Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Нет, не запамятовал Савва Морозов. Просто трудно ему было начинать денежные разборки. Что при строительстве этого особняка на Спиридоньевке, что при дачной постройке в Покровском, говорил: Франц Осипович, я вам полностью доверяю, деньгами сорить не будете, но и скупость ни к чему, делайте, как вам сердце подскажет. Но то – из своего кошеля, и на свой единый вкус. Здесь же – двое, а теперь уже и трое, директоров, три пары глаз. И три кошеля, хотя шире-то ему, Савве Морозову, придется расхлебенивать. Алексеев родовые купеческие капиталы прожил, а Немирович особых и не имел. Тем более уж артисты! Общество на паях – какой может быть пай у той же Оленьки Книппер?

Видно, краска собственной укоризны залила лицо. Шехтель даже встревожился:

– Что с вами, Савва Тимофеевич? Я что-нибудь не так сказал?

– Так, все так, любезнейший Франц Осипович… – как с головой бросился в холодный омут. – Однако же мы хотели бы знать все по денежной части. А чтобы вас не обидеть недоговорками – назовите для начала цену самого проекта. Да, Франц Осипович, давайте дело делать.

Шехтель, видно, знал, что к этому разговор подойдет. Он и решил поскорее его закончить:

– Ага, что касается проекта… Я сочту за честь выполнить его безвозмездно. На этом и порешим, господа.

Савва Тимофеевич ликующе захлопал в ладоши:

– Так нас, Франц Осипович! Туды нас растуды! Хоть фамилия у вас немецкая, а душа-то русская. Что после такого красивого жеста следует?

– Душу встряхнуть!

– К цыганам, господа!

Двое директоров в этот миг и сами были похожи на цыган. А уж Савва-то Морозов!

Даже Шехтель сбросил с лица маску немецкой педантичности:

К цыганам так к цыганам.

Мало кто догадывался, что всю жизнь ему хотелось быть русским более, чем сами русские.

Глава 4
Паяцы и маляры

Шехтель уже давно разработал детальный план перестройки дома Лианозова и теперь сам поторапливал:

– Когда же Омон уберется со своим публичным кабаре?

Где было понять респектабельному немцу, что как нарочно кабаре стало давать невиданный ранее доход? Какое дело Омону до какого-то театра, в котором и голых баб-то не будет? Он явно тянул волынку, поскольку не купцом же был, чтобы держать свое слово. Барышником, уж истинным барыгой.

Но плохо он знал купца Морозова, как ни противно, а проговорился барону Рейнботу:

– Анатолий Анатольевич, скучает Зинаида Григорьевна.

– Как? По ком? – осанисто вздернул плечи генерал свиты его императорского величества.

– По театру, Анатолий Анатольевич.

– И только-то?

– И только. Никак не можем выгнать проклятого Омона из Камергерского переулка. Хоть ты к губернатору иди!

– А что? Как раз завтра бал у губернатора. Надеюсь, и Зинаида Григорьевна поедет?

– Об этом вы у нее спросите! – как всегда, не слишком-то вежливо отрезал Морозов.

Пришлось и Зинаидушке потрафить:

– Между мазуркой и каким-нибудь… да, котильоном!.. – вспомнил он веселое словцо. – Изволь шепнуть, Зинуля, генералу, чтобы напомнил о театре.

– Да мы в театр как раз и собираемся. К Коршу, Саввушка. Ты не едешь с нами?

Муженька задор взял:

– Еду. Но, не с вами. Со Станиславским.

После такого выпада трудно было рассчитывать на успех, но надо же: знать, хорош был котильон!

Через два дня несчастного Омона по распоряжению губернатора, великого князя Сергея Александровича, вымели не только из Камергерского переулка, но, кажется, и из самой Белокаменной. Армянин Лианозов с извинениями прибежал:

– Савва Тимофеевич, помилуйте!

– Милую, – с добрейшим видом похлопал Морозов по плечу испуганного армянина, поскольку уже знал о губернаторском окрике.

Подрядчики, которые за хорошую мзду тянули волынку, вдруг как с цепи сорвались. Стройка загремела на всю Москву. Обочь с Большим театром поднималась истинная кутерьма. Сюда, в самый центр Москвы, потянулись обозы с кирпичом, железными балками, разным пиловочником. Вокруг бывшего кабаре, с которого не удосужились даже содрать вывеску, поднялись строительные леса. Они стали бросаться в глаза больше, чем витрины самых модных магазинов. Теперь бездельники переговаривались:

– Ты куда?

– К Мюру да Мерилизу. А ты?

– В Содом и Гоморру! Славную пылищу поднял Савва Морозов!

Что верно, то верно: не заново же строили, а перестраивали. Значит, добрую половину стен ломали. Появились высоченные дубовые копры, с верхотуры которых ухали вниз многопудовые чугунные бабы. Милое дело, как взвивались к голубым облакам рукотворные белые облака! Да под это артельное:

– Э-э-эх!

– …Ухнем!

– …Сама пойдет, сама пойдет!

Между вечно бурлящей Тверской-Ямской и истинно Большой Дмитровкой катились людские толпы. Здесь завихрение, бесплатный спектакль задолго еще до открытия самого театра. Франты затыкали носы надушенными вышитыми платочками – последний крик моды, идущий с вауловской фабрики. Франты чихали от пыли, но уходить не спешили: как же, такие новости будут к вечерним картам!

– Говорят, все артисты работают каменщиками!

– А артисточки-то? Маляршами!

– Станиславский бревна таскает, Морозов сваи бьет!

– Да вон, гли-ко, наверху? Женское или мужское обличье?

В такой пылище черта от бегемота не отличишь – какой-то цирк тащился мимо, тоже весь пропыленный. И там Морозова поминали. Обличье!..

Первых подрядчиков Савва Морозов драной, истинной пыльной, метлой выгнал со стройки, теперь работали хорошо. Друг перед дружкой старались, покрякивали паровые копры – какой там Морозов, и машины на стройке появились.

Москвичи терпели строительную поруху – что поделаешь. Шли с покупками от «Мюра и Мерилиза», утирались Морозовым же введенными в моду вышитыми платочками. Надменные лихачи вынуждены были придерживать рысаков – пропускать ломовых извозчиков; они тянулись со всех пригородных складов, запрудив узкий переулок. Городовые никак не могли навести порядок, срывали зло на Морозове:

– Ну постой, старый обрядец, когда-нито и ты нам попадешься!

Этому «старому обрядцу» едва подваливало к сорока. Да и не ходил он на Рогожское кладбище к заветным старым могилам, разве что с матушкой Марией Федоровной в поминальную субботу ездил – под ее насупленные взгляды. И позыва душевного не было, да и некогда. Любил он всякую несуразицу. Раз новое дело свалилось на плечи – тяни. Роскошный особняк на Спиридоньевке, дача в Покровском, отцовское поместье в Усадах, в Крыму своя же дача завелась, даже около Перми на Каме. Наконец и родовое гнездо при Никольской мануфактуре, а ночует в берлоге при стройке. Не от скупости – от желания побыстрее все закончить. Не будешь же каждый день из Орехова в Москву таскаться. И там, и здесь догляд нужен. Что Костенька с Володенькой! Прекраснодушные люди, но никудышные хозяйственники. Всякий норовит их объегорить. А карман-то, даже морозовский, не бездонен. Держи шире!

Но была еще одна причина, по которой он частенько ночевал при театре. Бардачок, что ли, спешную жизнь тешил? Холостяк и милая купеческая душа для иной заблудшей души театральной? Кто тут видит, кто тут слышит?

Стены без прикрас, но они слышали нежный шепоток:

– Саввушка?

Имя было вроде бы знакомое, так говаривали под настроение и Зинуля, но вот поди ж ты! После он качал отяжелевшей головой и на манер ученого попугая говорил:

– Сав-ва, дур-рак!

Это успокаивало и давало возможность после трудов дневных и вечерних заснуть благостным сном. Бессонница его не донимала, нет.

Разве что странные намеки друзей. Костенька как-то заскочил к нему на огонек и, забыв свою режиссерскую важность, торопливо выпалил:

– Савва Тимофеевич, ты мне весь театр испортишь.

Не сразу, но дошло. Он расхохотался:

– Ну, раз вы с Владимиром Ивановичем ничего поделать не можете… с театром-то вашим!

Станиславский несколько дней не разговаривал, но тут Левитан с братцем Сергеем на тот же манер заявились. Этак часа в два после полуночи! Братец коньячок попивал да галстук беспрестанно оправлял, словно опять к своей венгерке собирался, а Левитан в откровения пустился.

– Я знаю, – качал он своей чернущей, но как бы пеплом посыпанной головой, – почему она мне отказала. Савва Тимофеевич, только вы один и можете горю помочь!

Ночные бредни художника и вовсе на ум не лезли.

– Что вы знаете, Исаак? Кто и в чем вам отказал? Вам, которого вся Москва боготворит?

– Но она-то?

– Да кто – она? Говорите, черт побери!

– Мария Павловна, разумеется.

Тут уж хоть святых выноси! Захотелось взять этого самонадеянного художника за шиворот и вышвырнуть вон. Но братец попридержал руку:

– Савва, она ведь и меня обидела. Да-да! – поспешил он отвести очередной нелепый вопрос. – Я своего рода сватом заделался, решил донести до сердца Марии Павловны желание Исаака. Честное и благородное желание – видеть своей женой эту умнейшую женщину. Такому художнику, как он, – обнял совсем разрюмившегося Левитана, – опора в жизни нужна. Железная, если хочешь знать!

Да вы о лесах строительных говорите… или о бабах?! – совсем вывели из себя Савву эти ночные гуляки.

– О женщинах, братец, о женщинах, – деликатно поправил его Сергей. – Ты в них толк понимаешь, вразуми Марию Павловну: лучшего мужа, чем Исаак, ей не найти.

Страсть каким рассудительным заделался Сергей! А сам до сих пор жениться не хочет и ходит к своей венгерке-плясунье не иначе как в сопровождении личного доктора…

Будь художник один, он не стал бы грубить, но братец-то своей, морозовской, крови. Отсюда, после долгого хохота, и крик нешуточный:

– Пейте, да уходите, бездельники! Я спать хочу! Мне завтра дело делать надо. Де-ело, можете вы это понять?

Они, конечно, ничего не поняли, но бессонницу нагнали. Вот после их ухода он и сказал сам себе:

– Нет, не дурак, ты просто осел, Савва! Бухарский осел!

Это тоже ведь к делу имело прямое отношение. Занятому театрами купчине подсовывали самый дрянной хлопок. Какой ситчик из него мог быть?

Он забегал по своей опустевшей берлоге, пиная меблишку. А что тут можно под настроение пинать? Две комнаты, наспех оборудованные под жилье. Стол, кровать, шкаф, буфетец непременный, несколько кресел, умывальник и единственная роскошь – протянутый за немалые деньги телефон. Без него невозможно было руководить своей обширной империей. Ясно, что ему сейчас нужно. Астрахань!

– Барышня, барышня? Это Морозов, солнышко ты мое!

Фамилия действовала. Да он и не брезговал заскочить иногда на Пятницкую, на Почтамт. Добрые гостиницы – они тебе не только Астрахань, и Лондон середь ночи на блюдечке подадут.

В Астрахани и сидел главный управляющий, который тащил морем хлопок, а потом перегружал на железные дороги. Без моря было не обойтись – Закаспийская дорога все еще строилась, и конца этому не было видно. Где-то на этих путях и подмачивали… проще говоря, подменяли его собственный, первосортный хлопок-долгунец. Значит?..

– Ах ты стервятник-падальщик! Я тебе самому перо в жопу вставлю и попрошу эмира, чтоб он пригласил тебя наверх… на самый верх судейской башни!

Надо полагать, славно хихикали телефонистки, слыша ночью такие деловые разговоры. А иначе нельзя. Для купца нынешний телефон – тот же кнут. Хотя и обуза… Недостроенный театр, со всеми его приходящими-заходящими артисточками, со всеми вороватыми подрядчиками висел на едином телефоне, как на крючке. И здесь не Клязьма с ее лещами, здесь сомищи бородатые всякую донную грязь бурлили. Под ночное настроение он ни свет ни заря и вызвал главного подрядчика. Тот расселся поначалу вальяжно, бороду лопатищей на груди распустил. Но глаз цепко держал. Хотелось ведь возле дурных артистов руки погреть, а наскочил на своего же брата, да еще на такого, что на кривой козе не объедешь. Отсюда и желание:

– Чего, ваше степенство, себя-то утруждать? Мы энто и с Владимиром Ивановичем погрешим.

Ах, старый плут!

– Нет уж, уважаемый, лучше с Саввой Тимофеевичем.

Загрустил купец-подрядчик, но встрепенул его звонок. Слышно ведь постороннему, что голос дамский. Да и ответы Саввы Тимофеевича уклончивы, все больше «да, да» или «потом, потом». А потом ведь – суп с котом! Надеялся купчина, что, загоревшись, надумает убежать на зов, скажет решительное «да!» – и позвонит Владимиру Ивановичу, а еще лучше – Константину Сергеевичу, в делах совсем малахольному. А подпись-то на банковской бумажке все равно едина – по доверительности. Милое дело!

Но ошибся старый плут. Главный хозяин – он по-хозяйски и решил:

– Завтра покончим. Я сегодня сам все осмотрю, недоделки в денежку переведу, а к вечеру и столкуемся. Добом да ладком.

Что возразишь? Рука у Морозова щедрая, а голова купеческой дури не поддается. Невольно согласишься:

– Завтра так завтра, ваше степенство.

После ухода подрядчика Савва Тимофеевич уже сам звонил, и по личным делам, и в Орехово. Денежки-то на театр там ткались. Голос он без нужды повышать не любил, но предостерег начальника красильного цеха:

– Бледноватыми мне вельветы показались. Да, да… вроде бы синенькие, а вроде и синюшные! Стыда в магазинах понабрался. Не забывай, что я все-таки химик.

Вместо театра в голове опять ситцы, медепаламы, мелескины, да эти вот чертовы вельветы. Товар по нынешним модам ходовой, а покраска никудышная. Может, потому, что слишком уж увяз в театральных делах? Инженеры, мастера и разный фабричный люд – все привыкли встречать хозяина в любое время дня и ночи, а тут неделю носа не кажет. Верно ведь говорят: без хозяина и дом сирота. Разве дед, Савва Васильевич, позволил бы себе такую длительную отлучку? Да хоть и не чуждый новаций отец Тимофей-то Саввич?

Свое неудовольствие он разрядил немного в конторе, которая была недалеко: на Старой площади, на первом этаже гостиницы «Боярский двор». Ну, боярин так боярин: на рысаке, постоянно дежурившем у театра, слетал туда и подпустил страху. Где хлопок туркестанский?! Где станки немецкие?! Где краски пермские?! С-сукины вы сыны!.. Железные дороги должны бы ускорить движение товара – не по рекам же да морям тянуться! – а на деле та же морока. Своих-то конторщиков подгоняй, чтобы железнодорожников в железные кнуты брали – кнуты очень даже денежные. На своих фабриках штрафов не терпел, а поставщикам спуску не давал. Считать учитесь, бородачи!

Тут же со служебного телефона и позвонил Витте:

– Коль железнодорожный департамент входит в ваше министерство, извольте, Сергей Юльевич, утвердить мои штрафы. Очен-но большие! Да? Шокированы? Предупреждаю: штрафы будут злее азиатских скорпионов! Иначе с железным народцем не совладать. Железом наличным по мордасам и бить буду. Пораспустили вы их, Сергей Юльевич!

Он зрительно даже видел, как чешет свою жирную холеную задницу засидевшийся в кресле всемогущий министр. Палку-то перегибать все-таки не стоило. Он шуткой скрасил:

– Мы с вами умеем чужих чернооких жен уводить, а вот иную черную шинельку не увести ли в Сибирь?

Ничего себе, смягчил разговор! На другом конце провода и трубку бросили…

Смотри, добросаешься, господин министр. Ты ведь не с Николашкой блажным дело имеешь – с Саввой Морозовым!

После таких развеселых разговоров веселым и в театр вернулся.

Опять меняй деловую тройку на рабочую куртку. Так бывало и на прядильной фабрике, и в красильной, и на торфяных разработках, поставлявших топливо. Да в этой же куртке влетел и в контору найма, обочь которой сидели и лежали со своими клунками на земле владимирские безземельщики из окрестных к Орехову деревень. Видно, без хозяина и там дело не решилось – не приняли их. Значит, перебор вышел. Худо-бедно, Никольские фабрики кормили голытьбу не только своей округи, но и соседней Рязанской губернии. Крик привычный:

– Хозяин, работать хоч-чется!

Написал записку к тамошнему управляющему, а чтоб не пылили обратный конец пешедралом, дал деньжат на железную дорогу. Господи, когда это кончится! Может ли он прокормить всех страждущих? Хотя бы и этого, в черной студенческой тужурке, с обычным поклоном.

– Студиозу университетскому не дадите ли подзаработать?

Студента обижать никак нельзя, тем более Московского университета, да еще химика. Но куда его поставить? Не копры же бить, не балки тесать? А, в маляры его! Работа, можно сказать, интеллигентная.

Он послал студента на самый верх лесов, потолок зрительного зала красить. Сам по привычке закурил, переодеваясь. На фабрике он мог появиться и в охотничьих сапогах, но в этой же темной блузе, перепоясанной ремешком, – отнюдь не в угоду Льву Толстому, а для собственного удобства. Не в парадной же тройке по лесам лазить. Единственно, что отличало от опростившегося графа, неизменный белый воротничок, который открывал сильную грудь. И уж подлинно не графские бородка и усы хитроватого татарина. А застоявшийся запах табака не могли перебить самые дорогие духи. Вот уж поистине: смесь бродяжки с миллионером!

Когда ехал во Владимир для встречи с губернатором – был элегантно одетый и всеми узнаваемый фабрикант Савва Морозов. Едучи в Москву – и того хлеще: франт и хлыщ с Тверской-Ямской! Одевал и обшивал его московский француз Делос, который деньги брал безбожно. Да и был он истинным безбожником, вдобавок матерщинником. Считал, что иначе ему и не усидеть на своем денежном месте. К открытию театра у Саввы Морозова была заказана новая тройка, но что-то у Делоса не получалось – сам с метром в руках прикатил. Человек беспардонный, мигом спустил штаны, прицокивая шебутным языком:

– Це-це… мать мою матушку… Пока ехал, тетрадку c записями на ухабах вытрясло из кармана! Теперь не помню – где заужать, где расширять!

Для памяти Савва Тимофеевич налил ему коньячку и выпроводил за дверь, сказав, что сам завтра заедет. Дневная сутолока стала ему надоедать.

Полез наверх – студента проверить. Как же, с химического факультета – не нахимичил бы чего лишнего!

Десятник не нашел ничего лучшего, как дать ему «серебряные лучи». Сказано ведь, Шехтель отверг всякую позолоту, потолок был в серебристо-голубоватых тонах, с полной иллюзией купола; иллюзию эту именно серебристые линии и создавали – веером расходились от центра. Право, ощущение выпуклости! Подлинных художников здесь не было – во что бы это обошлось? – но хороший маляр, да еще со смекалкой, вполне мог справиться с работой. Савве Тимофеевичу нравилось испытывать себя то в электрическом, то в жестянном, а то, вот как тут, и малярном деле. Над студентом явно издевались бородачи-маляры. У них полная радуга красок на волосах, они со смешком ливерной колбасой закусывали. Не думали, что хозяин сюда заберется.

– Халат подайте, – велел без обиняков.

Пока маляры запихивали в рот колбасу, десятник услужливо принес чистый.

Савве Тимофеевичу приходилось во время строительства своего особняка для удовольствия и малярничать. Да еще под руководством Шехтеля. Здесь дело было даже попроще. Будущие лучеобразные линии лучший маляр уже нанес пунктиром, оставалось только по линейке прорисовать.

– Вот так, студиоз, – левой рукой приложил он линейку, а правой повел кисть, – краски побольше брать, но сильно не нажимать… – Сам радовался удаче. – Теперь валяй ты. Да смелее, смелее!

Маляры уже не смеялись: студент да хозяин, пожалуй, не хуже их пьяных глаз краски клали.

– И-и, чтоб никаких насмешек! – наказал он, уходя.

Мыться, конечно, пришлось. А тут опять – Костенька да Володенька. Одеты молодцами, а лица грустные. Ясно, безденежье. После «Царя Федора Иоанновича» все последующие спектакли в «Эрмитаже» не давали сборов. Касса пуста. В долгах, как в шелках. Вид виноватый. Хоть распускай паевое товарищество! Жалованье артистам платить не из чего. Женушка Костенькина, модница Лилина, да и веселушка Книппер, неспроста ходят в одних и тех же платьях. Ну, муженьки, ну, любовники куда глядят?! Он мог пошутить с купцом Алексеем, но подобной шутки не мог бы позволить с серьезнейшим доктором, – не было уже секретом, что милая Оленька Книппер могла прибавить к своей немецкой фамилии русскую: Чехова. О женщины, женщины!..

– Надо собрать всех пайщиков, Савва Тимофеевич.

– Надо… Надо решить, что делать.

Значит, опять переодевайся. Своих театральных друзей он не стеснялся, но все же зашел во вторую комнату: мало что в рабочей куртке, так еще и растрепал его француз. Вышел не раньше, чем принял приличный вид. Даже с шуткой:

– Действие пятое… Или как там у вас? Целый день взад-вперед переодеваюсь.

Друзьям было не до шуток. Савва Тимофеевич отправил с кучером своего разъездного рысака – втроем-то будет тесновато, да и как знать – когда вернется? На подхвате тут: в самом центре, у театров, всегда крутились лихачи, до «Эрмитажа» минутное дело.

Труппа уже была в сборе. Весело – не весело, а унынья не показывали. Москвин, Качалов, Вишневский, Лужский – руку жали не по-нищенски. Дамы, как бы в укор ему, в новых платьях, Олечка Книппер с игривым шарфиком на шее. Новенькие, как Андреева, не прочь были, кажется, и понравиться. О, женщины, женщины! Вам только о паях и думать…

Он улыбнулся, все-таки смущенный своим новым положением. Книппер по-приятельски кивнул, Андрееву взглядом подбодрил: ничего, мол, и тебе какого ни есть писателя найдем… Но надо было кончать бодягу. Ясно, что Немирович и Станиславский не решатся начать разговор о деньгах.

– Вечный мотив: всюду деньги, деньги, деньги!

– Всюду деньги, господа! – под это песнопенье осмелел Немирович.

– А без денег жизнь… – подхватил было и запнулся Станиславский.

– …Без денег жизнь… пардон, милые дамы… Жизнь хреновая, – ясненько докончил Савва Тимофеевич, смешком забивая неловкость. – Паи! Дело хорошее, мы все вроде в общем круге, но не хочу я, милостивые дамы и господа, чтобы вы были в моих должниках… Опять сроки выплаты паев? Сколько там всего? – Он пробежал глазами подсунутую Немировичем бумажку. – Хороша бухгалтерия! Только не думайте, что Савва Морозов может что-то на театре заработать. Не смущайтесь – и примите неизбежное: все ваши паи я беру на себя. И никаких дальнейших разговоров!

Разговоры-то, конечно, начались, благодарственные, но он и тут отделался шуткой:

– Кто числит себя в должниках, прошу ко мне в помощники. Я вот сегодня студента учил, как потолок красить. Почему бы не поучить и артистов?

Весело в ответ понеслось:

– Да, почему?

– Москвин, не все в царях быть, айда в маляры!

– Если с Олечкой!

– Ага! Качалов, ты народные типы изучаешь, в жестянщики или в плотники пойдешь?

– В сутенеры, господа, в сутенеры!

– От наших-то милых дам – бежать?

Нет, молодцы. Цену себе знают. Даже новенькая-то, новенькая! Право, хороша.

– Значит, договорились. Репетицию по малярной… и прочей части назавтра и назначим. У меня на Спиридоньевке. Чего нам милых дам в строительную пылищу тащить?

– Никак нельзя, – по-купечески подхватил Станиславский.

– Да и с хозяйственной точки зрения – непозволительно, – хитровато рассудил Немирович. – Причиндалы-то малярные… закуску то бишь дрянную… из ресторации придется таскать, а у Саввы Тимофеевича славная кухня. Самое милое дело – во садочке средь кусточков…

 
Во саду ли, в огороде,
Девочка гуляла…
 

Ну, началось! Какие уж там малярные работы… Не откладывая на завтра, пока можно и в эрмитажную ресторацию послать. Для театра место дрянненькое, а для вечернего времяпрепровождения вполне сойдет.

Не зима, костюм у Костеньки к стене не примерзнет. Да и дамы не охолодают. Для них поветрие самое благодушное.

Роскошный особняк Саввы Морозова был необычно тих и пуст. Семья летнее время проводила в Покровском, основной услужающий люд был при жене. Здесь оставались только черногорец Николай, камердинер, дворецкий, ну, еще малость необходимой прислуги… Ага, и этот косоглазый городовой в услужающие поступил? Он отдал честь, а глаза были плутоватые. Не нравились Савве Тимофеевичу городовые, но он, проходя в ворота, покладисто пообещал:

– Я прикажу принести закусить чего-нибудь…

– Чего-нибудь! – лукаво подмигнул косой глаз, подбитый в какой-то потасовке.

Немудрено: то забастовки, то студенты шалят. Савва Тимофеевич догадывался, что и студент, записавшийся в маляры, из университетских бузотеров, от полиции под завесой театра укрывается. Ну, и пусть его, на здоровье!

Лошадь принял не взятый на этот день в разъезды кучер Матюшка, а Савва Тимофеевич переоделся в светлую летнюю куртку и вышел с заднего крыльца в сад. Ах, какая благодать! Запах налившихся яблок и слив перебивал даже крепчайший дух папиросы – какая работа без нее? А дел у него было еще много. Захотелось ему удивить театралов, которых пригласил перед летними каникулами к себе. Да заодно и проверить иллюминацию. Вовсе не баловство это было – нужный для театра иллюзион. На задворках просторного сада, в специальном каменном сарае, погудывала собственная электростанция; по новизне электрической моды с ней случались перебои, а у него сбоев не бывает. Даже сейчас, когда электрик от косоглазых городовых пустился в заграничные бега; предвидя это, он успел хорошего помощника подготовить…

Новая головная боль? Электрик был прекрасный; он переманил его из Баку на свою Никольскую электростанцию, да заодно и на Спиридоньевке дело отладить, но не было секретом: как и многие другие, скрывается от полиции. Косоглазый городовой – с каких это пор печется о безопасности Саввы Морозова? Он усмехнулся, нащупав даже в домашней куртке рукоять браунинга. Вот она – истинная безопасность! Может, кому-то из гражданских и нельзя носить браунинги и разные там револьверы, но кто сие воспретит Савве Морозову?

Дался ему этот электрик! Он сейчас, поди, где-нибудь в Лондоне или в Париже, а городовые таращат глаза на ограду. Неужели у кого-то хватило духу настучать даже на Савву Морозова? Шалите! Так вы и возьмете этого лихого электрика. Хозяин сам отвез его на Николаевский вокзал и снабдил на дорогу деньгами. Наказав при этом:

– Как поутихнет, приезжай, Леонид Борисович, обратно в Орехово.

– Приеду, – кратко согласился этот по-лондонски одетый инженер, русский, но с неизбывной местечковой курчавостью в аккуратно подстриженной бородке и хорошо причесанных висках, которые никак уж пейсами не назовешь.

Чего его всегда заносит – то в театралы, то чуть ли не в революционеры? Фабриканту Морозову нужна эта политика, как мертвому припарки! Помирать-то ведь он не собирается – впереди такой славный вечер… А по электрической части управится и помощник сбежавшего электрика. Надо показать господам театралам, что такое истинные театральные фокусы…

Ага! Сверху, от Большой Никитской, уже громыхало несколько пролеток. Если и не весь театр, так добрая его половина. Несчастный городовой, уже закусивший, на грохот встречь затрусил, волоча по дорожке сада свою ржавую «селедку». Служба! Царская! Знал городовой многих в лицо, а все же… Лихо, черти их бери, катят! Песнопения опять же… Да ведь не крамольные, что ему?

Савва Тимофеевич хоть и не вприпрыжку, но тоже навстречу поспешил. Просторные пролетки, увенчанные женскими и мужскими головами, одна за другой проскакивали в ворота и останавливались под аркой парадного подъезда. Шехтель молодцом сработал: свободно пара экипажей под арку одновременно заезжала. Дождь ли, снег ли – выходи безбоязненно на ковры парадного. Но при отсутствии жены Савва Тимофеевич отправил в отпуск все это золоченое услужение – прекрасно управлялся с гостями и черногорец Николай. Да гости и сами на ходу спрыгивали, друг перед дружкой торопились услужить дамам. У них все запросто:

– Олечка Леонардовна, позвольте?

– Мария Федоровна, вашу ручку!

Надоедает ведь любезничать на сцене, понарошку, а здесь все всамделишное. Не партнерши, а просто женщины, надо сказать, молодые и симпатичные. Лилина, Книппер, уже хорошо примелькавшаяся Андреева… И кто там опять из новеньких? Нет, у Костеньки губа явно не дура! И куда только Лиля-Лилина смотрит?

А сам-то – туда же?

Тоже ведь глаза разбегались…

Но, однако ж, сюрприз!

Пожалуй, один только Станиславский и догадывался о сути – еще неделю назад Морозов расспрашивал о тонкостях театрального освещения. Да и холодно поблескивающие в глубине сада софиты, нахальные на фоне зелени, задуманную тайну выдавали.

– По такому времени, господа, столы накрыты в саду. Прошу! – торопил Морозов и сам торопился туда, боясь, чтобы помощники-электрики в отсутствие Леонида Борисовича не напутали чего.

Едва с шумом и треском уселись за столы, едва подняли бокалы, как хозяин крикнул своим помощникам:

– Включай, ребята!

Нежный багряный свет залил дорожки сада, перекидываясь и на боковой фасад, где был просторный арочный подъезд. В вечернем закатном огне особняк, и без того причудливый, выступил каким-то пиратским замком.

– Ого, можно шиллеровских разбойников ставить! – захлопал в ладоши Станиславский.

– Не хочу к разбойникам! Хочу, хочу!.. – задохнулась от восторга и без того смешливая Книппер.

– Куда хотите, дражайшая Ольга Леонардовна? – тут же поддел ее Вишневский. – Не в Таганрог ли? На пару с неким Антоном Павловичем?..

На правах земляка Чехова, он мог маленько и похамить. Книппер это заметила и быстро осадила:

– Перестань, Вишня!

«Ого! – с удовольствием отметил Савва Тимофеевич. – У милой немочки зубки прорезались. Знать, не напрасно поговаривают об Антоше… За сваху сестрица, что ли, отвергнувшая Левитана».

Но раздумывать над этим не стал. Не сидеть же весь вечер в ночном пожаре. Пора было сменить и рюмки… и стекла в софитах!

– Утро. Небеса разверстые, ребятки…

С небесами что-то не получалось – голубой цвет упорно переходил в фиолетовый, мертвый. Как ни крутили софиты…

Хозяин нервничал, хозяин сердился:

– Вчера был голубой – почему же сегодня нет?

Помощники никли головами в фиолетовом тумане. Просто жалко было смотреть на ребят. Немирович уже по-хозяйски выручил:

– Вчера что было – воскресенье? А сегодня… Да, день тяжелый… Надо пригласить ребяток к столу. Заголубеет!

И верно, какое-то время спустя голубые, небесные огни залили вечерний сад. Станиславский уже неистово хлопал в ладоши:

– Даже в европейских театрах только-только пробуют на сценах электрическую фантасмагорию, а у нас – нате! Савва Тимофеевич, дорогой вы наш изобретатель!

Его обнимали, а он не смел назвать истинного-то изобретателя, Леонида Борисовича, то бишь Красина, который сейчас за кордоном укрывался от полиции. Чутье подсказывало: попридержи язык, дружок!

Да заодно и уши заткни: гром-звон откуда?

Пожарников, оказывается, на такой свет необычный принесло. Сразу на нескольких тройках. Битюги! Целый гремящий обоз. Ну, Москва, бесконечная горящая!

Бравый брандер в медно-горящей каске подскочил:

– Горим, никак, Савва Тимофеевич?

– Горим огнем неугасимым! – весело засмеялся он. – Прошу к столу!

Брандер с удовольствием швырнул на траву надоевшую каску, но тут же поднял ее, как чашу на ладони вознес:

– Огонь да зальем холодком?

Савва Тимофеевич с удовольствием хлопал пробками, с удовольствием же сливая в эту огромную чашу сразу из двух бутылок.