понял. Он понял, что это – предательство. Вот все, что он до этого говорил и ругался – это одно. А «мы привели из разведки двух пленных» – это другое. Это что-то ужасное. Кто будет этими пленными, с которыми надо по-русски разговаривать? Зарплата хорошая, и океан рядом. Можно загорать и купаться. Но этот писатель уехал из приятного городка, где располагалась военная школа. И правильно сделал. И эта история – не только про измену и предательство родины. А вообще про любое предательство. Про предел и грань, за которые нельзя заходить. Как кричал во дворе один обиженный мальчик: «Ты бей меня! Обскорбляйся! Но предавать-то зачем?». Действительно. Незачем предавать.

О выражении чувств

Я гуляла с собачкой в скверике у дома. С маленькой собачкой, той-терьерчиком. И встретила малыша с мамой. Кругленького, упитанного. Отличного малыша! Он еще нетвердо стоит на толстеньких ножках. И ходит так, как немножко пьяный. Еще тельцем не очень умеет управлять. У него такие большие синие глаза, круглые брови. И нелепая шапочка, вроде шлема витязя, застегнутая на пуговку под двойным подбородочком. От чего лицо похоже на грушу немножко – щечки выпирают. И этот малыш так удивился и обрадовался встрече с маленькой собачкой. Просто вот – был поражен. Радостное изумление отразилось на его личике. Он хотел сказать: «Какая удивительная собачка! Первый раз вижу такую маленькую собачку, весьма элегантную и изящную! Это не собачка, а игрушечка просто! Прелестно! Восхитительно! Обратите внимание все – экая собачка милая!». Но речью малыши тоже плохо владеют. И он так проорал: «Ы-а! У-у-у! Хыррр!». Сначала с восторгом. А потом понял, что не так получилось, как надо. И сморщился, чтобы заплакать. И мама вот тоже. Подлила масла в огонь. «Вава!», – говорит ласково. – Вава!». Малыш аж ногами затопал, качаясь. От отчаяния и обиды. И снова прокричал хрипло: «У-у-у! Ы-а!». Но я прекрасно поняла его слова. Внутреннюю речь. И все немедленно перевела на обычный язык. Маме. И малыш успокоился и заулыбался. Закивал головой. И хотел, возможно, послать мне элегантный воздушный поцелуй. Но коротенькая ручка не слишком слушалась его. И он так взмахнул рукой в воздухе и пальчиками сделал «пока-пока». От избытка чувств. И в благодарность за понимание. Ничего. Он скоро вырастет. Как все мы выросли. А чувства вообще трудно выражать. И яркость этих чувств как-то стирается с годами. И все реже хочется от радости и восторга прокричать: «Ы-а! Хырр! У-у-у!». Расплываясь в искренней улыбке.

Про обезьяну

Это был одинокий толстый мальчик. С футляром для виолончели – его учили на виолончели играть. Ранец, мешок для сменной обуви и виолончель – многовато для третьеклассника. С ним никто не дружил – толстый потому что. И вообще – отличник. Со строгой мамой, которая его везде провожала. А он очень хотел дружить. И однажды рассказал, что у него дома живет обезьяна. Дрессированная обезьяна, вот как в цирке. Очень милая, в штанишках клетчатых. Поэтому он так торопится домой. Надо ухаживать за обезьянкой. И на виолончели ей играть – она любит музыку. И потешно танцует. Все чрезвычайно захотели дружить с этим мальчиком. Он просто стал кумиром класса. И все спрашивали его про обезьянку, а он рассказывал степенно разные подробности. И девочки совали ему конфетки для питомца. А мальчики давали советы по дрессировке. Дня три этого мальчика просто на руках носили и умоляли показать обезьяну. Которая то болела, то была не в настроении. Которой, конечно, не было. А была строгая мама, строгий папа и еще более строгая бабушка. И виолончель. Которой его и побили, когда все выяснилось. И подвергли бойкоту за вранье и, как теперь говорят, попытку манипуляции общественным сознанием. Но я с ним все равно дружила, конечно. Я понимала, зачем он про обезьяну придумал. И как боялся разоблачения. Но людям иногда нужна хоть капля внимания и любви. Особенно – детям.

О Египте

Рядом с небольшим отелем строят другой. Может быть, уже достроили. Я там два года не была. И стройку охраняет мой друг, старый человек в платье до полу и в тюрбане. У него две большие собаки: черная и белая. Он сидит под навесом и смотрит на небо. На звезды. И вечером после ужина я приходила туда и садилась рядом. И из кармана доставала кусочки для собак – это с ужина из отеля. Я не ем вечером, так что можно взять кусочки для собак. Это честно. Собаки подходили и давали себя гладить. А со старым мужчиной мы говорили молча, подолгу. Иногда смеялись. Иногда – грустили. На звезды смотрели вместе. Он такой же, как я. Нас мало, но вот – иногда встречаемся. И еще он показывал кошку. Делал так рукой, и через дорогу бежала кошка. Тень кошки. Собаки лаяли, бросались за ней, а тень исчезала. Вот и вся магия. И так всю неделю – я раз в году ездила на неделю. Пять лет мы сидели под навесом и смотрели на звезды и кошку. И говорили молча. А теперь я два года не могу уехать. И очень тоскую. Иногда так хочется поговорить на своем языке, молча, как положено. И посмотреть на звезды и на тень кошки. И снова почувствовать спокойствие – я не одна такая. Хотя вот – кошку показывать не умею. Это другая магия – египетская. Или магрибская. Есть вещи, которые невозможно объяснить словами.

Об угощении

В детстве мы я дедушкой были в гостях у одного писателя, на даче. Он старенький был и сильно пьющий. Все покашливал, и руки дрожали, когда он колбаску резал. Очень вкусная колбаска – тогда вообще никакой не было вдоволь. А эта – сырокопченая, замечательная. Писатель сидел на крылечке у домика и угощал меня и бездомную собаку, которая подошла и умильно глядела. Мне давал кусочек колбаски, предварительно очистив от кожурки. И собаке давал. И тоже от кожурки очищал. И приговаривал тихо, сквозь кашель, – мол, собачка не может себе сама почистить колбаску. Совестно давать с кожуркой, нехорошо. И мне ужасно понравился этот больной и не совсем трезвый старичок. И колбаска. Впрочем, я ее почти всю отдала собаке, тоже почистив. Научилась от писателя. И уже потом я узнала, что это был известный детский писатель, который писал добрые сказки и повести о детях и животных. Фронтовик. Друг дедушки. Он вскоре умер, и я плакала. Мне было очень его жалко – хотя я его совсем не знала. И уже во взрослом возрасте я посетила дачу одного известного писателя. Было много угощения – стол ломился. Писатель хорошо зарабатывал сатирой и юмором, которыми бичевал недостатки страны и некоторых граждан. Но обеспеченная жизнь не сделала его расточительным, отнюдь. Он собрал головы от селедки и молоки на газетку. И отнес соседу-пьянчужке. Угостил. Этот сосед у него в огороде работал, копал грядки. Добрый писатель из милости давал ему работу. И кишки от селедки. И, знаете, я собралась и уехала с праздника. Довольно угрюмо попрощавшись и не взяв ничего со стола. Хотя много всего было. И селедка, и колбаска – та самая, сырокопченая…

Про пряничный домик

Хорошие люди навсегда остаются детьми. И любят то же самое, что и в детстве. Только сейчас совестно эту любовь демонстрировать – могут за ненормального принять. Или за пьяного. И поэтому кивнешь благосклонно, скользнешь взглядом и проходишь себе мимо. Мимо замечательного пряничного домика – египтяне в отеле на новогодние праздники смастерили домик из имбирного печенья! В человеческий рост, с окошечками и дверцей в разноцветной глазури. Ароматный, восхитительный имбирный домик! Все шли мимо, фотографировались рядом с домиком и спешили на новогодний ужин. Было очень весело и шумно в тот далекий докризисный год. Я не пью и шум не выношу. И я от семьи тихонько ускользнула в разгар веселья. И пришла в холл, где было пусто и тихо. И где стоял имбирный домик. Раз есть дверца, можно в него заглянуть! Вот что интересно и важно. Что там: кроватки из шоколада и мармелада? Столик из леденцов? Креслице из зефира? Внутри-то что? – вот что важно! И я тихонько подкралась к домику и заглянула в дверцу. Вдруг нельзя и портье заругается? В домике сидел толстый дяденька с бородой. Мой ровесник. И глядел в окошечко. Он первый залез. И застеснялся, конечно, но все мне показал. Мы посокрушались, что нет кроваток и столика. Он вылез из крошечного домика, а я залезла. А потом он залез. По очереди. Потом мы погладили домик, понюхали стены – так преотлично пахнет! – и пошли к своим. Дяденька работает детским доктором во Владимире. А кто я – вы и так знаете. Это было самое лучшее на празднике – пряничный домик и сидящий в нем дяденька с бородой. И тетенька…

Про вишню

Я сейчас вишню собирала и вспомнила. Летом мы ездили в деревню в Ленинградской области, там моя прабабушка Акулина жила. Я была крошечная, а прабабушка – очень, очень старенькая. Ей было девяносто с лишним лет. И рядом с нашим домом был другой. Забор между домами. А через забор свешивались ветви вишни – там вишня большая, раскидистое дерево, не как у нас. И на ветках было полным-полно ягодок, спелых и красных. Я, конечно, подошла к ветке и хотела сорвать ягодку. Очень заманчиво! Протянула ручку. И прабабушка Куня сказала: «Не бери вишню, Анечка. Это – вишня полицая». И мне дали других ягодок, конечно. И пояснили, что старик из соседнего дома – нехороший дедушка. Нельзя кушать его вишню. Животик заболит. Я уже потом узнала, что деревня была в оккупации; многих жителей убили и замучили. И угнали в Германию. И были вот – полицаи. Этот отсидел, вышел и живет, как все. И вроде все забылось, и жизнь идет своим чередом… Но от его вишни может стошнить. Я запомнила. И ничего не брала никогда у плохих людей; даже деньги за консультацию. Хотя их это очень злило, как ни странно. Как и того рыжего старика в деревне – он мне протянул конфетку, а я зарыдала и убежала. Он сильно рассердился… Вот видите – по сей день помню: вишня полицая.

О подаянии

Перед сном я вспомнила историю про подаяние. Мне ее рассказал не очень хороший человек. Криминальный авторитет, так сказать. Но история странная и поучительная. У этого не очень хорошего человека было казино. Свое. И еще много чего было, но он любил именно в казино сидеть и творить свои дела. Наверное, не очень хорошие – в начале девяностых сами знаете, какие были дела. И в это казино почему-то заходил с синдромом Дауна то ли мальчик, то ли мужичок. В шапочке спомпоном, в детском пальтишке. И глядел, как играют. И этот криминальный авторитет не выгонял странного человечка. Что-то доброе было в его душе. Что-то человеческое. И наоборот, он приказывал давать этому посетителю пирожное или мороженое. Что-нибудь вкусненькое. И разрешал смотреть, как страшные люди играют в рулетку и стучат бильярдными шарами. А потом этот авторитет поехал в другую страну. Очень далеко. И там тоже сидел в казино со своими преступными друзьями. И к своему изумлению вдруг увидел этого человечка с синдромом Дауна, в шапке с помпоном. Впрочем, люди с синдромом Дауна похожи внешне. Но шапка! Но пальто! И этот человечек потянул авторитета за рукав и, улыбаясь нелепо, вытащил на улицу. Ну, не вытащил, а тот сам пошел за человечком, заинтригованный. И в этот момент раздались выстрелы – всех перестреляли враждебные бандиты, из другой группировки. Нешуточные тогда творились дела. А этот не очень хороший человек остался жив. Человечек с монголоидным лицом куда-то потерялся в суматохе. И эту историю не очень хороший человек рассказал мне лично. Он по сей день жив, и сейчас не авторитет, а уважаемый человек. Хотя и не очень хороший. Но вот – история про подаяние. Про жалость.