Текст книги "Опыты жизни. Психологические эссе"

Книга о вкусной и здоровой пище —

вот что надо читать, когда грустно. Я ее часто перечитываю, она в 1953 году издана. И вот – за всю жизнь и все перипетии судьбы не потерялась. И не утратила актуальности. И картинки прекрасные, успокаивающие. Сосиски с горошком. Стакан томатного сока – вкусного и полезного. Накрытый роскошно стол. И масса полезной и приятной информации: ничего грустного или пугающего. Можно на любой странице открыть и читать. Там все позитивное, подбадривающее, успокоительное. Если вы инженер или другой работник умственного труда, вам полагается 3—4 тысячи калорий в день. Если вы физически трудитесь – можете и семь тысяч употребить. Нормальный вес – это рост минус сто. Если у вас больше – не беда, соблюдайте «диэту». Вот «диэтические» блюда: вкусные, на коровьем масле. Бульон следует осветлить паюсной икрой. Положить в кипящий бульон паюсную икру – черную, осетровую, – и бульон осветлится. Если икры нет, ничего страшного. Можно яичным белком. Тоже хорошо. И не забудьте подать к обеду керченскую сельдь, превосходную по вкусовым качествам. И мясо крабов, которое становится все более популярным. И следите, чтобы никто не кушал с ножа – могут порезать губы и язык. А на ужин можно приготовить в чудо-печке макаронную запеканку из оставшихся макарон. Или пирожков напечь. Вот на рисунке: «чудо-печка». Какая хорошая книжка! Столько полезного и приятного! Ни страшных новостей, ни душераздирающих историй, ни ужасных фотографий. Только хорошее. Даже раздел медицинского питания больных называется позитивно: «диэта для выздоравливающих». Так надо называть больных – и это правильно. Не «инфарктник», а человек, выздоравливающий от сердечного заболевания. Пусть кушает паровые котлетки и читает эту замечательную книгу. Которая очень, очень поддерживает. И, чтобы получить еще одно удовольствие, можно положить лист бумаги на обложку. Там, где выпуклые фрукты вытиснены. И карандашом заштриховать плотно – и на бумаге проступят очертания гирлянд из фруктов. И на душе станет спокойнее и веселее, как после беседы со старым-старым другом. Который точно не заденет и не огорчит ничем. И подтвердит, что нормальный вес – это рост минус сто. Как минимум. И вообще – все идет хорошо и правильно, как и должно быть…

Самый страшный противник —

мать, которая защищает ребенка. И человек, который защищает то, чем живет. Особенно, если он настрадался в жизни, пережил много плохого, и нежно, всем сердцем, к чему-то привязан. Или – к кому-то. Самый тихий и робкий человек проявляет такую силу и смелость, что диву даешься. Он терпел, смирялся, молчал или соглашался – и вдруг отчаянно бросился в бой. И остановить его невозможно. Это во время эвакуации детей из Ленинграда их матери молча вышвырнули из вагонов разместившихся там мужиков с поклажей. Хотя даже истощенные военные и милиционеры ничего не могли поделать. А матери – смогли. Они детей спасали. И вот тихий, спокойный человек вдруг перестает быть тихим и спокойным, когда под угрозой что-то важное для него. То, ради чего он живет и то, чем он живет. Про маму что-то сказали. Пошутили над идеалами. Посмеялись над фотографией любимого человека; хотя лично над ним смеялись – и ничего. Молчал и улыбался. Это вот – самый свирепый противник, тот, чей ребенок под угрозой. Или часть души. Какая-то ценность, стержень, то, чем он живет. И переступать черту не надо. Никто не знает, чем живет другой человек, и что для него важно. Важнее собственной безопасности. Поэтому, может, в «пирамиде потребностей» не все верно. Не потребность в личной безопасности – самая главная потребность. А что-то другое, высшее. Возможно, любовь. Ради которой живешь и можешь умереть, не раздумывая…

Про комнатку

Если я о чем и мечтала в детстве – то очень скромно: о комнатке. О своей личной комнатке. Только моей. Чтобы туда все могли приходить в гости – но предварительно постучав. И в шкафчике я так разложу игрушки и книжки, как я хочу. И на стену повешу портрет Оцеолы-вождя семинолов и другие свои рисунки. Кнопками прикреплю, и меня за это не заругают. Ведь это будет только моя комнатка! Я я все строила из кукольной мебели маленькие кукольные комнаты. Там жили пупсик и медвежонок, крошечный, бархатный. И многие советские дети строили игрушечные комнатки – своей-то не было, личной. И кукольная мебель была не у всех; некоторые предприимчиво обклеивали тканью спичечные коробки: шкафчики, диванчики, кроватки… И на подоконнике или в секретере строили комнатки. А у одного писателя я прочитала потом, что он так мечтал иметь свою комнатку, что каждый день ходил в подвал под домом и игрушечной лопаткой пытался комнатку выкопать. Вроде землянки. Чтобы на стенах развесить игрушечные автоматы, сабли, и приглашать друзей – в свою личную комнатку. И дети все строили домики из диванных подушек; еще под столом можно устроить комнатку. Но там тесно, и нет дверей, и могут попросить вылезти, не постучав… Теперь мы уже не очень молоды. И комната своя вот есть. И страница в сети. Наше убежище и личное пространство, которое жизненно нужно человеку – его личная территория. И нельзя заходить, не постучав, – это мы с детства знаем. Но все равно – заходят, конечно. И велят снять Оцеолу со стены, или мебель критикуют… Или трогают руками то, что трогать ни в коем случае нельзя – только глазками смотреть! Поэтому так хочется иногда запереть двери на ключ. Всем хочется. Чтобы нас не трогали временно. А потом, отдохнув, позвать в свою личную комнатку друзей и отдохнуть с близкими и любимыми в своем убежище. Убежище – оно всем нужно. Даже если это просто – личная комнатка…

О возрасте

Айседору Дункан и Марину Цветаеву называли «старухами». Глумились и издевались. Или с сочувствием так говорили. Айседоре было 43, Цветаевой – 47, когда такие обидные слова стали звучать. А вот Ахматову так никто не называл, даже враги. Или Екатерину Вторую. Даже когда они стали гораздо старше. В чем дело? В чем причина? Айседора красавица была, высокая, статная, даже несколько полная. На сцене выступала, танцевала – ничего старушечьего! Беда в том, что она выступала в таких же коротких туниках, что и в юности. И по-прежнему не носила бюстгалтер. И чулки отказывалась надевать – она же пропагандировала естественную красоту и наготу. И в танце обнажала грудь. Лучше бы она не делала этого… И красилась она точно так же, как в семнадцать лет: губки бантиком. О чем ядовито пишут современники. И поэтому казалась старухой – и тем, кто видел ее юной и прекрасной, в тех же туниках. И тем, кто увидел ее только теперь, с кудерьками и без бюстгалтера… Я люблю Айседору и мне так жаль ее. Даже Горький над ней посмеялся – дескать, старуха. И Бунин назвал так же. Надо было просто переодеться, и тогда и Бунин, и Горький побежали бы за ней с букетами, уверяю – очень она была хороша. Но следовало надеть некоторые предметы туалета, отказавшись от дезабилье. А Марину Цветаеву добрая современница описывает стройной, с тонкой талией, худощавыми красивыми ножками. Но при этом – с совершенно седыми волосами, в выцветшем платье, в очках. И еще с привычкой отрывать у пальто овчинный воротник и пришивать его к платью – ей казалось, это красиво. И даже сын сказал поэтессе: «Мама, вы похожи на страшную деревенскую старуху!». И тоже – можно было просто переодеться и причесаться. Но она и сама уже не очень хотела нравиться – была в депрессии. И Ахматова в рваном халате в эвакуации выглядела молодой и красивой. В нее все влюблялись, даже женщины – а ей было за пятьдесят. Халат – это ничего, это нейтрально. Хоть и рваный. А Екатерина Вторая носила длинные платья с кружевами и пристойными вырезами. И чулки, конечно. А волосы укладывала в красивые прически. И держалась царственно. И никому в голову не приходило назвать ее старухой, хотя в 18 веке возраст ее казался весьма солидным. Так что можно не стать старухой. Мне лично ближе ахматовский вариант, честно говоря. Хотя у нее было пальто, шляпка и перчатки для выхода. Надо шляпку купить! А можно быть Екатериной Второй. Тоже прекрасно. Или вот – Коко Шанель, – кому что идет. А распашную тунику и бараний воротник носить не надо. Это некрасиво в зрелом возрасте. И намекает на старость и психические отклонения…

О тех, кто нас никогда не оставит

Иногда так хочется спросить: «Вы меня никогда не оставите?». Как в детстве – родителей. Но мы не спрашиваем. Мы взрослые и разумные люди, и прекрасно знаем, что взрослый и разумный человек ответит, что жизнь есть жизнь. И обстоятельства бывают разные. И мы не можем предвидеть, что ждет впереди. И еще много всякого, рационального и правильного. И вообще – неудобно вымогать у другого человека обещание, которое так трудно сдержать. И Мери Поппинс мне не нравилась: она детям отвечала: «Я буду с вами, пока не переменится ветер». Издевательство какое-то; что теперь, вести календарь погоды или справляться на метеостанции насчет ветра-то? Так грустно, так тревожно становится на душе от этих слов. Вот и не спрашиваем. Да и не нужны нам гарантии; нам нужно, чтобы человек сказал: «Я вас никогда не оставлю!». Так Цветаевой сказала молочница, которая в страшные смертельные годы гражданской войны носила молоко ее детям. Голод и мрак. А она привозила и носила. А потом исчезла – скорее всего, ее расстреляли за молоко-то. Тогда всех расстреливали. Но слова остались: «Я вас никогда не оставлю». Больше этих слов никто за всю жизнь Цветаевой не говорил – хотя вокруг были добрые, интеллигентные и даже любящие люди. И она запомнила эти слова и дела – потрясли они ее, не сразу, а уже в конце жизни, когда она настрадалась и поняла… И есть древнее бедуинское предание, которое мы никогда не узнаем – оно растворилось в веках. Про людей, которые ушли собирать мимозу и не вернулись. Никогда не вернулись. И эти слова говорят, когда хотят сказать обратное – про вечность. «Я буду с вами, пока не вернутся собирающие мимозу». А они не вернутся никогда. И поэтому – я вас никогда не оставлю. Так следует отвечать. Как мама в детстве говорила, когда мы еще спрашивали, маленькие и сонные. Иногда это просто необходимо – такой простой ответ. Он и есть – самый правдивый.

«Уходя из дома —

мы предполагаем вернуться». Это стихотворение такое из одной строчки. Когда-то оно меня поразило. Да, мы предполагаем, что вернемся. Даже не думаем об ином. И предполагаем, что близкий человек вернется – он же всегда возвращается. И вообще – он всегда будет рядом. Как обычно. И жизнь идет своим чередом: ссоримся, иногда обзываемся, даже кричим или желаем плохого. Чего в гневе не скажешь! Потом миримся, обнимаем друг друга – и снова все в порядке. Но не все возвращаются. Иногда человек безвозвратно уходит. Иногда – внезапно. Впрочем, даже смерть тяжелобольного кажется внезапной. Еще минуту назад лекарство ему давали; и вот уже его нет. И надо щадить и жалеть близких – хотя это звучит банально. И не расставаться в ссоре и гневе. И удерживать страшные и злые слова изо всех сил. Тот, кто любит – тот, безусловно, простит. Если вернется. А если нет – все плохое останется с нами. И не у кого будет просить прощения, и не к кому подойти и неловко обнять, и заглянуть в глаза, и сказать: «Прости меня!». И услышать: мол, да ладно, я сам виноват. Или – сама виновата. Пустяки какие! Давай чай пить! …Человек безвозвратно ушел. И нигде его не найти. Я рано начала терять близких. И рано поняла, что люди не всегда возвращаются. А воспоминания о нанесенных им обидах – они остаются на всю жизнь. И никогда не уходят. Поэтому нельзя жить без ссор, без конфликтов, но не расставайтесь в ссоре. Даже если это просто временное расставание. И даже спать в ссоре не ложитесь – кто его знает, что может случиться, пока душа летает в иных мирах. Прощайте и не говорите того, о чем пожалеете. Они-то, которые не вернулись, конечно, простили бы нас. Как обычно. Но они не вернутся. Не в этой жизни. Будем щадить. Опускать руку, занесенную для удара. Удерживать яростные слова. Поцелуем своих перед работой и перед сном; всё так хрупко в мире. Хотя мы твердо уверены, что вернемся домой…

Про казылык

Это такая колбаска башкирская. Бывает готовая – я ее друзьям привожу, по очереди. Очень вкусно. Бывает сырая, ее надо варить. Такая огромная сырая колбаса, тяжелая, самодельная. Я купила наконец-то, в первый раз. Довольно дорого, извините за меркантильную подробность. И потащила домой, варить. А за мной пошел старенький-старенький старичок с палочкой. Я не знала, что он именно за мной спешит; но он меня догнал, запыхавшись. И сказал, что я, наверное, не очень умею варить эту превкусную колбасу. Ее можно испортить, если варить неправильно. Например, она может лопнуть, и весь вкусненький жирок уйдет в бульон. Нехорошо выйдет. Надо ее наколоть. Или я могу ее в кипяток положить – тоже вкус будет не тот. Надо в холодную воду и варить на медленном огне. Два часа. Надо будильник поставить, а то вдруг я забуду. Или вот – я могу посолить воду. А казылык уже солёненький; не надо солить! Можно перчика положить. И жирненький бульон не надо выбрасывать – в нем можно сварить лапшу. Очень вкусно! Он так искренне рассказывал; даже палочку зажал подмышкой, чтобы показывать руками. И так радовался, что у меня есть вкусный казылык и теперь я его точно не испорчу! Да еще лапши покушаю с горячим наваристым бульоном! Это так вкусно! Я пришла домой, сварила правильно казылык. Семью покормила. А ровно половину в красивой кастрюльке отнесла старичку. С жирным наваристым бульоном. Я поняла. Необязательно просить. Мы вот и не просим никогда. Но казылыка всем хочется. Он дорогой. И не все могут купить. Но можно порадоваться за тех, у кого есть вкусное. И дать добрые советы. Старичок ужасно обрадовался и угостил меня сметаной. Очень вкусно! И можно прямо так есть, из баночки – не варить. С хлебом. Старичок работал учителем; он знает, как все правильно делать…

Про обыск

Надо говорить: «личный досмотр». Это сейчас в аэропорту так досматривают – вручную. Если зазвенишь в рамке. А в Москве вышла трогательная история со мной. Я прилетела на съемки; зазвенела в рамке, растерялась, – и ко мне тут же подошла большая суровая женщина в форме и с пистолетом. Она хотела меня поддержать. Она рада была моему прилету. Потому что она раскрыла мне объятья! Я тоже ее крепко обняла. Почему не обнять хорошего, доброго человека? И поцеловала. Гостеприимные, добрые москвичи! Как здорово придумали – не успеешь прилететь, растеряться – и тебя обнимают, и хлопают тихонько по спине… Дама изумилась на секунду. Поцелую-то. А потом я поняла, что это – личный досмотр. Обыск. А вовсе не радостная встреча гостей столицы. Но мрачная дама утратила мрачность. Заулыбалась. Потом сморщилась и чуть не заплакала – губы так покривились, как у ребенка, когда он плакать собирается. И сказала басом: «Меня лет десять никто не обнимал!». Подала мне сумку с ленты и еще раз обняла на прощанье. Очень крепко и уже не похлопывая. А звенели ключи, ничего страшного. Ключи – нужная и безопасная вещь. Как и объятия.

Про девочку

В садике была одна девочка – она недолго была. Она там была потому что ее мама работала на кухне, и ей разрешили девочку приводить. Никто не знал, как ее зовут, да никто и не интересовался – она ни с кем не играла. Она была некрасивая, девочка-то – глаза навыкате, бородавки, и такая толстая – оплывшая, бесформенная. И кривые ножки, такие кривые, что она с трудом ходила. И в группе сидела в углу с некрасивым целлулоидным пупсом – им тоже никто не хотел играть. Он скользкий такой был и глаза нарисованные. И кушать ей относили в угол или кормили на кухне – уводили и кормили где-то. Может быть, она не умела сама кушать – я не знаю. А на прогулке она сидела всегда под деревом, на лавочке – на площадке было такое дерево, старый тополь. Он казался огромным. И я на лавочке сидела – меня наказывали, за то, что я не могла научиться завязывать шнурки бантиком. Я была рада наказанию – я не очень любила с детьми играть. Они часто ссорились и дрались из-за игрушек. И кричали громко. И читать не умели. А я много читала – и все рассказывала девочке. Все сказки, все истории, и все свои видения. Про ангелов, про умерших, про то, как душа устроена; про темные сущности и светлые лица. Девочка меня слушала и улыбалась. Она не казалась мне некрасивой – впрочем, я плохо видела. У меня только сердце сжималось, когда она вставала с лавочки и неуклюже шла, вздыхая, на ногах, кривых, как колесо. И я специально не училась завязывать шнурки на ботиночках, чтобы с девочкой играть. Разговаривать. Она все понимала, все-все. Только она не могла говорить. Но ведь понятно, когда человек все-все понимает! Мы так сидели-сидели под деревом. А потом лето началось, и девочку я больше не увидела никогда. Она умерла, так дети сказали. А дерево срубили – я пришла в садик, а дерева нет. Один пень остался. И лавочку убрали – зачем лавочка под деревом, которого нет? Для девочки, которой нет? А я принесла из дома рыбацкий стульчик – такой, алюминиевый, как крошечная табуреточка из брезента. Я одна ходила в садик, как многие дети. Разложила стульчик и села у пня. И девочка пришла. И я снова стала ей все рассказывать. Но стульчик у меня отобрали тут же – и еще папе нажаловались. Они же не знали, зачем мне стульчик. А я не плакала и ничего не объясняла, – что им объяснять-то? Ножки у девочки стали нормальные и она не вздыхала, а улыбалась и отвечала мне. Только не голосом, а по-другому. Вы знаете, как можно отвечать без голоса, в голове или в душе. И девочка была очень красивая. И все с ней было хорошо, – вот что я рассказала папе. И папа сказал, что это – очевидный факт. Нет оснований мне не верить. Но другим рассказывать не надо. Я и не рассказывала. Зачем? Да никто и не спрашивал – никому не было никакого дела до некрасивой девочки, которая все-все понимала…

Мягкое сердце —

часто бывает у самых суровых на вид людей. У них – героическое прошлое. Боевые подвиги. Победа в войнах. Награды и уважение окружающих, которые сурового человека побаиваются и не прекословят ему. Вот как мой боевой офицер дедушка – бабушке. Ее все уважали и всеми она командовала. Даже уголовником по фамилии Коган, который жил по соседству. Он ей из тюрьмы писал письма, а она отвечала ему наставлениями. И пересылала обратно его письма с исправленными красной ручкой ошибками. Она работала учительницей литературы. И ученики пикнуть не смели – такая она была суровая и величественная. А меня на лето к бабушке-дедушке отправляли. Я чрезвычайно была послушная и тихая. Но очень чувствительная. И постоянно плакала – не громко, с визгом, а так губы кривились сами собой и текли ручьем горькие слезы. И рот дугой изгибался – ну, вы знаете, как дети горько плачут. И бабушка совершенно не переносила моих слез. Она прямо задыхаться начинала и сурово уговаривать, а от этого слезы еще пуще лились – я ничего не могла с собой поделать. Я не могла слушать сказки – там постоянно что-то с кем-то случалось. И перед моим крошечным стульчиком вскоре разливалась лужица из слез. Бабушка пыталась придумывать хороший конец, но я точно знала – это неправда. И еще горше плакала. Бабушка стала читать мне Макаренко, «Педагогическую поэму». А потом ее сменял дедушка. Читал военный Устав и «Швейка». Это ничего, можно слушать. Заплетать косички мне было больно. Я горько плакала. Бабушка сурово приближалась ко мне с расческой, но капитулировала при первых сдавленных всхлипах. Сначала я с колтуном ходила, а потом меня заманили в парикмахерскую и постригли очень коротко. Как дедушкиных солдатиков. Туфельки мне давили ножки. Поэтому я ходила в сапожках или в чешках. Или в галошках. И одежду мне бабушка шила, которую я сама хотела. Чтобы избежать слез. С военными дедушкиными пуговицами. Гимнастерочка там, галифе. И кожаное пальтишко еще из дедушкиного, форменного. И шапка у меня была из полковничьей папахи, уменьшенная копия. А на груди – дедушкины медали. Купаться я тоже боялась – мыло щиплет глазки. И бабушка водила меня в общественную баню. Там я не плакала – там шаечки, краны, клубы пара. Интересно. И все, наверное, думали, что суровая бабушка имеет надо мной власть. И тиранит ребенка. И одевает в дикие одежды. А на самом деле это были лучшие дни моей жизни. И я совсем не плакала. Почти ни разу. И мы ходили по аллее, где еще остались ямы от снарядов. Я держала одной рукой – бабушкину руку, а другой – дедушкину. И поджимала ножки в чешках. А папаха сползала мне на глаза. Мне все разрешали – чтобы я не плакала. Суровые люди, повидавшие много горя и зла, на все готовы, чтобы ребенок не плакал. Хотя мама, приехав за мной, была очень удивлена необычным костюмчиком и радостно пересказанными историями из «Швейка». И стрижкой. Но волосы быстро отрасли…