Текст книги "Опыты жизни. Психологические эссе"

О национализме

Я национализм не терплю. И с детства борюсь с ним. Помню один поучительный случай. Мы играли во дворе с Галей Шапиро. Одуванчики собирали, пупсикам суп варили. И к нам привязалась такая злая девчонка, Таня Хлоптунова. Стала дразниться. Обзываться. Лезть. И Галю обзывать «жидовской мордой». Видимо, дома научили. Я за друзей всегда вступаюсь. «Зачем, – спрашиваю, – ты Галю обзываешь?». А злая девчонка говорит: «А потому что она никакая не Галя, а еврей!». Я начитанная была девочка в свои семь лет. И отвечаю: «Карл Маркс тоже был еврей!». Хлоптунова так посмотрела со злой иронией и говорит: «Так, может, и Зоя Космодемьянская была еврей?». Мне деваться некуда. Я отвечаю: «Да». А она ехидно этак: «Так, может, и Леня Голиков был еврей? И Марат Казей? И Павлик Морозов?». Я киваю, мол, общеизвестный факт. А она страшным голосом спрашивает: «И Ленин?». Надо всегда идти до конца. Я громко сказала, что – да. Ленин тоже еврей. И я тоже еврейка. И мои родители, разумеется. Хлоптунова оглянулась радостно и кричит: «Ну все, теперь тебя из октябрят исключат!». И бросилась к идущему по двору завучу нашей школы. Жаловаться. И уже на ходу вопит, жалуется. Доносит: «Иосиф Рафаилович! Иосиф Рафаилович! А Аня обзывала Карла Маркса, Павлика Морозова и своих маму и папу евреями!». Из октябрят меня не исключили. Похвалили за начитанность. И за поддержку друзей. Евреев. Так что к какой только меня национальности меня потом не относили – я не спорила. Чтобы в случае конфликта встать на сторону тех, кого обзывают.

О поэтах и политике

Русская интеллигенция все спорила. Все дискутировала. Все мечтала о переустройстве мира. Как его правильно переустроить. Фратерните, либерните и что-то еще третье добавить. Писались длинные статьи эзоповым языком с тайными смыслами и латинскими цитатами. Решили издавать либеральный журнал. И главную статью попросили написать поэта Фета. Отлично писал поэт Фет: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья!». К тому же, у него было поместье, где он мог наблюдать народ и делать выводы. Польщенный поэт согласился и написал большую статью. Ему, наверное, лестно было выступить в роли политика. Статья была полностью посвящена тому, как правильно пороть крестьян…

Про магазины

В детстве я не любила магазины. Как и многие из вас. Особенно – обувные. Новые сандалики хуже старых – те привычные, разношенные. Новые всегда давят. О чем я громко сообщала с тоской и мукой. Вывела маму из себя; она пошла и принесла калоши размера сорок пятого. «Надевай, – говорит, – Анечка!». Я надела. «Нет, – говорю, и эти тоже нехорошие. Спадывают. Но тоже давят». А теперь я иногда люблю в магазины ходить. Где продавцы не ругаются и не пристают. Ходишь, смотришь, успокаиваешься как-то. И даже можно завести приятные знакомства. В отделе сыров – когда появились разные, удивительные, – с интеллигентнейшим мужчиной познакомилась. В кашемировом пальто и в кашне. Очки в тонкой оправе. Он мне все про сыры пояснил, какой с чем едят и чем запивают. Во Франции. Он долго жил во Франции. Зовут его Сергей Сергеич. С женой развелся из-за несходства душ. Но не держит зла. Увлекается философией и изучением языков. Несколько раз хотел покончить с собой, но таблетки ему здорово помогли. И больница. Чудесный человек, правда, без иронии. Интеллигент. И даже он купил дорогой сыр с плесенью и мне откусил кусочек. Попробовать. Я предлагала сама откусить, раз уж он так настаивал, немного истерично и нервно. Но он сказал, что поухаживает за мной сам. Я сделала вид, что съела. Чтобы он успокоился. А в одном египетском магазине продавец просто прикрыл глаза руками и пошатнулся. Я его просто ослепила своим видом. Воскликнул: «Хатшепсут!». Это про меня. Я сразу купила магнитик на холодильник. Тут уж грех скупиться. Только немного обидно было, что он другую туристку назвал «Нефертити» и тоже за глаза схватился.. А в магазине белья мне милейший юноша помогал выбирать, извините, бюстгалтер. Он был исключительный профессионал. Все знал об этих бюстгалтерах. Любезно помогал мерить. Очень деликатно. Рассказывал о преимуществах одной модели перед другими. Только потом женщина-продавец его выгнала из магазина. «Опять, – говорит, – этот извращенец здесь ошивается»… И бывают добрые продавщицы, которые дарят такие пробные пакетики с чем-нибудь. Почему-то очень приятно. И, если у меня с собой есть что-нибудь хорошее, я им тоже дарю. И даже если мало денег, все равно можно зайти в магазин. И будет не так одиноко. Люди ходят. Продавцы улыбаются. Тепло и светло. Могут что-нибудь подарить. Или угостить чем-нибудь. Откусить кусочек. Пусть магазины работают. И чтобы в продаже всегда было что-нибудь дешевое, самое простое и нужное. Чтобы чувствовать себя покупателем на ярмарке жизни…

О чужом дедушке

Сегодня день объятий. Я не очень люблю обниматься, особенно – с чужими людьми. Точнее, совсем не люблю. Но терплю: руки по швам, стоишь, как деревянный, смотришь вдаль и уклоняешься деликатно от поцелуев. И я всегда вспоминаю про Гришу Израиля. Такой был унылый неинтересный мальчик. И все заходил ко мне домой, классе в четвертом. То уроки узнать, то про сбор макулатуры уточнить, то насчет стенгазеты поговорить. И говорил таким шмелиным гудением. Кудрявые волосы, большой нос, нескладное сложение. Зайдет и сидит часами. Утомительно. Скучно. Дедушка его обо всем расспрашивает. Ведет беседу. Про математику, про шахматы, про маму. Гриша так уныло и скучно гудит в ответ. Ужасно надоедает. Потом кое-как удастся его выпроводить. Так он еще на пороге топчется. И говорит: «Дедушка, дайте мне три копейки для трамвая!». Он далеко жил и всегда отдавал потом денежку. Но потом снова просил: «Дедушка, дайте мне три копейки для трамвая!». Очень мне этот Гриша надоел. Он и в школе никому не нравился. Скучный такой мальчик. Но однажды Гриша все топтался на пороге. Ботинки зашнуровывал полчаса, курточку застегивал, очки протирал. И вдруг обнял моего дедушку. Так сильно-сильно. И прогудел в нос: «Я хочу, чтобы вы были мой дедушка. Моих на войне убили». И убежал, стуча ботинками. И я только тогда догадалась, что он «три копейки для трамвая» просил, чтобы сказать: «дедушка». Он вовсе не ко мне ходил. А к дедушке. И мечтал, и представлял, что это – его личный дедушка… И, когда нас обнимают – даже чужие люди, – может быть, они представляют на секундочку, что мы – немножко их. И немножко их любим. И проявляют свою любовь. Поэтому стоит потерпеть иногда. И самим кого-нибудь обнять – крепко-крепко. Даже чужого дедушку…

Претензия

Никому не приятно, когда претензии предъявляют. Обидно и грустно. Но я вот даже смеюсь и улыбаюсь. После предъявленной претензии. Бодрой и энергичной.

– Это Анна Валентиновна? Здравствуйте. Вы меня должны немножко помнить, кто вам звонит. Это звонит ваш знакомый Абрам Шаевич Фридман. Мы недавно видались. В девяносто пятом году. Я искал у вас утешения от депрессии. Вспомнили? Конечно, вспомнили! Я еще подарил вам свою книжку эпиграмм. Эпиграммы – такие короткие едкие стихи. Я звоню вот по какому поводу. Но сначала скажу претензию. Мое здоровье мало наладилось с тех пор. Слуховой аппарат барахлит, и чешется нога. И есть еще остатки депрессии. С которыми я пока имею силы бороться, пиша эпиграммы. Это такие едкие стихи. Короткие. Так что мне не до конца помог тогда визит к вам. Но вы добрая дама и сделали все, что могли. А что не могли – это уже претензия не к вам. А к моей тяжелой и непростой жизни. Я вот звоню с какой целью. Послезавтра я буду иметь свой день рождения. Девяносто лет. И я хочу вас пригласить на свой праздник. Большого угощения не будет, я скромный пенсионер. Но мы можем зажечь торшер и посидеть на диване. Выпить немного вина, и я вам буду читать эпиграммы. Это короткие едкие стихи. А претензия – пусть останется между нами. Я вас всегда горячо рекламирую в нашем подъезде!». Хорошая какая претензия. И реклама хорошая. Хотя бы в одном отдельно взятом подъезде. Я заеду, подарок завезу. На девяносто лет. Как говорится, чтобы мы так жили в этом почтенном возрасте. И мягко попрошу не писать про меня эпиграммы – короткие едкие стихи…

Про плохое зрение

У меня очень плохое зрение. Но на приеме я всегда без очков. Наденешь очки – будешь хорошо видеть человека. Но другое будешь видеть плохо. Вы понимаете. Поэтому, если я с вами не поздороваюсь – не обижайтесь. И если радостно брошусь к вам – не удивляйтесь. В целом мне довольно комфортно в моем мире размытых обликов и ясных душ. Хотя после одной истории я на улице очки не снимаю. Папа моего однокурсника был профессор. Преподавал у нас в университете на первом курсе. Лысый, в очках, небольшого роста. А стал дворником. Жизнь полна превратностей. И даже не совсем дворником, честно говоря. А в контейнерах принялся искать нужные вещи. Очень печально. Усы отрастил, чтобы его не узнали. И каждое утро шарился в контейнере, у меня во дворе. Я делала вид, что не узнаю его. Из деликатности. Смотрела сочувственно только. Выносила бутерброды и аккуратно клала на бордюр. Конфетки там, пряники. Потом здороваться стала осторожно. А он – со мной. Потом потихоньку стали разговаривать. Как, мол, дела. Как погода. Много ли хороших вещей нынче в помойке. И уже утренний визит на помойку стал обязательным дружеским визитом. Беседуем. Он стал помаленьку раскрывать душу. Что сын Александр пьет горькую. Запоями. Не работает. Все философствует. Лежит пьяный и философствует. Это меня как раз не удивило – мы же на философском учились. Но то, что стал пить – ужасно. Политолог, социолог – и так опустился. С папой стал плохо обращаться и отбирать пенсию. И вот – папа на помойке. Злой рок, удары жестокой судьбы. И мы с бывшим профессором стали друзьями. Позавтракаем у контейнера, я на метро, он – снова за работу. Улыбаемся, машем друг другу. А потом я встретила однокурсника. В метро. В костюме, при галстуке. Вышел из запоя, видимо. Надел маску приличного человека. Я с ядом в голосе спросила, как папа поживает. Он ответил, что папа во Франции, на симпозиуме. Я говорю, мол, давай ко мне зайдем на минутку. Кое-что покажу интересное. И поговорим о твоем будущем. О лечении от страшной болезни, которая разрушает и тебя, и твоих близких. Однокурсник испугался. Я могу быть убедительной. И мы вышли из метро и пришли на помойку. Где бывший профессор сортировал вещи. И закусывал. И я подвела однокурсника к контейнеру и сказала: «Вот твой папа». Очень трагично получилось. Как в индийском кино. А, если бы я очки носила, ничего бы не вышло. Потому что это был не папа. То есть, папа какого-то другого Александра, пьяницы и дебошира. И вовсе не профессор истории. Хотя история как наука его привлекала. Он много читал исторических книг в тюрьме. Недоразумение выяснилось, и мы даже долго беседовали об истории и политике. О беспутных сыновьях и родительском горе. И расстались друзьями, конечно. А потом я переехала в другой дом. А мнимый профессор устроился сторожем в лесопарк. А однокурсник избегает меня, наверное. Я его давно не видела. Впрочем, я вообще плохо вижу. В обычной жизни.

Дилемма

– У меня проблема выбора, – так она говорила серьезно и с расстановкой. – Сейчас я могу закончить третье высшее образование и получить должность исполняющей обязанности заведующей отделом. Это принесет повышение зарплаты на тридцать процентов. Примерно. Плюс премии. В то же время, диссертация практически написана, и можно двигаться к защите, сменив научного руководителя. Сменить научного руководителя необходимо в связи с перестановками в ученом совете. Кроме того, необходимо внести некоторые уточнения в сам текст, особенно в тезисы. Защита может состояться не ранее, чем через год. За это время я могла бы экстерном сдать кое-какие экзамены и практически получить третий диплом. Теперь встает вопрос ипотеки. На данный момент я имею двухкомнатную квартиру. Которую необходимо поменять на квартиру большей площади, желательно – таун-хаус. В связи с чем мне придется взять в банке определенную сумму, что выбьет меня из намеченной колеи – необходимо поменять автомобиль на более хороший. Поскольку новый социальный статус в роли исполняющей обязанности заведующей отделом предполагает наличие автомобиля брендовой марки. Что первостепенно – улучшение жилищных условий или автомобиля? И достаточно ли будет прибавки к зарплате, чтобы выплачивать кредит?

Я себя почувствовала, как при решении задачи по высшей математике. Хотя у меня и с алгеброй были трудности. Тем более, девушка нарисовала графики для наглядности. И разделенные на секторы кружки с цифрами. И еще какие-то топографические карты. И всем этим стол занят от края до края. И вдруг она поверх всех этих схем, графиков и карт хлопает такой фотографией. Красивого брюнета с усиками и нахальным взглядом карих глаз. С бокалом чего-то искристого. И добавляет:

– Или другой вариант. С этим вот удачливым игроком в покер свалить на полгодика в Таиланд. Хату сдать. «Диссер» отложить. Надоело. Тем более, Аркашка замуж зовет, а не просто так. А я в Таиланде никогда не была. И замужем – тоже. А мне тридцать…

Два года прошло. Недавно с Аркашкой и я познакомилась. Он на прием приходил. И показывал фотографию толстенького младенца. В карты ему по-прежнему везет. И в Таиланде они неплохо устроились. Вот будут деньги – я тоже в Таиланд слетаю. Они говорят, там хорошо…

Ноев ковчег

Вчера мы выбирали главного. В башкирской деревне. Ко мне подошли и предложили принять участие в выборах главного. В маленьком курултае. Который состоялся в подвале, в семь часов вечера. Собрались все жильцы. Выбирать было нетрудно; чего голову ломать? Один только человек претендовал на этот важный пост. Мы сидели в подвале. Тусклый свет. Бетонные стены. Лавочки. Седовласый крупный мужчина спокойно и раздельно сказал, что главным будет он. Наступают тяжелые времена. Некоторые лишатся работы. Некоторым будет не хватать денег. Продукты стоят очень дорого, и будут стоить еще дороже. А в доме надо ремонтировать крышу и проводку. Все старое. Мы не будем платить за капремонт, который обещают сделать через двадцать лет. А будем собирать деньги и ремонтировать дом. А подъезды закроем на ключ, чтобы злые судебные исполнители не смогли зайти. И будем охранять дом силами жильцов. И сторожить наши цветники и клумбы, которые мы разбили прошлым летом. В подвале мы сделаем библиотеку и бильярд, чтобы отдыхать и развиваться. И турники. Пусть другие боятся кризиса. Нам бояться нечего. У председателя сельсовета он возьмет разрешение, чтобы разбить большой огород. У нас будет картошка и все остальное. Овощи мы будем хранить в подвале. Будем собирать грибы, ягоды и целебные травы. Он лично их всегда собирает. И нас научит. Охотники будут ходить на охоту. У многих есть ружья. А рыболовы – ловить рыбу. Среди жильцов есть врачи, слесари и электрики. Мы справимся. Он за свои семьдесят девять научился справляться. А если кому-то будет совсем плохо, мы поделимся с таким человеком, чем можем. Так мы проживем тяжелые времена, все вместе. Главное – прибираться в подъезде и делать припасы. И починить проводку. Не надо бояться. На самый крайний случай у нас есть отличный вместительный подвал, где мы от всего можем укрыться. А он лично уже подал заявления в суд, прокуратуру и различные инстанции, чтобы наш дом оставили в покое. Мы сами разберемся. И с управлением, и с собственностью. А пока следует сохранять спокойствие и оптимизм. К августу все уляжется, и нефть поднимется в цене. Злые будут наказаны, а воры – изобличены. Главное – отстоять свой дом. А он будет главным, что означает – он будет за все отвечать. И в тусклом подвальном свете люди заулыбались и зашевелились. Даже светлее стало. Хорошо, когда есть главный. Который за все отвечает. Проголосовали единодушно.

«Дежа вю»

Я не люблю Кронштадт. Это прекрасный город, но с ним связана странная история. Там со мной в детстве происходило много странных историй, но об одной я помню всегда. Я приехала в этот город впервые в 11 лет. Остров. Военная крепость. Канал. Казармы. Пристани. Корабли. Старые каштаны и клены в осенней золотой листве. Ощущение, что я знаю этот город и была здесь, было таким сильным, что мне стало нехорошо. Но я скрыла свои удивительные чувства – я до сих пор многое скрываю. И попросилась погулять. Я пошла по улице, свернула за угол, еще немного прошла по другой улице и остановилась перед старинным домом. Почти весь Кронштадт тогда состоял из старинных домов. Подняла голову и стала искать нужное окно. Нашла. И увидела того, кого и ожидала увидеть – седоватого худого мужчину. Он просто стоял и смотрел на меня глубоко посаженными глазами. В какой-то темной одежде, похожей на халат. Мы смотрели друг на друга довольно долго. Чувство глубокого горя и печали передалось мне. Затем мужчина в окне – «старичок» – отошел вглубь комнаты и исчез из виду. Я вытерла слезы и тихонько пошла домой, ни разу не сбившись с пути. Безмерная жалость и грусть переполняли меня. Потом я много раз ходила к тому дому, но в окне никого не было. Я и не стала ходить. Происходили другие загадочные и странные истории, о которых я еще расскажу. Но эта была мучительной. Я точно знала, где дом, где окно, как должен выглядеть «старичок». Даже повторять не буду, что никогда до этого не бывала в Кронштадте. Прошло много-много лет; больше тридцати. И я решилась посетить город моего детства с экскурсией. Купила с мужем билеты и поехала на автобусе – теперь остров соединен с Санкт-Петербургом дамбой. Я хотела преодолеть свои воспоминания и спокойно посмотреть на казавшийся мне таким трагичным город детства. Экскурсовод торопливо рассказывал знакомые вещи. Показал уродливое «дерево счастья», которое специально соорудили для туристов – желания загадывать. Морской Собор. Корабли и каналы. А потом мы подъехали к тому самому дому. И равнодушным голосом экскурсовод рассказал, что в этом доме жил Иоанн Кронштадсткий. Проповедник и святой. И однажды жители города его сильно побили, в связи с чем больной Иоанн Кронштадтский проповедовал из окна своей квартиры. Вот из этого окна…

Я постаралась все забыть. Нельзя жить видениями детства. А «дежа вю» – всего лишь проявления мозговой патологии. Наверное. Так психофизиологи утверждают. Ложные воспоминания. Нам просто кажется, что мы это уже видели. И как идти по незнакомой улице – нам кажется. И окно, одно из всех – тоже кажется. И старичок в окне – кажется. И печаль, и тоска, и грусть – кажутся. Мы их воображаем расстроенным сознанием. Как и положено сумасшедшим… И сегодня мы говорили о будущей передаче про «дежа вю». Я вспомнила ту давнюю историю. Набрала в поисковике «Иоанн Кронштадтский». И первая же цитата из его проповеди меня утешила и успокоила. Пусть все это нам кажется. Некоторые философы считают, что и земная жизнь – она тоже нам кажется. Как сон. Каждому – свой… А вот только что прочитанные мною слова:

…«Случалось мне не раз пристально смотреть из окна своего дома на проходящих мимо дома – и они, как бы привлекаемые какою-то силою к тому самому окну, из которого я смотрел, оглядывались на это окно и искали в нем лицо человеческое; иные же приходили в какое-то замешательство, вдруг ускоряли поступь, охорашивались, поправляли галстук, шляпу и прочее. Есть тут какой-то секрет»…

Пер Гюнт

Я училась в хороших школах. В школах уделяли большое внимание нашему эстетическому развитию. Особенно – музыке. Мы не горланили песни, как подвыпившие рабочие; мы изучали историю музыки под руководством Дины Эммануиловны. Я всегда была склонна к изучению истории; это весьма поучительно и дает много пищи для размышления. Я очень внимательно слушала Дину Эммануиловну, которая была страстной поклонницей некоей оперы. Изучению этой оперы мы посвятили целую учебную четверть. Мы слушали пластинку с неразборчивыми завываниями. И еще более неразборчивую, страстную речь учительницы. У нее был какой-то удивительный дефект речи: она говорила много, на высокой ноте, очень патетично, многословно, наверное, красочно, но выделить отдельные слова было просто невозможно. Но иногда мне это удавалось. Например, я научилась различать слова «Сольвейг», «лыжи», «Григ», несколько глаголов. В конце урока мы прилежно записывали в дневники название оперы, которую намеревались изучать и на последующих занятиях. Опера называлась неприличным именем главного героя. Просто и внятно: «Пердун». Впрочем, будучи интеллигентным и воспитанным ребенком, к тому же обратив внимание на малозаметный нюанс в произношении слова, я записывала в дневнике более приемлемую версию: «Пер-Дун».