Текст книги "Опыты жизни. Психологические эссе"

О женском идеале

У каждого мужчины есть идеал. Это красавицы. Брюнетки и блондинки. Очень изящные и элегантные. Иногда – известные актрисы, просто ослепительно прекрасные и ухоженные. Не обращайте внимания. Я училась в художественной школе в детстве. И там был один преподаватель-художник. Такой типичный художник: с длинными волосами. В мятом берете. С бородой, в которой что-то вкусное осталось с завтрака. В тяжелых разбитых ботинках. Но с оченьвозвышенной душой. Он писал восхитительные картины с женскими образами. Фантастически красивыми и утонченными. В реальной жизни таких не встретишь. Это просто ангелы какие-то были, а не женщины. И потому он жил один. Мне по секрету учительница сказала, что он ищет свой идеал. И, конечно, найти такого утонченного ангела непросто. Поэтому он выпивает. Проще говоря, пьет запоями и пропускает занятия. Но его можно понять. Тоска по идеалу мучает. И, как следствие, одиночество. И алкоголизм. И вот однажды я стояла и во все глаза глядела на романтического страдальца. Страшно сочувствуя. А он во все глаза глядел на довольно дикую сцену: два хулиганистых мальчика как-то обидели девочку Альбину. То ли палитру отобрали, то ли мольбертом стукнули. То ли кисточкой мазнули по лицу. Альбина тоже была похожа на знаменитость. На актера Жерара Депардье. Даже прическа такая же. И фигура. Крупная, коренастая девочка. И она себя защитила: схватила одного хулигана за волосы, а другого – за ухо. И планомерно стала колотить их о подставку с натюрмортом. Приговаривая хрипло и грубо: дескать, я вам покажу, как должны себя вести юные художники! Я вас отучу пакостить! Вы у меня станете примерными пионерами, гады! А мальчишки так визжали, помните: «Уй-я! Уй-я!»… Я просто похолодела от такой грубой сцены. На глазах у утонченного преподавателя-идеалиста. Но он посмотрел на меня растроганно и сказал: «Вот, Аня, кому-то повезет… Кому-то такая жена достанется! Но не мне, не мне»… И ушел в учительскую, шаркая разбитыми ботинками. Воплощать очередной творческий замысел в тоске по идеалу…

Добрые и светлые силы

постоянно предлагают нам помощь и посылают знаки. Их просто нужно увидеть и понять. А мы в рутине жизни, в раздражении и суете, просто не видим мосты и дороги, которые приведут нас к счастью. Или хотя бы к решению насущных проблем. Вот звонил и звонил мне старик. И властным дребезжащим голосом говорил: «Это Эдуард? Эдуард, ты смотрел новости? Ты надел шапку? На улице холодно!». Иногда старик звонил почти в полночь. Будил меня. И напрасно я отвечала, что я – не Эдуард. Хотя имя красивое. И объясняла, что он не туда попал. Старичок очень упорно звонил снова и снова. Это было как назойливый звон сигнализации. И можно было просто ее отключить. Чтобы не тревожиться и спать. Но я не стала отключать телефон или блокировать старичка. Я все же выспросила у него про таинственного Эдуарда. Старичок плохо слышал и предпочитал говорить сам, но я поняла, что Эдуард – его внук. Доктор. И живет в Ленинграде. И все стало понятно. Мой телефон 8 – 912 и так далее. А код Санкт-Петербурга 8—812. И старичок вместо восьмерки набирал девятку. Так что я запросто дозвонилась до Эдуарда из Санкт-Петербурга. И сообщила, что мне звонит его дедушка. И, может, дедушке нужна помощь или просто внимание. Эдуард познакомился со мной. Сообщил, что дедушка живет в Екатеринбурге. И да, часто звонит, но плохо видит и слышит, потому что ему уже за девяносто. Он полковник в отставке. Живет на Уралмаше. Один. Не хочет ни с кем жить или в приют отправляться. Его навещают родственники, а доктор Эдуард приезжает раза четыре в год. А сам Эдуард живет в Санкт-Петербурге. Точнее – в Пушкине, бывшем Царском Селе. На улице Школьной. И в Пушкине, на улице Школьной, живет мой дедушка. Которому тоже за девяносто. И он тоже не желает никуда уезжать. Он участник трех войн и полковник в отставке. И я за него все время переживаю и тревожусь… И мы с доктором договорились, что я буду навещать его дедушку. Если что. А он – моего. Если будет нужно. Тем более, телефоны друг друга знаем… И адреса. Так что дедушки теперь под присмотром. И спать я стала гораздо лучше. Только иногда меня будит дедушка из Екатеринбурга. Про политику говорит. Про Украину. Велит надеть шапку. И, хотя он называет меня Эдуардом, все равно на душе спокойнее. Потому что добрые силы присматривают за нами. Надо всего лишь быть внимательнее. И добрее.

Об индульгенции

Индульгенцией в средние века называлась такая специальная бумага, в которой черным по белому было написано: обладателю сего прощаются все грехи. Некоторые – даже вперед, авансом, так сказать. Католические церковники вполне бойко торговали индульгенциями, приумножая доход церкви. Заплатил деньги – получил индульгенцию. Лет на десять вперед, если хорошо заплатил. И мне сама идея очень нравится. Только не за деньги, а за добрые поступки можно давать индульгенцию. И прощать ошибки и неправильные поступки. Вот был поэт Брюсов. Довольно неприятный персонаж; изображал демоническую личность, писал довольно искусственные стихи, какая-то психопатическая поэтесса из-за любви к нему застрелилась. После революции примкнул к большевикам. Распределял пайки между поэтами и писателями. И многие его ненавидели. Считали предателем. И, наверное, обижались из-за маленьких пайков. А этот Брюсов в голодные годы взял к себе жить маленького сироту, мальчика четырех лет. Кормил его и воспитывал. И даже учил различать архитектурные стили и отличать ямб от амфибрахия. Главное – жить к себе взял и кормил… Ахматову вот обвиняют, что она имела много связей с мужчинами и небрежно относилась к воспитанию сына. Но, когда люди умирали с голоду, она отдавала молоко Чуковскому, для его ребенка. А в войну отдавала хлебные карточки сыну Цветаевой. Хотя у него свои были. И своему сыну отправляла посылки в лагерь, выстаивая дикие очереди в тюрьмах. И уже совершенно неважно для меня, насколько морально она себя вела в личной жизни. Маяковский как поэт мне не очень нравится. Но он тайно отправлял деньги одиноким старикам. А Мандельшам был слабовольным человеком, брал в долг, не отдавал, мог приврать. Но в страшные годы вырвал у чекиста из рук расстрельный список с фамилиями. И порвал. И вот один мрачный и угрюмый мужчина, бизнесмен, который уделял жене мало внимания, когда она заболела, продал свой дом. Два машины. Бизнес. Стал донором костного мозга. И вылечил ее, просидев в реанимации тридцать суток рядом с ней. И потом два года выхаживал, кормил с ложечки. Он стал бедным и еще более угрюмым. И совершенно седым. И, если бы в моей власти было выдавать индульгенции, я бы обязательно ему выдала отпущение грехов. И сегодня, проезжая по ямам, едва не прикусив язык, я не ругала мэра. Потому что помню, как лет двенадцать назад, когда он разбирался с наркоторговцами, я ему в передаче прямо сказала: «Считаю, что вам надо выдать индульгенцию. За прошлые грехи и за будущие. За то, что вы сегодня делаете». И, наверное, смысл жизни не в том, чтобы вообще не грешить. А в том, чтобы совершить хотя бы один поступок, за который нам многое простится…

Об умягчении сердец

Не надо войны. Не надо распрей. Не надо злобы, и даже дискуссий не надо. И политики не надо тоже. Люди гордятся своей мужественностью, жесткостью, прямотой. Иногда эти качества превращаются в жестокость и свирепость. И сами люди непоправимо меняются. Бабушка у меня была жесткая и решительная женщина. Секретарь парткома. Единственным справедливым наказанием считала расстрел. Лучше – на месте. Главным ругательством было – «аполитичность». Жизнь такая была у этого поколения. И только в парке Дворца пионеров, гуляя со мной и вспоминая, она смягчалась и становилась доброй. Потому что она тоже была маленькой девочкой когда-то. В начале тридцатых. И в этом парке гуляла с другими детьми; там пеликаны были. Лодочки на пруду. В беседке шахматисты играли. И здесь бабушка-девочка Георгина познакомилась с тихой рыженькой девочкой. Имя унесли годы. Девочка была бледненькая, рыженькая, ровесница Геры. А жила она в подвале полуразрушенной церкви со своим папашей. Папаша тоже был рыжий и бледный. И девочку никуда не отпускал от себя. Потому что он был поп, а с попами разговор у Советской власти был короткий. Враг народа. И как-то девочки подружились между собой. И даже папа-поп стал отпускать свою дочку поглядеть на пеликанов или на шахматный турнир. И девочки вместе смеялись и бегали по дорожкам, как положено девочкам. А потом Гера пришла в парк, заглянула в подвал – а там никого. Все смято, разбросано, пусто. Ни рыженькой девочки, ни попа. Никого. А потом умер мой прадедушка, герин папа – от кровоизлияния в мозг. Его заставили ехать на раскулачивание, по партийной линии. Он увидел ужас и горе – и не выдержал. Ничего не мог сделать. Пришел домой, сказал: я ничего не могу сделать. И умер. Вот так решительно отказался участвовать. И в последний раз осиротевшая бабушка-девочка увидела свою рыженькую подружку уже осенью. Только она была наголо бритая. Ее здоровенная воспитательница запихивала в автобус вместе с другими детдомовцами. И куда ее увезли – неизвестно. И девочки только помахать друг другу успели. А дальше – репрессии, война, другие события. Жизнь великой страны. Не до сантиментов. И вот в этом парке сердце бабушки смягчалось. Она помнила рыжую девочку и тосковала по ней. И по себе, по тому времени, когда она была доброй, как все дети. Аполитичной, так сказать. Как я.

О метафизике

Писательница Гиппиус любила подшутить и образованность свою показать. И к одной даме она все приставала с вопросом: «Какая у вас метафизика? У вашей души?». И хихикала, когда растерянная дама побежала искать в словаре это слово. Сложное такое философское понятие, которое означает основу основ. Первопричину, управляющую всеми физическими процессами, о которой писал Аристотель и другие мудрые философы. Я очень просто расскажу, какая у меня метафизика. Когда я училась в шестом классе, умер Брежнев. Всех детей отпустили на каникулы, на один день. А двух пионеров решили поставить в почетный караул у портрета умершего. И я согласилась. Потому что мне было жалко Брежнева. Он был старенький. Сильно болел. Воевал. Над ним все смеялись и передразнивали его. И согласился еще один пионер, школьный хулиган, потому что его хотели исключить из школы. А за участие в почетном карауле обещали оставить. И в свободный день в пустой школе мы с этим хулиганом несли почетный караул у портрета. Час я стояла, с рукой, поднятой в салюте. Час – этот плохой мальчишка. Учителя и ученики разошлись по своим делам, день-то выходной, траурный. А мы так и стояли до двух часов дня, пока нас не отпустил военрук. И я пошла домой, утирая слезы. И это была моя метафизика. А честно сменявший меня хулиган потом пал смертью храбрых в Афганистане. И это была его метафизика. Его души. Так что я бы ответила писательнице Гиппиус. Потому что в сложных философских понятиях нет ничего сложного. Они очень простые.

Любовь облагораживает человека

об этом говорят многочисленные примеры из жизни знаменитых людей. И истории из жизни моих пациентов. И один мелкий случай, который я наблюдала лично, когда отдыхала на юге. Утром по пляжу шел ужасный тип в костюме собаки. То есть, голову он держал в руке. Вернее, в такой лапе. Его собственная голова торчала из грязного костюма, облепленного окурками и грязными бумажками. Он, видимо, ночью где-то валялся. Волосы были всклокочены, небритое лицо опухло. Он еле шел, шатаясь. Он скрипел зубами и ругался плохими словами. Перегаром разило за несколько метров. Это было крайне неприятное зрелище. А навстречу шли родители с маленькой девочкой в панамке и розовом платьице. И эта крошечная девочка вдруг побежала к этому чудовищу своими толстенькими ножками. Родители даже среагировать не успели. А девочка восторженно и радостно кричала: «О, Гуффи! Милый мой Гуффинька! Моя любимая собачка!», и, протянув ручки, обняла страшного мужика за собачью ногу. Ее лицо просто пылало восторгом и любовью, искренней и сильной. И этот похмельный дядька как-то выпрямился. Нахлобучил на всклокоченную голову – голову собаки. И начал танцевать и делать всякие смешные и добрые движения, забавляя девочку, которая просто светилась от умиления и любви, выкрикивая «Мой Гуффинька! Моя собачка танцует!». И это и правда уже был не похмельный мужик, а добрая собачка. Родители кое-как забрали свою девочку, а Гуффи пошел дальше. Выпрямив по-военному спину, гордо подняв собачью морду к солнцу. Иногда он оборачивался и махал девочке рукой. То есть, лапой. И это история про любовь.

О понимании

Главное в жизни – понимание. Понимание другого человека и обстоятельств его жизни. Понимание рождает прощение, любовь и милосердие. На философском факультете преподавали высшую математику. До сих пор не понимаю – зачем на философском факультете высшая математика? Которую я, к сожалению, не понимала абсолютно. Напрочь. Какая-то часть мозга, которая отвечает за образное мышление, перекрывала все мои математические способности. А высшую математику преподавал такой высокий худой профессор. Лысый. В очках, как донышки от бутылок. О котором было известно, что он очень сурово принимает экзамен, поскольку считает математику царицей всех наук. А мне было восемнадцать лет. Я была замужем. В положении. На сносях, проще говоря. Мужа в армию забрали. Жила я у его родственников. И уходить в декрет не собиралась – жить было не на что. Только на стипендию. А ее давали на дневном отделении. И я все экзамены сдала на «отлично», а с математикой решила поступить так: выучила наизусть весь учебник. Все формулы и графики. Ничего не поняв. И пришла на экзамен, дрожа от ужаса. Ответила на билет. Написала формулы. И гениальный профессор понял, что я ничего не понимаю. А просто заучила все наизусть. И начал задавать вопросы, и ловить меня, и уличать. И, злорадно улыбаясь, сказал: «Вы все выучили, но ничего не поняли в высшей математике. И поэтому»… И тут взгляд его упал на мой живот. И он посмотрел сквозь свои ужасные очки на мое бледное лицо. И на лице его отразилось понимание. Он как-то засуетился. Очки снял. Кое-как вывел в зачетке хорошую оценку. Рукой махнул. Закашлял. Спросил, как я себя чувствую. А потом, когда родился ребенок, я с младенцем иногда приходила на лекции. Меня понимали и пускали. И я училась и получала повышенную стипендию. А профессор в столовой, когда мы сталкивались, неумело улыбался младенцу. И покупал булочку. И неловко совал ее ребенку. Не понимая, что таким крошечным младенцам нельзя есть булочки. В младенцах он понимал столько же, сколько я в высшей математике. Потому что он жил совсем один и не имел ни жены, ни детей. Но имел доброе сердце. И умел понимать…

О жизненных история

Все, что я вам рассказываю – было на самом деле. Это жизненные истории. Искренние и правдивые. Поэтому они помогают. Утешают. Заставляют плакать или улыбаться. А философские притчи и поэтические образы я не очень люблю. Хотя красиво, конечно. Буддийский монах встречает красавицу. Белый единорог спускается с небес. Три слона между собой беседуют. Или маленький принц встречает маленькую принцессу. Романтично. Только я знаю жизнь. И люди, которые приходят – тоже знают жизнь. Причем не с самой романтической и приятной стороны. Кого-то обманули. Бросили. Дали надежду – и отобрали. Хотя, возможно, вели беседы о тонких энергиях и даже притворялись принцем. Истории должны быть жизненными, иначе они ничем не помогут. А только могут разозлить и расстроить еще больше. На заре девяностых писатели и поэты решили детский дом посетить. Времена были тяжелые. Мягко говоря. С продуктами было плохо. Инфляция дикая. На улицах стреляли. И в детских домах обстановка была тоже тяжелая. И писатели приехали к сиротам. Ужасно. Нищета и все остальное. Описывать тяжело. Дети угрюмые и молчаливые. Их собрали, чтобы перед ними выступили писатели. И поэты. И тяжелым, много что повидавшим взглядом смотрели дети на одного поэта, который никак остановиться не мог. Все рассказывал притчи и читал совершенно оторванные от жизни стихи. С кухни пахло пригоревшей кашей. И сорокалетний поэт, живший с родителями-академиками, рассказывал в этой мрачной тишине про бурундучка. Который то ли ангела встретил. То ли фею. И научился быть добрее. Или сильнее. Я уже плохо помню. Мне очень стыдно было слушать. И, видимо, поэта тоже как-то эта тишина обеспокоила. Показалась ненормальной. Ни улыбок. Ни одобрительных возгласов. Ни аплодисментов. И он выдохся и замолчал. Повисла мертвая тишина. И в этой тяжелой тишине концлагерной раздался детский голосок с хрипотцой. Какой-то маленький мальчик в рваных колготках спросил: «Что ж ты замолчал-то, гнида? Дальше про бурундучка рассказывай!»… И поэт потом всю дорогу в автобусе молчал. Может быть, что-нибудь понял о жизни. И о маленьких принцах…

О скрипочке

Когда я была совсем юной, один друг моего папы, очень пожилой и очень умный профессор-психиатр спросил, куда я буду поступать. Я ответила, что на философский факультет. И этот мудрый человек сказал: знаешь, девочка, я еврей. И я тебе расскажу, почему еврейского мальчика учат играть на скрипочке. Конечно, хорошо, когда он умеет играть на рояле. На виолончели. Или вот на арфе. Это замечательно. Но, когда начинались погромы, выселение и войны, мальчик брал свою скрипочку подмышку. И ехал, плыл, бежал и карабкался с нею. Вставал и падал. А потом, в хорошее время, он снова играл на своей скрипочке и имел свой кусок хлеба. Так вот: рояль, арфа или вот громоздкий тромбон – это образование. Профессия. А скрипочка – это ремесло, которое будет тебя кормить. Где бы ты ни был, и что бы ни случилось. Поэтому, кроме образования, надо иметь ремесло. Практические, так сказать, навыки. Свою скрипочку. На которой надо виртуозно играть. Лучше всех. И она тебя прокормит и поддержит в самые трудные времена. И я запомнила эту мудрость. И вот – делюсь с вами. Играю опять на своей скрипочке. Хотя я, конечно, не еврейский мальчик…

О политике

Я не принимаю участие в митингах, пикетах и шествиях. Плохо вижу, да и побаиваюсь – толкнут, уронят, схватят и поволокут. Очки сломают, воротник оторвут. Я видела по телевизору. А я должна буду сопротивляться и кричать: «Сатрапы! Палачи!». Ужасное зрелище. Я сохраняю свои убеждения и статьи пишу. Правдивые и искренние. Но благодаря политическому заговору я оказалась в Башкирии. Приняла участие в тайном собрании свободолюбивых политиков. Совершенно случайно. Я поехала по совету знаменитого башкирского писателя посмотреть славную Уфу. 540 километров. И поздно вечером мы приехали в этот чудесный город. Зашли в гостиницу. А мест нет. Все занято делегатами. А я уже просто падаю от усталости и мне нехорошо. И добрый портье сжалился и все-таки дал номер, чтобы я отдохнула. Какой-то запасной. И еще в лифте я обратила внимание на доброжелательность и дружелюбие. Все улыбались мне. Пожимали руку со значением. Мужчина с красивой татуировкой другого мужчины, в лисьей шапке и на коне, попросил не опаздывать на заседание. Двое постояльцев приехали тоже из Екатеринбурга – они моментально меня узнали о окружили вниманием. Все спрашивали: «Неужели вы тоже с нами! Похвально!». На душе потеплело. Потом меня на заседание повели. Я думала, в Башкирии так принято – ночью в гостинице проводить заседание. Называется – Курултай. И, хотя выступали на башкирском языке, мне одна дама все переводила. Есть дурной человек у власти. Фамилию не помню. Ворует, врет, подвергает преследованиям. Есть хороший человек. Жертвует всем, борется за правду, всем помогает. Вот вы бы за кого проголосовали? Понятное дело, за хорошего. И второй вопрос обсудили: Башкирия должна быть свободной. Независимой. Сильной. Это тоже не вызвало у меня никаких возражений. Я проголосовала и расписалась. Потом пели песни и танцевали. И было угощение. Сказочный вечер, вернее, ночь. А с утра мы посмотрели город и поехали дальше, в Казань. Где я из прессы узнала, что приняла участие в тайном собрании националистов. По крайней мере, так их неодобрительно назвали в газете и по телевидению. И их цели объяснили как не слишком мирные. Мягко говоря. Хотя мне они показались милыми людьми. Я голосовала я честно, по совести. За хорошего человека и за свободу. Эта история произвела на меня большое впечатление. И я теперь наполовину живу в Башкортостане. Он мне стал родным. А тот, за кого я голосовала, сейчас занимает высокое положение. Победил. Может быть, и мое скромное участие повлияло…