Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

– Все будет хорошо, старая. А пока… Чего нам на ночь глядя по здешним колдобинам тащиться? Заночуем… Не раскрывай рот, не зацелую! – все сразу порешил. – На сеновале мне постели, а Матюшка, поди, по девкам пойдет?

Матюшка хмыкнул, что выражало полное согласие с хозяином.

– Самовар нам в саду поставь, да и ладно.

В Ваулове хозяйского дома не было. К чему? Час хорошей езды до Орехово-Зуева, а и плохой – так не больше двух. Тихо-то и на нынешних лошадях не ездили.

За самоваром у Саввы Тимофеевича душа размягчилась. Вечер был нехолодный, в самую меру. Чего травить душу из-за какого-то прощелыжного жидка? Да хоть и из-за родича-прощелыги, который похлеще жидка. Дядьку-благодетеля обворовывает! Многое можно спустить купцу, да хоть и разозлившемуся купеческому сынку, – мелкое воровство нельзя. Он опрокинул последнюю брезгливую рюмку, а дальше все было хорошо. Ладненько и усладненько.

Матюшка, с быстротой рысака нажравшись и напившись, действительно, убежал по девкам – эк их здесь сколько! – а он славно посидел в одиночестве, под звездами. Какое-то время в избе потопала Пелагея, покричала на корову, которую доила, потом явно для его слуха наказала:

– Я спать на печь полезу. Ты прибери за хозяином.

– Приберу, баушка, не беспокойтесь… – был приглушенный отголосок.

Топоток уже в сторону сада, совсем не старушечий.

– Ольга?

– Вам другая какая нужна, Савва Тимофеевич?

Она начала прибирать стол, но как-то так, что споткнулась и плюхнулась на колени хозяину.

– Ой, какая я!

– Такая, Ольга, такая. Хорошая.

– Да ведь, поди, постарела?

– А я-то – помолодел?

– Вы, Савва Тимофеевич, мужик. А бабе стареть нельзя.

– Да ведь это мы сейчас спознаем, наверное?..

Что-то и здесь, в захолустном Ваулове, возвращалось к нему, давнее, вроде бы забытое… Да и жалостливое, жальное. Ох, Ольга, Ольга! Молодость и в самом деле проходит, а что впереди? Одиночество да воспоминания…. Замуж здесь и семнадцатилетней дурехе не за кого выходить – на что уж рассчитывать тридцатилетней старухе? По всем деревенским меркам – перестарок она, пересохшая кость…

Видно, сено на повети, застланное чистым рядном, было очень мягкое, если и косточки в нем шелком распустились. Получше того, что Савва Тимофеевич давал для иных, заказных, покрывал. Право, сено, привезенное с укосных лугов Вольги, и для Ольги живой было живым. Ну, разве что окропленное ночными, солоноватыми слезами. Но посолонь – она никогда сену не мешала. Уминалась, как того и требовал сеновал, единым вздохом:

– Ой, Саввушка, Саввушка!..

Без упоминания отца Тимофея. Родитель, он пусть себе на Рогожском кладбище полеживает, а сынку и на сеновале хорошо. Да что там – лучше не бывает!

Глава 2
Худо-художье

Торговые дома Морозовых и Алексеевых связывала давняя дружба. Общие судьбы, общие и дела. Если родоначальник всех Морозовых Савва Васильевич выкупился на волю в 1820 году, то Алексеевы вышли «в люди» и того раньше, еще при матушке Екатерине. Эти две фамилии входили в пятерку лучших купеческих домов. С ними могли соперничать лишь такие киты, как председатель Московского биржевого комитета Николай Александрович Найденов, ну, еще два-три «столпа», на которых, как в древнем храме, и держалось все купечество. Не зря же отец Тимофей Саввич предсмертное завещание оставил: «Алексеевых держись. Надежные люди». По той же причине и у матушки Марии Федоровны Костенька Алексеев с детских лет был на кончике язычка; на всех купеческих балах, чинных и скучных, Костенька да Саввушка, разодетые напоказ, ходили ручка в ручку, а втихомолку шалили да в уборной покуривали первые свои папироски, за что тут же и пороли их в четыре руки купцы батюшки-бородачи.

– А помнишь, тебя в подоконник мордашкой уткнули…

– …и с тебя штанишки спустили!

– …и тебя в перекрест нашим ремнем!

– …и тебя нашенским!

Кому больше, кому меньше досталось – пойди теперь разбери. Солидные люди в солидном Английском клубе развлекались детскими воспоминаниями. Савва Тимофеевич не забывал отцовский завет, но то же наказывали и Константину Сергеевичу: «Держись Морозовых». Внуки крепостных входили в Английский клуб наравне с графами. У Константина Сергеевича было полное право пошутить:

– Мы ведь тоже графского роду!

Верно, Алексеевы были крепостными графа Шереметева. А как стали «людьми», торговали в серебряном ряду, на той же Красной площади, где подторговывал своим первым ситчиком и Савва Васильевич Морозов. Росли фабрики у Морозова – росло дело и у Алексеева. К тому времени, как внуки сошлись в Английском клубе, откупленном у фельдмаршала и гетмана Украины Кирилла Разумовского не знавшим куда девать деньги графом Шереметевым, тени этих елизаветинских и екатерининских вельмож давно выветрились. Хоть и Разумовские-то – из нищих казаков; мать Кирилла, чтобы прокормить будущего гетмана, милостыню по Черниговщине собирала. Так что не стоило нынешнему Морозову или Алексееву особо зазнаваться, облокотясь у ворот на мраморных львов и покуривая дорогие сигары.

Торговые дома, фирмы?.. В знатном, истинно графском ряду была фирма «Владимир Алексеев», которая работала по хлопку и шерсти, поставляя свою продукцию Морозовым. Но их хлопкоочистительные заводы и шерстомойни, их огромное овцеводство не могли бы столь быстро подняться без морозовских кредитов. Купец – купцу, и если по-честному – оба в прибытке. У Алексеевых были теперь и золотоканительная фабрика, и заводы – меднопрокатный и кабельный: с появлением электричества дело и тут славно шло. У Морозовых состязание с ними было нешуточное.

Но нынешний директор-распорядитель Константин Сергеевич, не в пример другому директору, Савве Тимофеевичу, ничем, собственно, не распоряжался. Главой фирмы был брат Владимир Сергеевич, а Костенька…

Он Костенькой и оставался. Белокуро-красивым, рослым и беспечным шалопаем. Так, по крайней мере, его друг детства считал. Загасив окурки о морды мраморных шереметевских львов, они прошли через анфиладу гостиных, игорных залов, минуя буфет, прямо в главную ресторацию. Графьев в этом старинном дворце слонялось много, но не у многих водились денежки. А у кого они есть – и меню на серебряном подносе вприпрыжку принесут. Требовать чего-нибудь, тем более просить, – избави бог. Все делалось само собой, как всегда. И разговор Савва Тимофеевич начал старый:

– Отшатнулся ты, Костенька, от нашего купеческого роду.

– Не совсем еще, Саввушка, но ведет в сторону.

– В сторону актрисочек?

– Как ты – в сторону любвеобильных ткачих?

– Да ведь сплетни!

– Вот и я говорю – жизнь с молвой сплетается. Злословят! По поводу нашего, третьего, поколения…

– Да, да, Константин. Вроде бы до старости далеко, а меня все чаще сомнение одолевает: тем ли делом занимаюсь? После Кембриджа я ведь хотел, по внушению Дмитрия Ивановича Менделеева, на университетскую стезю ступить. Ну, не сразу уж профессором, а все-таки лекции, лабораторные опыты, может, и труды какие научные. А кровь-то! Кровь купеческая взыграла. Жалко стало с таким трудом нажитых фабрик. Вроде как наперекор судьбе… Об этом третьем купеческом поколении я еще в Англии теорий нахватался. Да и практика в глаза бьет. Куда ни глянешь, в Европу ли, в Америку ли, везде одно и то же: вырождение. Если дед был рослый и удачливый богатырь-предприниматель, то отец уже пожиже, а внук, глядишь, и промотает все родовое состояние, да столь бездарно, что за голову схватишься! Вот ты, Константин: ростом и статью, не в пример мне, монголоиду, не подкачал, но какого рожна алексеевское дело на игру с актрисочками променял? Фамилию отцовскую заменил на какого-то Станиславского! Зачем? Зачем?

– С фамилией, Савва, все ясно: действительно, не хочу купеческий род позорить, да и что за актеришка – Алексеев! Нет, Станиславский лучше. Да и удобнее. Хоть я ни шиша не делаю, все на брата свалил, но числюсь директором. Как и ты, впрочем.

– Сравнил! Я пашу, как раб на галерах.

– А ради чего?

– Вот именно, Костенька, вот именно! Чувствую: грядет вырождение нашего рода. Капиталы растут, как на дрожжах. И не без моей же удачливой руки. А дальше?

Нет, невозможно было на это ответить. Разве одно:

– Покуда живы? Так выпьем же за дружбу Морозовых и Алексеевых!

– Фабрикантов и актеришек?

– Да ну тебя, Костенька! Русское самоуничижение?

– Хуже, Саввушка: самоутверждение. Чувствую, что мне с этой дорожки уже не свернуть. Какие там шерстомойни и кабельные заводы! Паяц я, Саввушка, игрок…

– Так за чем дело стало? К зеленому столу?

– Нет, не хочу уподобиться славному актеру Сумбатову-Южину, который в этом же Английской клубе за одну ночь проиграл более миллиона рублей! И кому? Табачному фабриканту Бостанжогло!

– Да, не любишь ты, Костенька, нашего брата-фабриканта…

– Да за что вас… извини – нас… любить? Скукота. Доходов мне паевых приходится сейчас самый мизер, а ведь я счастлив, Саввушка. Уж поверь.

– Не попытать ли и мне твоего счастьица?

– За чем дело стало! Едем. Сейчас же и самоутвердим Морозова! Эй?.. – прищелкнул пальцами, подзывая одетого во фрачную пару официанта. – Возьми с нас, сколько полагается, – отводя руку друга открыл роскошное портмоне. – К девочкам надумали!

– Счастливой дорожки, Константин Сергеевич и Савва Тимофеевич!

Обижаться официанту за ранний уход не было нужды. По-актерски ли, по-купечески ли – оплачено было вперед, и с лихвой.

У Английского клуба стояли лучшие московские лихачи. Возницы знали обоих друзей, в обнимку выходивших из клуба.

– Куда? – вопрос был все-таки вначале к Морозову.

– Ко мне в вертеп! – перехватил инициативу Константин.

Встречались друзья нечасто, и не в вертепах же, даже не в театрах, – где-нибудь походя, как вот сегодня. Но дорогу к пристанищу Константина они знали не хуже, чем на Спиридоньевку. Истинно, в вертеп и привезли!

Но Константин, ведя от грязного, конторского подъезда друга под руку, говорил с истинно театральным преувеличением:

– Мой клуб! Снимаю пока что… Думаю, позднее как-нибудь в «Эрмитаж» перебраться, но пока и здесь неплохо. Труппа подобралась – ай-ай-ай какая! Может, Алексееву и стыдновато, но Станиславского гордыня обуревает. За каких-то два года из ничего театр создать! Честь имею! – распахнул еще какую-то дверь. – Не хуже императорского…

Их встретил несусветный женский визг. Оказывается, пока Константин, любимый всеми Костенька, прохлаждался в Английском клубе, девицы заранее розданные роли учили. Пробовали даже гримироваться и под слезно-счастливый визг – как же, Костенька пришел! – спешно стирали раскраску. Их божественный мэтр покачивал головой:

– Да ладно вам, умывайтесь… Мы кое-какую закуску привезли. Проголодались?

Но и без слов было видно, как нищенски голодны были эти театральные девицы. Нечасто, но все-таки Савва Тимофеевич бывал в борделях – девицы там выглядели сытнее. Девки быстренько за ширмой спиртом стерли краски, припудрились, отчаянно взлохматились, и сейчас здесь стало как в пропойном трактире. Спиртовой дух перешибал и запах коньяка, и привкус шампанского. А с телятиной и осетриной чего было церемониться? Откуда-то взявшимися ножами быстренько покромсали, разложили все на самодельно размалеванных афишах – видно, не было денег на типографию. Вот тебе и богатейший дом Алексеевых!

Но Костенька говорил с неподражаемым апломбом:

– Мои милые, непревзойденные дамы! Представляю вам своего друга детства – Савву Тимофеевича Морозова. Прошу любить и жаловать. Любить! Как любите меня.

Девицы плохо разбирались в купеческих делах, точнее, и фамилий-то громких не знали, потому что одна с непревзойденной простотой спросила:

– Вы тоже актер?

Морозову не оставалось ничего иного, как ответить:

– Актерствую с божьей помощью…

Константин продолжал витийствовать:

– Он как Сумбатов, миллионами ворочает!

– И тоже проигрывает?.. – был истинно актерский ужас.

– Нет, иногда и выигрывает.

– Слава те, Господи! – радовались за него.

– Вся жизнь – игра, так ведь?

– А уж женская-то жизнь…

Чуть-чуть нервная грусть проскользнула, но мэтр все расставил по своим местам:

– Лялина, перестань кривляться! Книпперок, дырку проглядишь на госте! Андре-ева! Да он же не свататься пришел! Неужели такой солидный человек ходит в холостяках?

Легкое разочарование, прикрытое игривостью:

– А я-то думала!

– А я размечталась… Мол, без грима на колени к нему сяду!

– Как на трон, как на трон!

Если и было какое первоначальное смущение, так оно под эти ахи и охи быстрее спиртного духа испарилось. Кабаком уже не пахло. Шампанским! Залитым осетром. Коньяком вперемешку с сельтерской. Ну, и бабами, бабами, конечно. Молодыми и славными в своей нищенской наивности…

Стало быть, и ночь выдалась славная.

Да что там – прекрасная ночь!

На следующий день он приехал в четвертом часу обедать. Зинаида Григорьевна устроила скандал.

– Где ты сутки пропадал?

Он не привык к допросам. Даже не поцеловал жену, буркнул:

– У Кости Алексеева. Какое это имеет значение – где?

– Ах, уже и значения нет! А я тут стирай пеленки!..

Вслед за Тимошей, Машей недавно и Люлюта появилась, стало быть, и новые пеленки. Но когда она стирала сама, да и всерьез-то детей воспринимала? Вокруг хозяйки столько крутилось горничных, нянюшек и разных советчиц, что немудрено и запамятовать. Он напомнил:

– Если ты уж таких графских… или там баронских!.. кровей, так я еще десяток бездельниц подкину. А меня не смей по пустякам беспокоить!

Некстати и два полупьяных лакея в очередь заскочили:

– Их сиятельство!

– …барон Рейнбот!

Несуразицу и сам барон подогрел. С цветами в руках он прошествовал мимо хозяина, даже не кивнув, и, прикрывшись букетом, склонился к щеке хозяйки:

– Рад поздравить с рождением очередной… Не смел раньше беспокоить, понимая, что…

Салфетка с шеи на стол не слишком вежливо полетела.

– Понимайте! Поздравляйтесь! А я сыт на сегодня!

Его любимый черногорец, стоявший при парадных дверях, сокрушенно покачал кудлатой черной головой:

– Ай-ай-ай! Кто обидел моего хозяина?

Рука его привычно легла на рукоять громаднейшего кинжала. Только кивни – любого, ничего не спрашивая, искромсает. Но кто тот любой? Смягчаясь, Савва свою руку сверх на его положил:

– Никто. Просто устал. Кучера не зови, я недалеко, к матери.

Извозчик попался из каких-то владимирских недотеп, еще не обжившихся в Москве. Долго не мог сообразить, как проехать в Большой Трехсвятительский переулок. Он столкнул его на задок пролетки и сам взял вожжи:

– Н-но, окаянец!..

Это могло относиться и к мерину, и к незадачливому извозчику. Тот ни жив ни мертв торчал на барском месте.

Прекрасное было зрелище! Сам Савва Морозов с вожжами в руках трясется на какой-то дохлой кляче! Как назло, и знакомые попадались. Снимали шляпы и с удовольствием шли дальше, чтобы разнести очередную сплетню. Немудрено, если уличные мальчишки будут кричать, размахивая завтрашними газетами: «Читайте новости! Савва Морозов разорился!»

Но каково, каково?..

Давно он не видел мать в таком радужном настроении. Под этим впечатлением, еще и не зная причины, вдруг начал рассказывать:

– Костеньку Алексеева встретил… Нижайший поклон вам, матушка, передает…

Она всплеснула пухлыми, наодеколоненными – от всякой заразы! – руками:

– Костенька? Давно ли я вас, бузотеров, на детских балах ругала?

– Давненько, маменька. Годков двадцать, а то и более… – улыбнулся сынок, садясь рядом с ней на диван. – Константин уже при хороших, даже роскошных усах… Женить давно пора!

– Пора, сынок, пора. Неужто холостует?

– Да еще как! – двусмысленно усмехнулся Савва, вспомнив, какая череда актрис проходит перед ним каждый вечер. – Все дела, дела у него…

– Да не бездельем же Алексеевы занимаются. Столько заводов-то!.. Ты не порушил с ним прежние связи?

– Даже укрепляю, – язвил он уже вовсю, недоумевая: «С чего это у нее такое настроение?»

Загадку разрешил братец Сергей, который возник в сумрачных покоях матери истинно французским франтом.

– Смею доложить, дражайшая матушка, что сейчас художник Серов с вашим любимым Левитаном…

– Любимым, любимым. Чего скалишься?

Смех разбирал и старшего брата. Он уже догадывался об истинной причине сегодняшнего настроения. Наконец-таки! Портрет, давно заказанный Серову, видимо, закончен. Что-то видела на холсте Мария Федоровна, о чем-то догадывалась, но ждала мэтра с нетерпением. Портретов с нее никогда еще не писали. У покойного Тимофея Саввича был портрет, на нем он как живой, как вылитый, во всем своем суровом величии. Как же не порадоваться сыновьям, которые решили для внуков мать увековечить? Долго ли она еще протянет? Сыновья худо-бедно запомнят, а что вспомнит та же Люлюта, которая знай писает в пеленки? Нет, не узреть ей бабушку живьем… Мария Федоровна любила и поговорить, и подумать о смерти.

Но времени ни на разговоры, ни на долгое раздумье ей не дали. Братец Сергей ведь наверняка приехал вместе с мэтрами и заскочил наперед, чтобы подготовить матушку. Старшего брата он и не ожидал встретить, а тут все так удачно сошлось. И настроение, и слишком уж деловой брат, и предвкушение вполне законной выпивки. Из кухни то и дело высовывались кухарки, которые спрашивали то про индейку, то про расстегаи, то про квасок. Было чему улыбаться! Это Левитану-то квас? Да и сам мэтр Серов не одними же квасами пробавляется, хотя и в возрасте солидном. Савва Тимофеевич жалел о невыкуренной папироске, не говоря уже о сигаре. Какие тут сигары! Лампады пылали, ладан голову кружил, лики святых сурово вопрошали: «Не одумался ли ты, человече?» Да и монашки, как мыши, шуршали по углам. Или старели они слишком быстро, или молодых мамаша меняла под свою стать – не на кого было глянуть, вот беда. Знакомых Савва Тимофеевич что-то не примечал…

Впрочем, опять же и про это додумать не дали. Монашеские сухонькие ручки распахнули двери на обе половины, и, закрытый белым холстом, всплыл портрет. По бокам его шли, собственноручно держа, мэтр Серов, одетый парадно, при галстуке, и шалопай Исаак Левитан, в рабочей блузе, испачканной красками. Что он, кисти о брюхо вытирает?

Следом какой-то подмастерье нес художественную треногу, которую сами-то мэтры уважительно называли мольбертом. Надо полагать, не везли же от Серова – в саду, из мастерской Левитана, предусмотрительно прихватили. Ножки были залиты вином, да и изгвазданы порядочно: то ли пробки на подставке вышибали, то ли селедку какую рубили. Но поставили треногу в красный угол, под лампады. Водрузили портрет. Левитан сдернул покрывало, а мэтр Серов взял свечу и осветил открывшийся лик. И все это при полнейшем молчании, при гордо вскинутых головах. Гордость читалась на восточном лице Левитана. Он уже ходил в российских знаменитостях, да и было за что. Удостоился даже чести показывать Марии Федоровне свои пейзажики с церквушками над великой, покойной рекой как извинение за свои шумные безобразия – на задах морозовской усадьбы бывала ведь и его художественная невоздержанная братия. Под покровительством матушкина любимца даже это сходило с рук.

Сергей вполне мог бы пристроиться к портрету, но третьей боковины у того не было, он лишь завистливо шепнул:

– Явление Христа народу…

– Явление Христины… – тем же сдержанным шепотом поправил его брат.

Матушка Мария Федоровна едва ли толком понимала, что изобразил на холсте художник. Она только себя видела и собственным ликом упивалась. Но ведь Левитан-то не глуп, умен и фанфарон Серега, а уж Савва Тимофеевич бывал и в лондонских, и в берлинских музеях, с первого взгляда определил: язвит мэтр Серов!

С холста, в неярком свете свечи, смотрело отнюдь не благодушное, христолюбивое лицо. Нет, с него прищурилась и самонадеянно поглядывала истинная купчиха, которая, скорее всего, даже позируя художнику, подсчитывала рубли-копейки. Савва Тимофеевич даже испугался: не произошло бы скандала! Кому охота свой душевный сор из дома выносить? Но в том и был великий замысел истинного художника: свою мысль яркой краской прикрыть… Чтобы она открывалась только посвященным…

Матушка Мария Федоровна плакала. То были слезы умиления. Разве не была ее жизнь сплошным Христовым подвигом?..

– Господа хорошие… – наконец опомнилась она. – Пройдите в столовую… Я тут пока посижу…

Серов с довольным видом поклонился, Левитан кивнул, Серега к материнской ручке припал, и даже Савва Тимофеевич услужливо поддакнул:

– Да-да, матушка, отдохните. Мы с Сережей похозяйствуем… И выпьем за ваше дражайшее здоровье…

– Выпейте, сынки, выпейте. Да художников-то благодарно угостите… Экой день!

На этот раз она даже Исаака Левитана в художники возвела. Какое ей было дело, что этот «задворный» Исаак ни малейшего отношения к портрету не имеет? Правда, он гасил гнев Серова, когда знаменитая купчиха учила художника, какими красками ее рисовать. Художник, конечно, досконально знал иконопись, в том числе и старообрядческую, но не Параскеву же Пятницу он изображал. Так что тоже правда была: Исаак Левитан своими церквушками из поволжских этюдов неизменно смирял ее купеческую гневливость. Гнев – на милость. Щедрую денежку – на душевное спасибочко. Еще раньше матушка поставила условие: сынки чтоб ни-ни, ничего не платили! Она сама расплатится, чай, не нищая.

За богато накрытым, отнюдь не ханженским столом Савва Тимофеевич имел полное право сказать:

– Вся наша жизнь – сокрытие. Но как ни скрывай душу, она ведь прорвется. Я бы побоялся свою рожу кисти мэтра Серова представить…

На него все взглянули с удивлением: чудит Савва Тимофеевич! Уж ему ли в грехах каяться?

Но вечером все с каким-то назиданием повторилось. Пришел гимназист Коля Шмит и, смущенно поерзав в роскошном резном кресле, запальчиво заявил:

– Дядюшка, мне стыдно жить на свете! Трутень я!

Взгляд Саввы Тимофеевича был не менее удивленным, чем погляд братца Сергея.

– Коля? Ты – трутень?

– Я, Савва Тимофеевич. За отца не отвечаю, а за себя стыжусь. Шмит!

– Ну, положим, только наполовину.

– И половина гирей на шее висит!

Гиря была не пустым словом. Племянник истязал себя и гирями, и разными тугими пружинами, канатами, шестами, греблей не только по Москве-реке, но и на Волге. Всерьез готовился к жизни. Хотя гимназическую тужурку еще и не сменил на университетскую. Максималист, каких в роду Морозовых и не бывало.

Шмит – это по отцу, а по матери Вере Викуловне – истинный Морозов. Правда, не совсем чтобы племянник, скорее, двоюродный внук. Вон как широко родословное древо раскинулось! Мать была из той ветви Саввы Васильевича, что породила Викулычей, и доводилась Савве Тимофеевичу двоюродной племянницей, хотя годами они были почти ровесниками. Но все равно выходило: Коля – двоюродный внучонок. А что зовет дядюшкой – так это по-родственному. И дядюшке льстила такая привязанность гимназиста. Немецкая кровь отца холодила сыновние отношения, а сын еще не научился понимать и уважать отца. Да и когда сыновья отцов понимали!

Вздох был и себе укором. Тоже хорош гусенок… Может, и не зря пороли, даже в университетских штанах?

Что касается Павла Александровича Шмита, мебельного фабриканта, то жаловаться грех. Сынок сидел сейчас в кресле, сделанном на отцовской фабрике. Над воротами ее красовалась выразительная вывеска: «Поставщик двора Его Императорского Величества». Особого пристрастия к императорам Савва Тимофеевич не питал, хотя в позапрошлом году и торчал с золотым блюдом перед Николаем, но мастеровитость во всяком деле уважал. Этот выходец из Риги не просто на Пресне табуретки делал – мебель художественную. И высокого класса! Мало что в российских дворцах – в версальских и берлинских она высоко ценилась. Бегать за заграничными заказами не приходилось – те сами стучались в ворота фабрики.

Да что там говорить! Когда на Спиридоньевке строился замок-дворец, Савва Тимофеевич и без совета Шехтеля поклонился Павлу Александровичу Шмиту. Вот откуда теперь вся эта мебельная роскошь.

– Твой отец – не трутень, стало быть, и ты, Коля!

– Да, я, я!

– Ой, максималист несчастный…

– Несчастный, это уж верно… Неужто мне придется фабрику принимать?

– Что, плоховат Павел Александрович?

– Болеет…

Других наследников у Павла Александровича не было, вот Коля да младшая дочурка. А Коля-гимназист ничего другого в жизни не видит, только университет, да и факультет-то – естественный. Ботаник! Наперекор отцу, на задах отцовской обширной усадьбы, все на той же Пресне, сеет пшеничку и разные другие злаки. Говорит, урожаи надо поднимать, чтоб голода не было. Он любит наезжать к волжским берегам, а там голодухи насмотрелся…

Ах, Коля, Коля! Тоже ведь третье поколение фабриканта… Даже влитая Шмитам буйная морозовская кровь, кажется, не помогает. Как такой ботаник может управлять фабрикой императорского двора?

После ухода Коли Шмита он не нашел ничего лучшего, как снова укатить в театральный бордель. Право, пристанище Костеньки Алексеева и в мыслях иначе не называл. Но что удивительно, привязывался все больше и больше…

Было ведь оправдание – поговорить о пропащем третьем поколении. Костенька с удовольствием поддерживал это вечернее нытье. Не правда ли – сын Шмита рвет в ботаники, Алексеевец – в паяцы! А много ли времени прошло, как Первопрестольную возглавлял городской голова Николай Александрович Алексеев? Водопровод, канализация, трамваи, богадельни, детские приюты и больницы… Не будь его, может, и Савва Тимофеевич был бы не так щедр. И музей ремесел в Леонтьевском переулке, отданный на попечение братцу Сереге, чтобы не маялся бездельем, и родильный дом, и ставшая знаменитой Морозовская «Градская больница», и многие другие вклады шли через руки городского главы. Все знали: к ним ничего не прилипнет, каждая копейка свое место найдет. Человек был богатейший, а ведь не чинился. Не Савва Морозов во время строительства своей больницы, другой купчина нахраписто сказал: «Поклонись в ноги – и будет тебе больничка!» Что вы думаете! Николай Александрович при всем честном собрании встал перед купчиной на колени и бухнулся лбом о пол… Когда в девяносто третьем году один душевнобольной убил его, Савва Тимофеевич Морозов вместе со всей Москвой оплакивал невозвратную потерю. Вот они – Алексеевы! И что же в паяцы их понесло?

Он хмуро на этот раз поздоровался с Костенькой.

– Ты чего такой? – заметил это впечатлительный театрал.

– Да вот Николая Александровича вспомнил… Когда прихожу в свою больницу и мне благодарно кланяются, хочется иногда крикнуть: «Алексеева благодарите!» Может, без него я бы скупостью изошел… Зачем ты такую хорошую фамилию на какого-то Станиславского меняешь?

– Да ведь говорено между нами было: чтобы всуе Алексеевых не поминать…

– А-а, понимаешь, сколь низко мы падаем!

– Как сказать… Может, и не в самые низовья. Вспомни в таком разе: за что тебя чтит купечество и во всяком деле в верховодители выбирает?

– По выгоде своей… Я ведь если за что возьмусь, так на полпути не встану. Дурным коренником пру!

– Ой, Савва, так уж и дурным? Не будем хоть сегодня ругать наше третье поколение – пойдем лучше к поколению первому. Там опять у кого-то день рождения… Или что-то из женской прихоти… Спасай меня!

– От слишком экзальтированной Книппер? От правдоискательницы Андреевой? От мужеискательницы Лилиной?

– От Лилиной – не надо, – расхохотался Костенька. – Кажется, она уже нашла…

– С чем и поздравляю!

– Не тебе же одному на семейных пуховиках благодушествовать.

– Да уж – благодушествую… Именно от этой благости и бегу в твой бордельчик.

– Да ведь за такое словцо я могу и обидеться, Саввушка.

– Не обидишься, Костенька. Я ведь по душевности… Ну, как не поздравить твоих мадам… хоть с деньком-вечерком рождения, хоть с бабушкиными именинами! Чего они за стеной так расшумелись?

– Тебя, благодетель, с таким нетерпением поджидают.

– Вот дела – и Савва Морозов в театралы ударился!

– Так не роняй марку. Вперед, на приступ!

– …Женской прихоти!

Легко ему было с Костенькой Алексеевым, хоть он и сменил такую хорошую фамилию на какого-то Станиславского.

Станиславы от поляков пошли. Не зря же самая никудышная награда – орден Станислава. В угоду покоренной, но заносчивой Варшаве был учрежден. Тоже мне Костенька Станиславский! В их роду таких и не бывало.

Но это внутреннее бурчание ничуть не мешало ему идти вперед за Костенькой Станиславским. Поспешно и благодушно, надо сказать.

Дамские голоса из-за ширм, что ли, к благости взывали?