Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Часть третья

Глава 1
Передряги миткалевые

Возвращение в Москву, а потом и в Орехово-Зуево началось с неприятностей. Очередной скандал! Да что там – предательство…

Амфи!

Какой черт свел их когда-то вместе?!

В газете «Новое время», этом блудном пристанище правоведа Сашки Амфитеатрова, чередой шли бесправные пасквили. Досталось и чиновникам, и самому Витте, но больше-то всего – студенческому дружку Морозову. Мало того, что на все лады разыгрывалась нижегородская кличка – купеческий воевода! – так и доносами попахивало. Зазнался-де купчина, забыв, что вылез из крепостного дерьма. Из грязи да в князи! Однокашников-фабрикантов по рукам и ногам скрутил. Все, что можно и не можно, захапал. Греби, греби под себя! Уж не в Никольском, когда-то заштатном селеньице, фабрики приумножает – на Урале, в Средней Азии, под скипетром бухарского эмира. А эмир-то куда смотрит? В сторону Англии! Значит, и Морозов?.. Зря, что ли, эмира приглашали в Нижний Новгород, балами услаждали и российский девичник устраивали?

Вот и пусти козла в огород!

Знал же бесправедник-правовед, ставший беспардонным борзописцем Суворина, что Нижегородская выставка устраивалась по решению правительства, что туда, хвала Аллаху, понаехало видимо-невидимо восточных купцов, которым покровительствовал эмир. И вел он себя вполне по-свойски, как с первой шерстки привык. Не мог же он в присутствии новообретенного государя притащить весь свой многоязыкий гарем. А привычки-то, привычки? А девы русские – не сладки ли?

Азиатский владыка, при всем вожделении, не мог бы сделать им ничего худого, ибо и без генерала Скобелева ему сделали бы секир-башку. Потешился, да и ладно. Послушался полувладыки Морозова, и то хорошо для здоровья. Он ведь не знал, что всех этих дивных дев опекает хлеботорговец Бугров, который хлебцем-то и Бухару снабжает. Да и привязанность к азиатскому хлопкоробу Морозову – здешнему князю как-никак! Морозов не только хлопок выращивает, очистительные заводы строит, своим подданным кусок хлеба дает, но и налоги в казну отчисляет. Как не пригласить его в гости, если он хлеб-соль самому царю подносит? И как за чарой услаждающего азиатского вина не поспрошать насчет здешних дев?

Савва Морозов не был бы Морозовым, если б не сказал откровенно:

– О великий эмир! Деянья твои безграничны, потребности твои небесны! Но пригласи-ка к себе хорошего доктора. Девы здешние часто болеют…

– Болеют?.. – удивился эмир.

– Очень худыми болезнями, о великий эмир!

– Проказой?

– Бывает, проказой, бывает, и хуже…

Он не стал объяснять наивному восточному владыке, который не ведал никого, кроме непорочных дев, – из любви к России, что ли, не стал пояснять нравы волжских борделей, с которых христолюбивый хлеботорговец и за телесные торги берет дань. Он ему просто доктора подыскал, того, что хорошо знал жриц Венеры…

Теперь все до кучи-то валил христопродажный Амфи. И азиатские хлопковые фабрики, и уральские красильные заводы, и даже лошадей, опоенных шампанским!

Что скрывать, жаль рысачков…

Что говорить, морду набить хотелось…

Он уже было и собрался для этой приятной разминки в Питер, да в «Славянском базаре» встретил университетского приятеля – Антошу Чехонте, который за несколько лет стал просто Чеховым. Как было не разговориться? Как не посетовать на беспардонного Амфи? Нынешний Антоша – теперь Чехов! – был в любимцах у газетного владыки Суворина. Но на гневные сетования – смех был в ответ:

– Владыки? Да кто с нами, грешниками, может совладать?..

– Никто не может, – с удовольствием согласился прежний бузотер.

– Вот-вот. Лучше скажите, как поживаете? Что поделываете, Савва Тимофеевич?

– Живу – хлеб жую. А поделываю ситцы. Не книжки ж мне, бездарю, писать!

Тоже кольнуло холодноватое отстранение. Уже не «потыкаешь»… Сколько лет, сколько зим!

Поговорили, по чарочке выпили, а разошлись, кажется, с обоюдным облегчением.

Амфи написал уже явный донос – словно с уст родимой матушки Марии Федоровны. Дословно и вспоминать не хотелось, а суть такова: бродят по Орехово-Зуеву всякие-якие побродяжки, то бишь бывшие ссыльные. Савва Тимофеевич Морозов принимает их на фабрике с распростертыми объятиями, а одна так даже полюбовницей его была, как не порадеть…

Ах, сукин сын! Вот из-за чего ему взбрендило поехать в Питер и морду набить, может, заодно и самому Суворину, коль ради тиражей-прибылей печатает такие гадости. Но после встречи с разумно-ироничным доктором Чеховым бить по газетным мордасам расхотелось. И вместо этого сбежал со второго этажа вниз и сказал жене:

– Зинуля, если кто будет телефонировать – я на фабрику поехал.

– Нас же барон на встречу друзей пригласил! – удивилась жена его забывчивости.

– Передай барону своему… – остановился он на этом обидном слове, но тут же и докончил: – Да, именно это: Савва Тимофеевич Морозов в его друзьях не состоит.

Что отвечала жена, он уже не слышал: рысаки несли его на вокзал. Не те, опоенные шампанским, другие…

Истинно – черт знает что вокруг него творится!

В мысленном раздрае с другом Амфитеатровым он раздирал одну несуразность за другой – но как разорвать последнюю, возникшую еще в дурные студенческие годы?..

Севастеюшка!

Теперь весь работный люд называл ее Севастеей Ивановной, и была она вроде какого-то партийного жандарма. Зуевский штаб-ротмистр Устинов ей и в подметки не годился; тот в постоянной пьяни пребывал, а она, как возвернулась, первым делом попросила:

– Савва Тимофеевич, не будете возражать, если трактир у Перевоза мы сделаем домом трезвости?

Какой разумный хозяин не возрадуется трезвости своих работных? Естественно, вопрос:

– Кто эти «мы»?

– Сознательные рабочие. Ничего противозаконного, кажется, не делаем?

– Пока да. Что будет дальше?

– От вас зависит, Савва Тимофеевич. За увечья отвечаете? Закон!

Все-то она теперь знала, до всего добиралась. Закон об ответственности хозяев за увечья своих рабочих был внесен Витте и чуть не перессорил всех еще на Нижегородской ярмарке. «Как?! – кричал тот же Бугров. – Я своим грузчикам должен руки-ноги пришивать?» Главная пайщица Николаевской мануфактуры, она же матушка Мария Федоровна, и не зная Бугрова, тоже бурчала: «За фабру отвечать? С ума ты сошел, Саввушка!» Где им было понять, что хитроватый министр таким вот образом просто пар выпускает?

Но директор-распорядитель ответил охотно:

– Закон буду соблюдать.

Ай да Севастея Ивановна, бывшая когда-то Севастеюшкой! Покуривая папироску за папироской, она и о другом с улыбочкой спросила:

– И фабричная инспекция?..

Из-за нее, малопонятной бородатым купцам инспекции, в свое время и стачка началась. То отменяли, то заменяли, а ведь дело-то нехудое. Маленько, хоть и по-царски, выпороть того же Бугрова – чего лучше!

– Я слышал, и тебя, Севастея Ивановна, в состав этой инспекции ввели?

– Правильно слышали, Савва Тимофеевич, – пыхнула она ему в лицо дешевеньким табаком. – Хороший хозяин не будет зряшно пороть свою тягловую лошадь.

– Как говорят – хорош я или плох?

– В доносчицах не состою, Савва Тимофеевич. Сами смекайте.

Разговор происходил в директорском кабинете. Не отцовские порядки – обычное дело. Время от времени цеховых старост приглашал. Даже кое-кого из работных, отмеченных особой смекалкой. Иначе откуда быть прибылям? Без отцовского живодерства, а втрое выросли. Пайщики-компаньоны, вроде родимой матушки, бурчать-то бурчали, а денежку сосали с удовольствием. Чего бы злословить?

Но не без умысла же один из пайщиков постучался? Назаров. Он же начальник красильной фабрики. Он же родич, из клана Морозовых. Он же и матушкин соглядатай. А может, и поставщик сплетен для газетчиков. Откуда знать тому же Алексашке Амфитеатрову о нынешней Севастее?

Да, он пожалел ее, после уральских курортов поставил браковщицей готовой продукции. Это даже повыше мастера – и его к ногтю, если халтурит. Гроза цеховая! Но разве хозяин-то в убытке? Сейчас ситцевой завалью никого не удивишь, стало быть, и денежку хорошую не выгонишь. Фабрики растут, как грибы после дождя, – после введенного Витте золотого рубля. Одна московская Прохоровская мануфактура чего стоит! Так и жмет морозовским фабрикам на пятки; ее уже в народе Трехгоркой называют, а если назовут и Третьелучшей? Быть третьим на громадных просторах России не так и плохо.

А если сбросить на полгрошика с аршина?.. Нет, цеховой цербер – душа хозяйская. Полгрошика, в утешение покупателю не сбрасывай, а дай ситчик, миткаль, нанку или, там, постельное полотно, да еще цветное, игривое, чтобы износу не было. Чтобы не линяло в любых щелочных чанах и крестьянских жаровых чугунах. Покупатель-то не дурак, быстро разберет, где краска вековая, а где дрисня детская.

Фабрики крутились, как колеса на железных осях, хорошо смазанные. Директор-распорядитель со спокойной совестью уехал на уральский завод. Там делались краски. У единственного мануфактурщика краски были свои. Зря, что ли, студиоз-химик фолианты Дмитрия Ивановича Менделеева штудировал, да в Англии красильным делом увлекался? Краски у него и другие фабриканты готовы были скупать – да разве он не купец? Знай свою выгоду, Савва Морозов! Это ж не полы или крыши мазать. Тут собственные секреты, тайные…

Из Пермской губернии, из Всеволодо-Вильвы, где у него был сверхсекретный заводик, вернулся королем. Будут морозовские фабрики с вечными красками!

И первой, кого он встретил по возвращении, проездом еще по Никольской улице, – была все та же Севастея. Идя обочь с каким-то незнакомым человеком, она сдержанно и непугливо поздоровалась с хозяином. Тот, как и всегда, ответил наклоном головы. Так у него повелось с первых дней. Не при отце, чтобы бороду от работника воротить. Ну, может, чуть пониже пригнул лобастое урылье…

Но на беду матушке Марии Федоровне вздумалось в его отсутствие погостить у внучат. Через какой-то зряшний час ей уже и нашептали: гляди, кормилица, смотри, праведница! Бизон-то твой – перед кем рога гнет?!

Как по мановению чьей-то ручищи, вскоре и штаб-ротмистр Устинов своей «селедкой» в прихожей прогрохотал. По приказу хозяина в кабинет его не допускали, единственно, выносили графинчик с солеными заедками. Савва Тимофеевич и внимания было на это не обратил, разве что поморщился под железный брякоток. Но слуга вошел:

– Очен-но просят, Савва Тимофеевич!

Не звать же, вопреки всему, в кабинет. Не по рылу честь! Лучше уж самому выйти в прихожую. Мало ли, пьяный дебош, пожар или разбой какой? Хозяин отвечает не только за фабрики – почитай, за весь городок и за все его окрестности.

Штаб-ротмистр занимался своим обычным делом, то есть закусывал за столиком, где гости оставляли шляпы и трости.

– Ума не приложу, Савва Тимофеевич, как быть! – вскочил он с набитым ртом и в таком смешном виде вытягиваясь во фрунт.

– Было бы что прилагать…

– Было, было! – не понял ироничного смысла вечно хмельной штаб-ротмистр. – Ваша ссыльная с другим ссыльным под ручку ходят!

– Да мне-то что, ротмистр? Пускай хоть по кустам бузыкаются!

– Са-авва Тимофеевич! Да кустики-то – не пустяки. Сами знаете, у меня немало верных…

– …стукачей?

– Пускай так, пускай стукачи. Полиции без них не обойтись. Мою-то морду всякая собака знает…

– Уж это истинно, ротмистр.

– Вот-вот! – проглотил он наконец застрявший было кусмень ветчины. – Соглядатаи-то из фабричных, к ним нет и подозрения, крутятся промеж ног…

– Прямо под юбками?

– Да пущай хоть и в юбках! – съехал на свои шуточки Устинов. – Главное, что они там узрели…

– Завидки берут, ротмистр? – хотел уже плюнуть Савва Тимофеевич да пойти отдохнуть с дороги.

– Слова узрели! Какие!..

– Да-а, провидцы…

– Вот именно, Савва Тимофеевич, вот именно! Противо… правительственные! Севастея Ивановна да ее спутник, тоже из ссыльных, по фамилии Ульянов… Адвокатишка какой-то…

– Впервые слышу, ротмистр. Мне-то до всего этого какое дело?

Он все-таки плюнул на свой собственный паркет, так и не дослушав велеречиво пьяного ротмистра. Прилег на диван, приобнял присевшую возле него Зиновею и даже поласкался:

– Какая ты у меня!..

– Какая ж? – готовно вспыхнула она.

– Ночью доскажу, – досадливо вскочил он.

Зиновея нахохлилась, а он взял шляпу и вышел на улицу. До фабрики недалеко, пешочком. Он любил этот ежедневный моцион. В самом деле, надо посмотреть, что там такое?

Дурошлеп Устинов, давно и бесповоротно купленный с потрохами и ставший просто хозяйским охранником-приживальщиком, ради теплого местечка стучать на него во Владимир не будет, но ведь сказано – дурак. А это не лучше родича-стукача Назарова. Про какого-то заезжего адвоката ничего толком не мог объяснить!

Но с другой стороны, адвокаты – они же по судебным тяжбам таскаются… Или душу дьяволу продают, как Алексашка Амфитеатров!

Опять его на газетные доносы потянуло, но ведь главная-то улица здесь одна. И ведет она прямо к фабрике. А на подходе встретился именно тот, знакомый Севастеи Ивановны. Если адвокат, то одет вполне прилично. Он, кажется, ждал появления хозяина. Был без сопроводительницы. Этакий вежливый, рыжеватый крепыш с наметившимися уже ранними залысинами. Он приподнял шляпу и без обиняков попросил, то ли немного картавя, то ли на французский манер грассируя:

– Позвольте напроситься к вам на беседу, уважаемый Савва Тимофеевич?..

– Не имею чести быть знакомым! – отрезал Морозов и без ответного поклона прошел на фабрику.

Закурив в своем кабинете, он вызвал секретаря и велел:

– Пошлите за контролершей Севастеей Ивановной.

– Слушаюсь, Савва Тимофеевич, – ответил тот с какой-то скрытой в глазах усмешкой.

Директор-распорядитель догадывался, что это тоже стукач матушки Марии Федоровны, и порывался было прогнать его, но та упросила:

– Он из дальних наших родственников, без отца, без матери! Как можно?

Вот так: кругом родичи насели! А тут еще какие-то адвокатишки у ворот фабрики толкутся…

Раздражение его прервала Севастея. Она остановилась у порога и сама с умной проницательностью объяснила:

– Я знаю, зачем вы меня позвали, хозяин. Но уверяю: ни для вас, ни для фабрики этот адвокат опасности не представляет.

– Еще бы мог представлять! Что он тут делает?

– Он научные материалы собирает. Мне трудно понять… Хочет узнать, как капитализм в России появился.

– Гм… Капиталисты! Газетчики!

– Да он вроде в газетах не работает…

– А где же работает? И с какой стати вы стакались?

– Не знаю, где работает. И вижу его в первый раз, хозяин.

– У меня, кажется, имя когда-то было?

– Было – и сплыло… Что вы на меня так воззрились, Савва Тимофеевич?

– Воззрился?.. – удивился Морозов. – Уплыло ведь все по Клязьме-реке…

– Уплыло все, Савва Тимофеевич, не терзайте себя. Спасибо вам за доброе отношение ко мне…. И к сыну…

– Да я сынка твоего и не видывал!

– Как-нибудь покажу… Не у себя же дома, на улице, гуляючи…

– Ладно, Севастея Ивановна. В соглядатаи тебя не вербую, все равно не пойдешь, но если назреет у рабочих какая горячая потребность – не посчитай зазорным предупредить меня. Для общей же пользы.

– Это обещаю, Савва Тимофеевич. Мне можно идти? А то ведь за дверью, поди, шепчутся…

Он отпустил ее, не скрывая тревожной мысли: если все рабочие наберутся ума, как вот эта фабричная Севастея Ивановна, – плохо или хорошо станет хозяевам?..

Не так уж много прошло времени, как она принесла со спокойной извинительностью книжонку, с обложки которой опять прокричали слова: «Развитие капитализма в России».

– Капитализм! Да что они все в нем понимают?..

Севастея молча показала страницу, заложенную листом подорожника. Нельзя было не зацепиться за первые же слова:

«Савва Морозов…»?

Удивлению не было конца, но Севастея взглядом советовала читать дальше. Слава богу, это все-таки не о нем, а о родоначальнике-деде.

«Савва Морозов был крепостным крестьянином (откупился в 1820 г.), пастухом, извозчиком, ткачом-рабочим, ткачом-кустарем, который пешком ходил в Москву продавать свой товар скупщикам, затем владельцем мелкого заведения, раздаточной конторы, фабрики… В 1890 году на четырех фабриках, принадлежащих его потомкам, было занято 39 тысяч рабочих, производящих изделий на 35 миллионов рублей».

Тот самый адвокатишка?..

Но фамилия стояла другая: Ленин.

Из евреев, что ли, что фамилию меняет?..

Савва Тимофеевич Морозов, неугомонный распорядитель-директор – лучше сказать, все-таки хозяин Никольской мануфактуры и всех примыкающих к ней фабрик и заводов, терпеть не мог, когда дела шли слишком уж хорошо. Лишним себя чувствовал. Забывал при этом, что сам же и отлаживал дедовский механизм; он крутился на износ, но никогда не изнашивался, ибо смазка была хороша. Главное, чтобы вовремя подкрутить-подвинтить, а потом и смазать. Морозовские «штуки» катились по всей России, разматываясь в необъятные ковры. Чего же более?

Лако-красочный завод в Пермской губернии устроил, там же возвел прохладное северное поместье. Он даже всерьез сказал Зинаиде:

– Моя пузатая женушка, поедем на Север? Право, тебе будет полезно.

Она в третий раз «зачижалела», скучала без балов, баронов и увеселений. Кому нужна беременная дурнушка? Рожа вся в красных пятнах!

Мужу не следовало бы сольцой присыпать душевные раны, а он свое:

– Право, поживем по-стариковски. Если хошь, я пяток баранов за тобой в Вильву приволоку, а?

– Ты же в Ливадию собирался?

– В Ливадии жарко, а у баронов, говорят, геморрой.

– Дурак!

Ясно – слезы, топотание по гостиной и бегство в свою нижнюю спальню. Впрочем, и в Орехове, и в отцовских Усадах, как и в Москве, семейная жизнь делилась на два этажа, но в верхних спальнях не устраивалась. Кожаный диван на задах кабинета, одеяло, подушки – все приносилось из комода и стелилось по мере надобности… то есть почти каждый день. Не слишком-то тянуло исполнить супружеские обязанности… Вот дела!

На эти дни они оставались в Усадах, а там и выпить-то не с кем. Не в одиночку же бузыкать! Надо куда-нибудь настрополить свои сапожки – ходить как азиатский князь, в шароварах и мягких, опойковых сапогах. Без скрипа, разумеется. Как кот за мышкой, а мышка-то брюхатая! Что делать, редко-редко, а бывал же и в женской спальне, на роскошной супружеской кровати. Женушка эту домашнюю крепость чтила и берегла. Пуховики такие, что как вспрыгнешь – к потолку подбрасывает! А-а, держись только…

Но безделье и связанные с ним насмешки надоели. В самом деле, не махнуть ли в Ливадию? Вздумалось завести и там свою личную дачу, а много ли толку без хозяйского догляда? Строилось, конечно, через пень-колоду. В Пермь раза три за год гонял – в Крым не удосужился. А чего бы лучше, если через Крым… и к бухарскому эмиру завернуть? Давно в гости зовет, пеняет азиат: ай-ай-ай, князь, забыл своего друга, забыл и свой хлопок! Про друга все верно: не до него, а хлопок не забывался. Да ведь там были верные управители, собственный дешевенький хлопок шел исправно. Получилось то же самое: машина налажена, и от безделья становилось скучно.

В Москву? Тоже вроде бы надо. Там капиталы, там главная контора всех его фабрик и заводов. Никогда не помешает погонять конторщиков; пусть чувствуют: кот не слышен в мягких сапожках, а когти прячет только до времени. Бдите!

Плохо, что в Москве не только конторы, огромный дворец на Спиридоньевке, «Славянский базар» и трактир у Тестова, но еще и матушка Мария Федоровна. Как-никак главная пайщица, обязательно потребует долгий и нудный отчет. А отчитываться ему ни перед кем не хотелось, тем более перед родительницей-то…

И кончился его куреж в кабинете тем, что он не поехал ни в Ливадию, ни к бухарскому эмиру, ни в Москву, ни в Пермь – в заштатное владимирское Ваулово. Тоже свои владения… Черт знает, для чего задуманные!

Значит, опойковые сапожки – долой с ног. Оделся-обулся, как и всегда, то есть с полным хозяйским приличием. Кучеру и спутнику своему наказал:

– Пока я сушу слезы у Зинаиды Григорьевны, ты накупи гостинцев. Подешевле да побольше. Сам знаешь, для селянства. Не всем же коньяки дуть.

Это и наказывать не надо было: хозяйские припасы будут уложены, само собой, в лучшем походном виде.

– Дороги туда плохи, значит, и лошадей возьми поплоше.

Жалостливый стал, после опоенных-то в Нижнем лучших рысаков…

А кто, кроме Морозова, займется дорогами? Его дела – его и заботы. Посмеивались иные: в какую глушь залезает!

Фабрику ручного ткачества в Ваулове он завел с насмешки Витте:

– Промышляйте, промышляйте – скоро жрать нечего будет!

Имелись в виду неурожаи, голодные годы. Поволжье огнем горело. Да что там – в Рязанскую и Тульскую губернии голодуха забиралась. Университетский однокашник, граф Сергей Толстой, по примеру родителя занялся сбором мирской милости, конечно, не миновал и Морозова. Не поскупился Савва Тимофеевич, но разве из одного кармана всех накормишь? Хоть Витте и сделал рубль золотым, да ведь не жито – не прорастает колосом. Отсюда и попрек: промышляйте, промышляйте, мол!..

От голодухи ли российской, от министерской ли важности – Витте помешался на «крестьянском вопросе». Иначе житейскую беду и не называл. Пришлось ему в запальчивости объяснить:

– Будут деньги, будет и хлеб! От безземелья голод, от истощения земли. Я, Савва Морозов, вытащил из крестьянской нищеты сорок тысяч человек, с семействами – это уже двести тысяч. Худо-бедно накормлены. Без громких слов, а тем самым и земельный фонд увеличил на двести тысяч десятин. Для чего, думаете, еще ручную фабрику завожу?..

Фабрика в Ваулове ничего, кроме убытков, пока что не приносила. По сути, он возрождал первоначальный промысел Саввы Васильевича, дедушки неукротимого. Но что получалось у того – у него пока что не получилось… Много ли голыми руками наткешь? Дед стоял как дуб во чистом поле, един. Не знал этой самой конкуренции. Не знают такого словца и нынешние ткачи-ручники, но им приходится тягаться с английскими машинами, с той же Никольской мануфактурой. Под одним хозяином – лапоть и сапог. Ну не дурак ли ты, Савва Тимофеевич? Окрестных крестьян пожалел? Приятно во всем обвинить кого-нибудь другого – не себя. К примеру, Олежка Вязьмин – не он ли затащил в проклятое Ваулово?

Было, было дело…

Великовозрастные и давно уже семейные студиозы вздумали порезвиться. А чего же лучше – на пару парой? Олежке не терпелось похвалиться новым куском Владимирщины, который он по нынешней нищете чуть ли не задарма отхватил. По его словам выходило – и места лучшего нет на земле. А уж река-то, которая носила древнее имя Вольга, и вовсе бесподобна. Чего не померещится под хороший коньячок да балычок?

Река, конечно, убогонькой речкой оказалась, хоть и была притоком Клязьмы, селеньице махонькое, дома под соломенными крышами. Зато девы, девы! Олежка Вязьмин помнил, как угощал его когда-то в Никольском студиоз Саввушка, – угостил не хуже…

Несколько лет назад еще дело было. Нынешний Савва Тимофеевич не только имечка, и лица-то своей дивной дивы не помнил. Заматерел духом и телом помещик Олег Вязьмин – хоть и шутливо, но матерился нынешний фабрикант Савва Морозов:

– Матушку твою на рогатом соседушке повенчай, эва!..

Кажется, громковато выражался, потому что нынешний кучер, Матюшка, на ухо вострее прежнего Данилки оказался.

– Как при таких мужиках, как мы, не быть рогатыми! – вместе с хозяином и себя заодно похвалил.

– Да ведь рога-то – их ведь и обломать могут, – недовольно уронил Савва Тимофеевич.

– Сами же любите повторять – не боись, Матюшка! – Недовольство и у кучера проявилось. – Куда править-то? Прямо к фабрикантше?

Колеса простучали по мостику через эту самую Вольгу, и вот оно – Ваулово. Фабричные, красного кирпича стены, дома почти все под дранкой и под тесом – мало где соломой крыши топорщились. Все взрослое и даже детское население с фабричного рубля жило, за эти годы пообжились. Платил хозяин немногим меньше, чем никольским ткачам, хотя пользы от них было с гулькин нос. Этот носишко – краса самой фабрикантши. Савва Тимофеевич пробовал называть ее художницей, но не пошло, старое осталось: Пелагея-ручница. Как ткала на кроснах до семидесяти лет, так ткалось и сейчас. Ну, кросна получше, челноки полегче, пряжа покрасивее, а все та же настырность: не замай, хозяин! Савва Тимофеевич напускал на нее и московских художников, но вынужден был отступиться: на скатерках, салфетках, полушалках, детских и прочих передничках все равно проступал какой-нибудь носишко – если не гулькин, так дунькин. Какие-то веселые лешие да их развеселые бабцы. Разбойного вида скоморохи да разбойнички с царскими коронами на головах. Того и гляди, с Пелагеей-фабрикантшей во Владимирский централ загремишь!

Но что-то прельщало во всей этой несуразной нечисти. Как и в самой Пелагеюшке – седые космы, юркие глазешки. Поклонилась как должно, в пояс, а сказала с укусочкой:

– Девок-то, гли, больше не будешь портить, хозяюшко?..

– Буду, – потрепал он ее свалявшиеся космы. – Для того и гостинцев привез. Раздай.

– Все такой же ты, Савва Тимофеевич…

– Какой же, Пелагеюшка?

– Несуразный, Саввушка…

Так разговаривать с хозяином могла только она одна. Все это ручное ткачество на ее синеватых руках и держалось. Конечно, поставы ставили молодые женщины, и челноки в их ловких руках мелькали, но законодательницей-то здешней моды была она, Пелагея-фабрикантша. Уму непостижимо, но в ее старой голове постоянно роились какие-то сказочные бредни. Грамоты она не знала, рисовать на бумаге не умела, а на холстине – пожалте! Лен, хлопок да шерсть – обычные нитки, только сучила их Пелагея по-своему, а уж красила с приговорами:

– Дай, осподи, пламень молоньи, синь небесную, зелень лесную, рябь клязьминскую!

Известно, рябила струя в Клязьме: то один болотный ручей желтизны нагонял, то другой черноты торфяной, то студенец из донья ярким светом брызнет, а там и листик березовый или ореховый плывет, да все под сиверком, который и нагоняет шалую пестрину. Поди скажи, какой цвет у Клязьмы!

Сказать словесно Пелагея ничего не могла, а только пальцем заскорузлым тыкала:

– Правей красным надо… Левей синь!.. – Только косы драла: – У-у, мужичье на уме, а тканина-то наша женской родины…

Мужики-ткачи заправляли на механических фабриках, а родословная этой фабрички с женщин и началась. Какой мужик вытерпит привередливость бабских красок! Это все равно, что терпеть и саму Пелагею…

У всех здешних полный выводок деток, а у Пелагеи как в молодости зачалась одна, так больше и не бывало. Разве что внучка, которой тоже третий десяток уж шел. Вот они-то, дочка с внучкой, и были ее главными последовательницами. Говорили, обе в покойного барина, – уже у его промотавшегося наследника Олежка Вязьмин купил Ваулово. Ай да барин – какую славную породу вывел!

С внучкой Савва Тимофеевич и глазами встречаться теперь боялся. Было дело – да ведь сплыло по Вольге-речушке. Внучку-то звали так же: Ольга. Прекраснодушен был старый барин, от реки имечко дал. А голос?.. Тоже, видно, от ключевой струи.

– Спасибо, Савва Тимофеевич, за прянички-конфетки. Но мы-то разве приелись?..

Пелагея-фабрикантша зорко и по-старушечьи проницательно в око ему глядела. Он резко отвел поклеп:

– Ничто мне не приелось, девоньки. Разве что ваш бес блудный!

Бес – это официальный управляющий фабрики. Тоже из каких-то дальних Морозовых, но совершенно уж без царя в голове. Тридцатилетний оболтус, подсунутый родичами с Тверской мануфактуры. Там-то он истинно только тем и занимался, что девок портил. Оно бы ничего, невелика беда, да цех, которым он заведовал, совершенно развалился, а потом и сгорел по пьянке управителя. Казалось бы, куда ему дорога? Да прямиком во Владимирский централ! А он, под слезы всех своих родичей и под угрозы главной пайщицы Марии Федоровны, централ обетованный счастливо обминул и осел вот в Ваулове. Думалось со зла Савве Тимофеевичу: дело ручное, без машин, все держится на знающих руках Пелагеи, а дурной отпрыск – всего лишь соглядатай хозяйский. Разумеется, никакого права подписывать финансовые бумаги хозяин ему не давал – жил на скромной служебной зарплате. Но ведь приварок-то к ней?.. Мало, девки безответные, боящиеся по такому голодному времени потерять работу, так еще и какой-то жидовский факиш-макиш!

В Покрове был трактир с выходцем из-за черты оседлости, впрочем, принявшим христианство, стало быть, полноправным русичем, а в трактире, на западнокрайский маневр, тайный шинок, а при шинке скупка-перекупка нешуточная. Все это и раньше стороной доходило, да ведь не мешаться же в грязные дела. Морозов – не штаб-ротмистр Устинов. Как несчастному перекрещенцу не финтить!

Но открылось худшее: вауловские рушники да покрывало через Покров же и на базары поступают. Не из лавки фирменной, московской, – с черных рук. Минутного прозрения было довольно, чтобы понять: ах, родич, сукин сын! Ах, окрестенец блудный!.. Не ради же чарки дрянного вина они с Матюшкой в Покров заворачивали. Чарку ради «ндрава» испил, а потом и гаркнул во всеуслышанье, так, что местные пьяницы головами в столы уткнулись: «Вон! Чтоб морды твоей в Покрове я больше не видел! Не заставляй повторять дважды!» Выслушивать трактирщика-шинкаря не стал, Матюшке крикнул: «Гони!» – и вот уже гроза над родичем.

Он с первых шагов юлил, что-то подозревая, но Савва Тимофеевич тянул с последним пожеланием. Нарочно. Чтоб на людях. В цехе, где за кроснами сидели его подопечные. Воспользовавшись, что они отвлеклись на щедрые хозяйские гостинцы, просто взял за шкирку тверского отпрыска и дал хорошего пинка, с последним напутствием:

– И ты вон! Моли Бога, если не брошу тебя на растерзание полковнику Буркову!

Полковник Бурков – обер-полицеймейстер Владимирской губернии. Рад будет, конечно, услужить всесильному Морозову… чтобы над ним же потихоньку и позлословить. Знаем, мол, котов, чье сало едят!

Нет, лучше без Буркова. По-родственному. Пинком под зад…

Видя и слыша девичий ужас от такого скорого суда, он их успокоил:

– Ну, мои красавицы! Другого пришлю.

Красавицы не были писаными, но ведь право хороши. Да и гостинцы настроение поднимали. Хозяин ведь приказал сделать перерыв. Чмокали пряники да любовно поглядывали. Разумеется, язычки, сладостью помазанные, до времени придерживали. Только внучка Пелагеи-фабрикантши не удержалась:

– Другой-то не стар ли будет?

– Не стар, Ольга. Еще и оженю тебя на нем!

– Как бы на себе, Савва Тимофеевич…

Пелагея в бок ее костлявым локтем пырнула, но Савва Тимофеевич укоротил старую:

– Ничего, я насмешки люблю. А если серьезно, – за тот же сухой локоть и взял, – серьезно и порешу. Правь пока одна, Пелагея. Неделю-другую. Пока я дельного человека вам подыщу.

Дельный человек и дело – одно и то же. Оно было сделано, а торчать над головами у девчушек-ткачих ни к чему. Да и смена у них уже кончалась, солнце садилось. Пелагея, ошарашенная скорой расправой, тоже посматривала вопросительно. Он успокоил ее: