Текст книги "Опыты жизни. Психологические эссе"

Про плохую песню

Это была плохая, очень плохая песня. И не потому что блатная. Ужасные события в ней описывались: убийство Мурки. Которая зашухерила все малины и пошла работать в Губчека… Исправилась. Стала хорошей. И вот – подлое убийство из-за угла. Я ушла домой, шатаясь от горя. А злой мальчишка смеялся. И с тех пор специально подходил ко мне во дворе и пел последний, страшный и безысходный куплет. В четыре года еще можно зажимать ушки руками, чтобы не слышать душераздирающее повествование. И бежать домой от ужасов жизни. Но однажды папа заметил, что я горько плачу перед сном. Вся подушка мокрая. И спросил, в чем дело? Я объяснила, что проливаю слезы над судьбой бедной Мурки. Ее убил злой Васька, «Ваське-забияке первому по драке мы решили дело поручить»! Мурка умерла. И мне каждый день об этом поет большой мальчик, эту грустную песню – и гулять не хочется. И жить тоскливо. Тут и мама подошла к моей кроватке. Стоят родители, взрослые такие, сильные, – это я сейчас понимаю, что им было лет двадцать шесть. И я плачу, и все про Мурку рассказываю, захлебываясь. Папа пошел в гостиную, взял гитару свою и сказал так: мальчик неправильно запомнил песню. Он, наверное, плохо учится. Или папа ему неправильно спел, когда из тюрьмы вышел. Песня совершенно не так заканчивается, Анечка. А вот этак: и папа сыграл проигрыш, как положено. Запел приятным баритоном грустную балладу. И спел последний куплет, значительно глядя на меня: «Васька промахнулся, Мурка отскочила; он попал немножечко в меня! Я теперь в больнице, а они на воле… Братцы, отомстите за меня!». Это было правильно и совершенно верно. Так и должно было случиться – порок наказан, злодей в больнице. С Муркой все хорошо – она отскочила. А как иначе – она же ловкая такая, в кожаной тужурке, и из-под полы торчал наган. Смогла за себя постоять! Так что, Анечка, песни надо петь правильно. И истории рассказывать правильно. Психологически верно. И стараться завершить историю спасением героя, а не унылым припевом «Мурка, Маруся Климова, прости любимого!». У судьбы и у песни есть варианты, главное – спеть правильно! Спасибо, папа! Я вышла во двор и спела мальчишке правильную версию. И ему понравилось! Он смеялся! Он действительно просто не знал правильный вариант развития событий. А папа – знал. И я теперь знаю. И с Муркой все в полном порядке, а злодей, будем надеяться, надолго изолирован от общества…

Про детскую железную дорогу

В парке была такая железная дорога удивительная: там работали дети. Мальчик-машинист, девочки-кондукторы, еще смазчики, помощники машиниста… Я не хочу показаться грубой, но выглядели они как взрослые. В грязной форме, усталые, грубоватые… Мальчик-смазчик чем-то стучал по колесам так страшно, устало матерясь. Мальчик-машинист тоже выражался не как Гораций. Не очень возвышенно. Но они по делу ругались. Паровозик не так ехал, или стук не тот – я не знаю. Я на девочку-кондуктора смотрела во все глаза. Большая такая девочка, плотно сбитая. В нитяных чулках коричневых. С тугими косичками; даже глаза у нее казались узкими от косичек. И от щек… Она ходила по вагончикам, билеты проверяла. И хулиганов высаживала. Если кто ругался не по делу или лузгал семечки, или драться лез – она его хвать за шиворот. Поезд остановится по ее сиплому крику, и она хулигана выкидывает. Иногда – с помощью мрачного смазчика. Или как называют того, кто стучит по колесам палкой. Мальчик с железной палкой. И кататься в вагончике было одно удовольствие – если, конечно, не материшься и семечки не лузгаешь. Хорошо, когда есть кондуктор и следит за порядком. И с сиплым матом выбрасывает недостойных из поезда, хмуро оглядывая остальных. И все сидят тихо и глядят в грязные окошечки, за которыми проплывают деревья парка и аттракционы… Это я про хулиганов и троллей подумала. И затосковала по девочке-кондуктору. Мне она всегда давала вымпел за хорошее поведение. Впрочем, поведение у всех было хорошим – у тех, кто доехал до конечной. Даже некоторые родители удивлялись, какие спокойные и воспитанные дети выходят к ним из вагончика. Где ты, девочка-кондуктор? Как тебя порой не хватает…

В деревенском магазинчике

довольно уютно. За прилавком – суровая продавщица, у прилавка – мужичок сухонький, с красным носиком и довольно потрепанный жизнью. В такой же потрепанной одежде. О чем-то говорил с продавщицей умоляюще, но нас увидел и деликатно замолчал. А мы решили немножко продуктов купить моему другу Толику. Он в машине остался, с собачкой. Как говорится, старый холостяк, ездил с нами на природу, теперь ведь ему дома тоже надо поужинать. Поэтому я и сказала: «Дайте нам для Толика вот этих вкусных пирожков с рыбой. С капустой. С картошкой. Толик их очень любит. Шанежки еще положите для Толика. И вот возьмем-ка мы ему еще этой колбасы вашей, очень хорошей». Муж говорит: «Возьми ему бутылочку пива. Ты же знаешь, Толик любит пиво». Я отвечаю, что пиво брать не буду. Не надо пить спиртные напитки. Они вредны Толику. Даже небольшой спор у нас вышел. Но мужчина шмыгнул красноватым носиком и сказал, что пиво можно. С пирожками – самое то. Огромное спасибо! Продавщица угрюмо посмотрела на него и говорит: «Эх, Толик, Толик! Везучий ты человек!». Пришлось поделиться пирожками и шанежками. И муж все-таки купил Толикам пиво, хотя я горячо возражала.

Про Турцию

Все пишут про Турцию. И я напишу. Самые счастливые воспоминания у меня остались от Турции. От которых сердце ноет и сжимается иногда. Не от вкусной еды – я мало ем. И не от ярких коктейлей – я не пью. И даже не от теплого моря. Я, знаете, там нашла ребенка. Девочку. На пляже. Вечером гуляла по пляжу, смотрю – на шезлонге лежит девочка. В ползунках, в чепчике таком розовом. Месяцев десяти девочка лежит и смотрит в небо. И улыбается. И никого нет рядом – то есть, люди ходят по своим делам, но никто не заглядывает в шезлонги. Почти все разошлись с пляжа, а девочка вот, лежит. И машет в воздухе ножками. Я подошла робко – вдруг обвинят в приставании к чужому ребенку? Но никто не подошел. Я стала оглядываться – а уже все ушли на ужин. Пустые шезлонги, я стою и девочка улыбается – уже не небу, а мне. И тянет ко мне крошечные ручки. Я ее взяла на ручки. И она меня обняла доверчиво. И так я долго простояла – вдруг за ней придут? Но никто не шел, а уже стало темнеть. И я с девочкой пошла в лобби, взяла водичку и стала у сотрудников спрашивать – чья девочка? И водичку давать ребенку, я же не знала, как долго она была одна. Обезвоживание – страшная штука. Все искали родителей и не могли найти. А я девочку кормила кашкой. И памперсы вот дали добрые люди. И, конечно, моя семья бегала и искала вместе с сотрудниками родителей. И все это время это была – моя девочка. Такая милая, добрая, спокойная – она даже не пикнула ни разу. А веселилась и отталкивалась ножками, когда ее держишь на руках, а ножки – на коленях. Ну, вы знаете. И мне хотелось совершить преступление и взять себе эту девочку. Навсегда. И она меня гладила по лицу и что-то лепетала, гулила. Родителей нашли – маму. В одном из баров. И девочку у меня забрали сразу. Что я могла сделать? Да ровным счетом ничего – даже сказать маме я ничего не могла, она по-русски не говорила. Мне было так жаль отдавать девочку, так жаль… И она тянула ко мне ручки, а глаза у нее были синие-синие, большие. Потом я присматривала за этой мамой и девочкой – вроде, все шло благополучно. Нормально. Она у мамы на ручках сидела. Но при виде меня она так улыбалась и стаскивала с головы чепчик кружевной. И махала им в воздухе: «эге-гей!»… Мы полюбили друг друга. А может, узнали – узнаешь иногда своих. Вот и все мои прекрасные воспоминания. И, может, когда-нибудь я возьму себе девочку. Или мальчика. А без Турции обойдусь, ладно. И без политических распрей. Мне только девочку жалко, и я по сей день о ней думаю…

Азиаты —

красивое слово. Блок вот писал, дескать, «азиаты мы!». А понять азиата непросто. Его азиатскую душу. Я поняла. Я сразу поняла, что мой брат будет чрезвычайно счастлив в браке. Он ученый, физик. И познакомился с девушкой Гулей, тоже физиком. В Академии Наук. С очень интеллигентной девушкой, очень красивой, очень умной. И решил жениться, конечно. Мне Гуля очень понравилась сразу, и в честь знакомства и будущей свадьбы я подарила ей маленькие золотые сережки с голубым камушком. И мы сидели за столом всей семьей и пили чай. Гуля сдержанно поблагодарила, взяла коробочку и вышла. А потом зашла с очень красными ушами. Она в ванной простерилизовала иголку и проколола себе уши. И вставила сережки. Чтобы не выглядеть неблагодарной. И так в сережках и сидела, с красными ушами. Я заохала, руками всплеснула, стала рассказывать про близорукость – я не видела, что уши у Гули не проколоты. А Гуля сдержанно сказала, что ради такого случая надо проколоть уши. Так положено. У азиатов. Потом мы спели песню про Хаз-Булата – всей семьей. А Гуля играла на гитаре. И сережки сверкали, и раскосые глаза… И брак оказался на редкость удачным. И сына назвали Пьер – он в Париже родился. Хотя ему больше другое имя бы подошло – Улугбек, например… Он сильный и смелый. И тоже будет знаменитым ученым-физиком, наверное. А пока он, пыхтя. садится мне на колени, как на лошадку. Тяжелый такой. И поет песни…

О бессильной обиде

Бывает такая обида – боль раздирает душу. А сделать ничего не можешь. Невозможно что-то сделать – такова жизнь. И дело не в прощении, – не всегда оно что-то меняет к лучшему. Не всегда. Дедушке Ване хорошо за восемьдесят было, когда он пошел в банк. Он сам везде ходил. Он на финской ходил на лыжах в лыжном батальоне, потом – на Отечественной сбивал фашистские самолеты, потом в Корее воевал. И на дедушку напал грабитель. И попытался вырвать деньги. Он специально подкараулил старика – думал, что старик не даст отпор. И толкнул дедушку, и ударил. Но дедушка применил прием удушающий, которому на войне научился. И отобрал деньги – не все, грабитель сбежал. Но частично. Я срочно приехала, конечно. Бабушка, папа – все рассказывают историю, а у дедушки – синяк на лице. Он ничего не рассказывал. Он подошел к окну на кухне, высокий, статный, с военной выправкой – полковник. И стал глядеть в окно. Я подошла тихонько, вижу – а на глазах у него – слезы. И он смотрит в окно и думает. И смотрит на облетевшие деревья, на холодное осеннее небо. Кончилось лето и кончилась жизнь. И молодость ушла, и здоровье. И руки – руки дрожат и покрыты старческой «гречкой». И теперь так легко толкнуть и ударить, и отобрать. И фашистам уже не дашь отпор, как в молодости. Когда можно было просто выстрелить, да и все. Что еще с фашистами делать русскому солдату? Я подошла и стояла рядом. И тоже смотрела на безнадежную осень. И дедушка плакал скупыми слезами – от обиды. Я понимаю. От обиды на дряхлость, старость, слабость… Я не плакала – я редко плачу. Так мы стояли и смотрели на закат. А потом дедушка повернулся ко мне и лихо так сказал: «А я, Анечка, здорово ему врезал!». И глаза у него были сухие и ясные. И руки не дрожали. И это было хорошо. Лучше, чем лицемерное и слащавое прощение. Это он жизни сказал, подвел итоги. Не на что обижаться. Закат и осень тоже необходимы – до них еще дожить надо. И сказать: «здорово я ему врезал!», когда тебе под девяносто – это тоже хорошо. Это уже не бессильная обида, от которой выступают слезы. Это другое, это борьба. И надо до последнего бороться, до заката, – если вы сделаны для борьбы…

Про мужчин

От мужчины можно многого добиться, если его хвалить. Искренне, от всего сердца, на людях. Так уж мужчины устроены. И многочисленные эксперименты это подтверждают. И мелкий случай из моего детства, когда ко мне в гости пришли другие дети – на елочку. С родителями. И был такой мальчик Андрюша с челочкой и заячьими ушками – он был зайчик. А на столе стояла закуска с не очень благозвучным названием «хреновина» – вы знаете, помидоры с хреном. Еще много всего было, но мама сказала вскользь: вот, мол, закуска для настоящих мужчин! Такая она была ядреная. Мужчины немедленно потянулись именно к этому блюду. Даже немножко толкаясь локтями. И Андрюша потянулся. Положил себе в тарелочку и все съел. Сильно покраснел и заплакал. И еще потянулся. И, несмотря на уговоры и протесты, еще съел. Потому что все восторгались, как маленький зайчик ест закуску для настоящих мужчин. И он потом, когда приходил в гости, всегда тоненьким голосом спрашивал, нет ли хреновины. Он бы еще скушал. Прямо соскучился без этой пищи богов и настоящих мужчин. Ел бы и ел! Так что надо мужчину хвалить публично. И искренне восторгаться его умениями. Лучше – каким-то одним, мозг у мужчин так устроен, что распыляться они не очень могут. Одни мужчины макароны варят в точности, как итальянцы. Другие – мусор ловко и проворно выносят. Третьи – замечательно купают детей. А четвертые – особым гениальным способом пылесосят ковер. И даже сердятся, когда берешься за пылесос – потому что ты плохо пылесосишь, бессистемно, не под тем углом держишь трубу. Жаль, конечно, что дело на славу выходит только одно. Но со временем можно нахвалить и что-то другое. Хотя это трудоемкий процесс, к сожалению. Но все равно облегчает жизнь и веселит сердце.

О неразумных покупках

Прабабушка осталась вдовой в 27 лет. И две девочки на руках. А крошечный мальчик умер. Денег очень мало, жить тяжело… Жалованье маленькое, надо быть очень, очень бережливой. Экономить и разумно расходовать деньги на ведение хозяйства. Она так и делала. Так и жила. А потом увидела в магазине эти туфли. Роскошные, модные, лакированные, на каблучке-«рюмочке». И купила. Они как раз по ноге пришлись, как влитые. И дома завела патефон и станцевала немножко – она ведь два года не танцевала. И два года вела бережливую жизнь, рассчитывая каждую копейку, хотя жить не очень-то и хотелось. Она тосковала по мужу и по мальчику. Туфли были очень дорогими, ей пришлось потратить все деньги. И она с ужасом думала, как будет жить с детьми и что будет завтра. А ничего плохого не случилось. Заняла денег, потихоньку отдала, наливала себе поменьше супу и мясо отдавала дочкам. А сама хлеб ела и кипяток пила – это пустяки, потому что были туфли. С бантами! Она в этих туфлях пошла на вечеринку к знакомым, там в нее влюбился директор завода пивного, сделал предложение и через год она вышла замуж. И довольно счастливо жила. И девочки были одеты и сыты, и обе получили высшее образование. Хотя война была и всякие ужасы, но туфли, воспоминание о туфлях – они износились, конечно, – очень поддерживало! Это было самое радостное воспоминание! И в девяносто лет прабабушка вспоминала покупку этих восхитительных туфель и улыбаясь, рассказывала в деталях и в лицах тот волнующий момент… Она редко улыбалась, жизнь была суровая. И вот что я думаю: купите себе то, что душа просит. Даже если денег очень мало. Займите немножко, перекрутитесь, отложите покупку обоев или садового инвентаря. Или унитаза. Или еще чего-то важного. Некоторые покупки могут спасти жизнь и изменить судьбу, хотя без них вполне можно обойтись – без туфель с бантами. А вы всё равно купите. И что-то хорошее произойдет. И жить захочется. И танцевать под патефон. И познакомитесь с кем-нибудь интересным. А потом правнучке расскажете про туфли. В девяносто лет. Улыбаясь…

Про любовь

Я все больше узнаю про любовь. И про человеческое сердце – какие тайны оно хранит. К папе ходил социальный работник раз в месяц. Папе это нравилось, хотя он работал, занимался спортом и сам ходил, куда хотел. Как говорится, без ограничений. Но всё равно очень удобно и замечательно, когда к ученому, который живет самостоятельно, ходит социальный работник. И стирает, моет пол или борщ вкусный варит. И мы с папой благословляли власти Петербурга за такое внимательноеотношение к заслуженным людям, ветеранам труда. И сегодня робко постучали в дверь. Я открыла – там худенькая женщина лет шестидесяти, в беретике. Я, говорит, Маргарита Николаевна. Я познакомиться; и помочь прибраться. Я стала ее благодарить за ее отличную социальную работу. И сказала, что хочу ей на работу благодарность написать, а она расплакалась горько и говорит: «я никакой не социальный работник. Я все наврала вашему папе. Я пять лет назад была на его лекции, и он произвел на меня огромное впечатление, просто громадное. И я вот стала его посещать на дому. Как якобы социальный работник. И помогать, и готовить суп, и стирать. И вот – он иногда отрывался от своих бумаг и мы беседовали. О книгах, о фильмах, о психиатрии и про детство еще говорили… И про вас много говорили, и так вот мы пять лет общались и даже стали дружить»… Так она сказала и заплакала еще сильнее. Потому что это была у нее такая любовь, тайная и сильная. И благородное сердце. «Что же я буду навязываться», – так она говорила и плакала. А я думала: надо иногда навязываться. Одиноким ученым, например. Сварить борщ, постирать, поговорить о книгах – и остаться в квартире. Навсегда. Жизнь короткая довольно-таки штука… Надо жить! И мы обнялись и поплакали вместе. И я не сказала, что в шкафу так и лежит тридцать с лишним лет пачка писем единственной женщины, которую он любил – моей мамы… Сердце хранит такие тайны иногда…

Про наследство

У меня была дальняя родственница – очень дальняя. Старушка-божий одуванчик. Тетя Лиля. Она жила в Подмосковье, в своем доме – очень старом, таком же, как она сама. И была то ли баронесса, то ли графиня – в прошлом. Титулованная особа. Вот каким образом у нее остался дом и сад – я не знаю, может быть, это был не ее дом, а она туда переехала после революции. Но дом был большой, а в саду были яблони и вишни. Тетя Лиля была очень-очень бедная. И даже чай пила вприкуску, а не накладывала сахар в чашечку. В железную кружку, честно говоря. Такую, зеленую, эмалированную. Все жалели тетю Лилю и слушали ее рассказы о старых временах. Мне почему-то скучно было слушать. Однообразно как-то. Ни подвигов, ни маленьких человечков, ни событий важных, – все про то, как люди прежде одевались и как хорошо жили. Я понимала, что это тетя Лиля хорошо жила. А маленький дедушка собирал на помойке селедочные головы, когда мама его заболела и стало нечего есть. А потом был на войне. А потом – в Академии Наук стал работать. И носил один и тот же костюм серый и шляпу. И портфель, а в портфеле – кефир и яблочки для меня. И много важных документов. А тетя Лиля скучно рассказывала. Но всегда говорила про наследство, которое оставит. Она сберегла наследство. Она была очень бережливая и экономная. И вот тетя Лиля умерла от старости. И родственники пришли в дом все прибрать и посмотреть запертую комнату – в ней было наследство. И меня взяли, потому что таинственно и интересно – родственники, к чести их сказать, не алчные люди были. И отперли комнату, которая всегда была заперта. И стали смотреть наследство. Знаете, такая дрянь лежала в сундуках и висела на гвоздиках! Какие-то тусклые платья, старые, древние, с осыпавшимися бисеринками. Облезлые боа – мама сказала, что страусиные. Шляпы чудовищные, а в некоторых – черви. Моль. Несколько шуб: котиковые, обезьянковые, собольи… – облезшие от старости, страшные, как трупы животных. И масса темного от времени и грязи фарфора: чашечки, изящные тарелочки, подставочки, блюда… Просто забита была комната посудой. Зачем было пить чай из железной кружки?… И еще – куклы. Видимо, прежде роскошные, фарфоровые, в таких же истлевших платьях и шляпках. В туфельках сгнивших… С вылезшими волосами… Я так удивилась, что у тети Лили была куклы. А она даже поиграть никому не дала. Какой-нибудь девочке. Мне, например. Как странно – иметь кукол и не дать поиграть… И мне мама объяснила, что тетя Лиля всю жизнь берегла это богатство. Гражданская война, голод, репрессии, Отечественная… Потому что была экономная и бережливая. Но время все равно все разрушило – оно-то нисколько не экономное. Оно все пожрало, ничего не осталось. И дотронуться до наследства было противно. Я запомнила эту историю. И вот – делюсь с вами, чем могу. Что у меня есть в душе и в уме. Бережливым быть хорошо, наверное. Но время ничего не щадит – лучше отдать куклу девочке. И пить чай из красивой кружечки…

Противный мужик

был во дворе. Угрюмый, мрачный, взгляд исподлобья. Рожа, извините, вся в шрамах и довольно свирепая. Идет, глазами зыркает; сядет в дорогую машину и все. Поехал. Наверное, бандит или вот – коллектор. А может, палач. И всегда один; ни семьи, ни друзей. И вот он увидел мою собачку и остановился. И смотрит. Обвинить меня не в чем – собачка на руках, она еле ходит от старости. А в туалет дома ходит, в коробочку. И свирепый мужик так заулыбался детской улыбкой. Так обрадовался собачке. Все стал расспрашивать: сколько лет, что кушает, где спит. И сказал, что тоже о собачке мечтает. Вот о такой же. Но у него папа парализованный, а с женой он развелся из-за частых командировок. На войну. И дома сиделка с папой. А мамы давно нет. И никакой он не свирепый оказался, просто очень печальный. Некоторые мужчины от печали кажутся свирепыми, злыми – а им просто грустно и одиноко. И даже он мне хотел подарить зимние колеса зачем-то – не те купил. Просто, от избытка чувств. Или собачку угостить; но чужих собак нельзя угощать, он с детства знает. И так мы на морозе почти час стояли; ему не хотелось никуда идти. Я понимаю. Куда идти-то в зимний холодный день, в праздник. Было бы нам по шесть лет, мы бы пошли с горки кататься. Но нам по сорок шесть… Попрощались и разошлись. И я совсем не замерзла – тепло было на душе. А собачке тоже тепло – он у меня под шубой. Тоже, кстати, довольно угрюмая собачка. На вид…