Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Весть, что Савву Морозова хотят упрятать в желтый дом, дошла уже и сюда. Черт с ними. Коня-то они, бездельники, все-таки досмотрят. Что-то подсказывало ему: не стоит с конем, да еще всей Москве известным, показываться на Красной площади, коль уж он заразился тайной дурной бабы.

Вот так, пешочком с Ильинки к Боровицким воротам, а там и на спуск к Иверской. Часы, как всегда, у него были дрянные, никелированные, да ведь и на башне половину только что пробило. Не опоздает… к какой-то бабской тайне! Кто ее знает, эту баламутную, полугубернаторскую дщерь – может, и голой на Красную площадь выбежит! Что стоит нынешнему «синему чулку»? Охальное прозвище уже прижилось в Москве, средь всех этих нигилисток. Может, он и нарочно раздражение на себя нагонял, сердясь за непозволительную мальчишескую глупость.

Ничего не было примечательного вокруг. Обычные торговцы, мерзнущие в заветренных углах площади. Извозчики, и не самые лучшие, лихачи ближе к вечеру появятся, сейчас мерзнут одни бедолаги со своими клячонками. Да и то некоторые клячонок в заветрии оставили, от морозца проминаются обочь торговых рядов. Тулупчики, шубейки, старая, грязная овчина. Середь этой убогости свой человек теряется, как во всякой уличной толпе.

На Савву Морозова оглядывались: барин в бобровой шубе и собольей шапке! Чего же, Савва всю жизнь чурался мелкокупецкой самоуниженности. У иного дома полные кубышки деньжат, а одевается в овчинку, чтоб какой нищий гривенник не выпросил. Дело обычное. Савва вдобавок и не папиросой – сигарой дымил, на такой холодрыге вроде как согревает. И, конечно, нарвался на попрошайку!

– Барин, гривенничек не пожалуете?

Он машинально сунул руку в карман шубы… но там браунинг! Уже левая рука сунула что-то в протянутую ладонь. Из-под нахохленной меховой шапки вежливенькое, отнюдь не нищенское:

– Сейчас спектакль начнется, не уходите.

Пока он осмысливал эти слова, и шапка, и полушубок затерялись в толпе.

Стало уже поинтереснее. Содиректор Художественного театра на театральных посиделках насмотрелся разных розыгрышей. Но, право, ни Москвину, ни Качалову не удалось бы так его разыграть. Он стал внимательнее посматривать по сторонам. И опять же – ничего приметного. Извозчики, торговцы, разный случайный люд. День-то будний, не базарный. Разве что перед иконой Иверской Божьей Матери, от дождей и снегов застекленной, слишком уж усердно молился какой-то провинциал. Немало их набирается каждодневно в Москву, из Владимирской иль Рязанской губерний, чтобы работенку поискать. Наверное, и земляк тоже в нагольном полушубке мимо прошел, кивнул молящемуся… и вдруг сломя голову припустил вниз, на выход к Тверской. В тот же момент из Боровицких ворот с грохотом вынеслась карета, с двумя полицейскими впереди и с двумя драгунами позади. Четверка вороных и великокняжеский герб – все мимо пронеслось, даже морозным ветром опахнуло. Куда так спешит великий князь Сергей Александрович? Не к гимназисткам ли на свидание?

Но поехидничать Савва Морозов не успел. От Иверской иконы застекленной – да ведь от зеркала, от зеркала! – сейчас же сорвался молящийся провинциал.

…широким, молодым шагом

…со свертком в каком-то пестром платке

…наперерез, наперерез карете

…пропустив полицейских, приподнявшись на цыпочки, так что шапка от напряжения слетела

…свертком на вытянутой руке, явно нелегким, грохнул прямо в окно скачущей кареты

…не промахнулся!

…Не испугался

…просто запрокинулся на освеженную мостовую, под копыта драгунских лошадей

…а карета…

…карета вдруг с грохотом и дымом приподнялась над мостовой

…с остатками щепья

…бархатной кроваво-красной обивки

…и…

…и человеческого, человеческого, под цвет этого бархата, мяса

…мяса!

Повыскакивали окна в соседнем здании суда, шарахнулись на стороны прохожие, крики, визги, ржание двух уцелевших, бившихся в упряжи вороных – и тот же провинциальный Москвин или Качалов, с приказным шепотом:

– Немедленно убирайтесь с площади! Вы слишком приметны! Татьяна уже на пути в Варшаву…

Еще не успели очухаться стоявшие по тротуару городовые, как опять провинциальный театрал сгинул в толпе.

Савва Морозов все понял, посмотрел еще, как собирают среди дымящихся обломков остатки княжеского тела, и пошел в обратную сторону.

От Кремля, по площади, без шубы бежала великая княгиня Елизавета Федоровна, крича:

– Серж… Серж!..

Слуги накинули ей на плечи шубу, а Савва Морозов, содиректор Художественного театра, закурил новую сигару и ходко пошел к Ильинке, к своему рысаку. Не страх его гнал с площади – слишком скверная развязка этой театральной трагедии…

Площадной трагедии!

В эти полчаса, пока скакал на Спиридоньевку, он отрешился от Бориса Савинкова, как отрешился – от большевиков, от гапонцев, от петербургских министров, от полицейских дуроломов, от своего купеческого сословия, от бесчисленных морозовских родичей, от жены, от…

От чего же еще не отрешился?!

Что еще оставалось?

А ведь было-то только 13 февраля 1905 года.

Сорок четвертый год жизни.

Глава 2
Прости-прощай!

Зинаида Григорьевна, в девичестве Зимина, жена известного на всю Россию мануфактур-советника и крупнейшего фабриканта Саввы Морозова, по-своему была несчастна. Несмышленой, смазливой девчушкой попав с фабрики, от станка, к одному из Морозовых – Сережке клана Викулычей, она думала: господи, свершилось, купчиха-миллионерша! Но Сергей, пренебрегая трудолюбием Викулычей – одной из ветвей родоначальника, оказался игроком и лошадником. Дела фабричные, да и всякие другие дела его мало интересовали. Только карты, только та же игра на скачках. А ведь известно: счастье это шаткое. Сегодня выиграл – завтра проиграл; Сергею Морозову по легкомыслию выпадали большие проигрыши. Не на бархаты и шелка, на мещанское платьице не всегда находилось. Родичи, они гуляке не потакали. Хоть ты обратно на фабрику беги!

И побежала бы, не положи на нее глаз молодой студиоз из главного морозовского клана. Он только что вернулся из Лондона, из Кембриджа, и с девками смазливыми не церемонился. Тем более юная Зиновея-присучальщица была умна и грамотна – к станку-то она попала от разорившихся купеческих родителей. Плакаться в ситцевое затасканное платьишко не стала. Сережка – ну, что ж Сережка! Пусть портки последние пропивает. Савва – пусть будет Савва! Во всех его ухватках жизнь кипучая играла. Он хоть и приходился Сережке двоюродным племянником, да к тому же, как и все Морозовы, старообрядцем, но оглядываться на древние иконы не стал. Просто схватил ее в охапку, бросил в беговые дрожки… да и «обвенчал» в ближайшем же лесочке. Настоящее старообрядческое венчание происходило позже, после многих скандалов во всех морозовских кланах, после слюнявых слез Сережки, после угроз Саввы и грозно вздувавшегося пуза невенчаной, краденой женушки. Отступили оклятые! Смирились родичи. Даже свекровушка, Мария Федоровна; единственное, называть Зинаидой не хотела, только по церковной записи – Зиновеей. Ну и бог с ней! Жить-то с Саввушкой, не со свекровью. Тем более что он и с матерью не церемонился, свое гнул.

И что за жизнь началась! Бархаты, шелка и камни любые на выбор – в этом Савва не скупился. От великой любви и детки посыпались как из мешка. Вслед за первенцем Тимошей, названным в честь деда, – и Маша, и Люлюта, и напоследок Саввушка, в честь жизнелюбивого родителя. Живи да радуйся.

Но чем дальше, тем меньше было радостей у Зиновеи-Зинаиды. Не то чтобы Саввушка слишком много волочился за артисточками, – это дело мужское, дело понятное, – судьбы своей не понимал. Если фабричная девчонка жизнь свою начала выводить на большак, так разве остановится на купеческом пороге, пускай и самом богатом? Вокруг Саввы вились графы, бароны, князья, все ему в карман лезли, а за глаза посмеивались: дурачок наш купчик-голубчик! В новом особняке балы, приемы, ужины, самые разные празднества, но ведь они – дворяне, а Савва кто? В отца! В Тимофея Саввича, родителя. Тот от дворянского звания, которое на блюдечке подносили, из лести, отказывался, и Савва туда же. Как ни билась Зинаида Григорьевна, давно забывшая фабричные привычки, установить в своем шикарнейшем особняке светские привычки – ничего не получалось.

Жить стали на два этажа. Внизу были светские приемы, а вверху дым коромыслом. Артисты, шлепающие в сапогах писатели, вроде какого-то Пешкова, беглые смутьяны… революць-онеры! Ведь до глупой фанаберии дошло: в кои-то веки напросился в гости генерал-губернатор всей Московии, великий князь и дядя нынешнего государя… не вышел Савва навстречу, не спустился по своей проклятой лестнице! Гордыня, какая не пристала и племяннику-государю. Хозяйка на короткой ноге с великой княгиней, а он на этих приемах с артисточками тешится! Лестница, украшенная русалками евреенка Врубеля, напрочь дом на две части расколола. Какие уж там дворянство… графство! Для этого с графьями-то надо повежливее.

Уж на что граф Сергей Львович, сын великого Толстого, прост и покладист, а тоже дружбы не получилось. Однокашники по университету, вместе помогали голодающим, ездили в гости в Ясную Поляну… и что же? Угасла дружба, не поддержанная взаимностью. У графа Сергея и без Саввы друзей немало – какие же друзья, по большому-то счету, у шалопутного Саввушки?

Всех отвадил. Всех разогнал. На капитана Джунковского – кричит, на барона Рейнбота, свитского генерала… страшно подумать, с револьвером выскакивает!

Не сумасшедший ли, как в приливе материнского гнева говорит свекровушка?

Прискакал сегодня с Красной площади, лицо перекосилось, глаза истинно сумасшедшие, вбежал в столовую, кричит камердинеру:

– Вина! Бочонок целый! Великого князя бомбой в куски порвали! За упокой грешника!

Не знаешь, то ли истинный помин по христианской, да еще романовской душе, то ли морозовское ёрничанье?

Она уже об этом знала. По долгу женской дружбы из апартаментов Елизаветы Федоровны ей позвонили. Боже правый! Только из приличия к великому горю княгини-подруги и не поехала с сочувствием, через секретаря наказала соболезнование передать. Теперь и эта дружественная нить вместе с черной бомбой порвалась. Куда девать себя, куда податься?

Она посмотрела-посмотрела, как Савва хлещет вино «за упокой», – и приказала кучеру:

– Сани!

Надумала она ехать к свекровушке… Да, к Марии Федоровне.

Свекровь так была польщена неожиданным визитом невестки, что впервые ее назвала:

– Зинаидушка? Какими судьбами?

– Горестными, матушка Мария Федоровна, – скромно потупилась Зинаида Григорьевна, становясь перед ней на колени и целуя ручку.

Все это произвело такое благое впечатление на Марию Федоровну, что она самолично – откуда и силы взялись! – подняла ее с полу и усадила рядом с собой на диване.

– Самовар. Пошустрее, – велела она своим приживалкам. – И все лишние убирайтесь.

Лишние – это значит все до единой души. Им дрожать за дверями, в других, глухих комнатах.

– Догадываюсь, Зинаидушка, что привело тебя ко мне, – и она, как и невестка, склонила к ней седую голову, крытую черным шелковым платком.

– Правильно догадываетесь, матушка Мария Федоровна, – не стала скрывать Зинаида. – Измучилась я с Саввушкой… Право, не знаю, что и делать? Ведь разорит он семью, без копейки внучат ваших оставит!

– Ну, положим, для них-то и у меня копейка найдется. Чай, не нищие. А остерёга твоя своевременна. Уж на что я привязана к Саввушке-сыночку, а прилюдно, на Правлении заявила: «Устал ты, Саввушка. Не по плечу тебе стало директорство. Уходи на покой». Он было навострил по обычаю рога и на мать: «В сорок-то четыре года? Нет, матушка. Дело не брошу». Я вижу: пора ставить его на место. Неча жалеть. О внуках думать надо. Да и о тебе, Зинуля, о тебе. Верно ты говоришь: разорит он вас. Да и фабрики, нажитые дедом и отцом, с молотка пустит. Ну, да у меня-то еще есть ум в голове, – кивнула она служанке, ставящей самовар: – Ид, больше ничего не надоть. Да-а… Да, обидела я господа в гневе, а делать нечего, пришлось доводить разговор до конца. Говорю, поглядывая на членов правления: «Коли сам не уйдешь – так мы понудим. Главные-то паи Никольских мануфактур все-таки у меня! Нут, тут уж как члены правления, мои любимые пайщики… – Конечно, подмаслила маленько, не без того. – Ведь разговор-то какой оборот принял? Ни в какую не соглашается бизон клятущий! Тогда я уж прямо: «коль рога востришь – под опеку всеми родичами возьмем! Так, так, как недееспособного. На то есть доктора. Адвокаты опять же. Нашел с кем тягаться – с матерью родимой! Поди, батюшка-то Тимофей Саввич в гробу на Рогоже ворочается, слушая твои упрямые речи. Так что: вот бог – вот порог! – указала ему на дверь. Члены правления и голосовать не стали, все единым голосом закричали: «Мы с тобой, благодетельница!» А как же – не во благо я им? Токо Сережка Назаров малость припоздал, наскочил уже за дверями зимнего сада на нашего бизона. Так он что, проклятый?.. Он чуть не пристрелил его! Шапку ему пробил, да и у меня над ухом пуля свистнула! Не в желтый ли уж дом его?

Такого крутого поворота Зинаида Григорьевна все-таки не ожидала.

– Воля ваша, матушка Мария Федоровна, но, может, поначалу полечить его? Все-таки у нас прекрасный домашний доктор, Гриневский-то. Да и повыше кого найдем. Думаю, не откажет в помощи лучший на Москве психиатр и невропатолог Григорий Иванович Россолимо. Как вы думаете, благодетельница моих деток?

Как масло на душу, лилось. Льстило такое обращение невестки. Уже решившаяся было на желтый дом, Мария Федоровна согласилась:

– Ну что ж, моя милая Зинуша. Раз ты берешься за дело…

– Берусь, берусь, матушка Мария Федоровна.

– Тогда так и порешим. Уже со спокойными душами чайку попьем.

Чай они пили долго, истово. Когда надо было, Мария Федоровна не скупилась. Сладости к чаю были наилучшие, ничего не скажешь. Вот только уж такого количества чашек… Зинаида Григорьевна даже шутя подумала: «Не забрюхатела ли я опять? С чего бы это…»

Если и так, – она знала с чего…

С матушкой сговорились, ладно. Но ей предстояли еще долгие и тяжелые бои с самим Саввушкой. Не зря же с упрямого слова родителя его все домашние прозвали бизоном. Стоило заикнуться о докторах, как он сейчас же и натопырил рога:

– Ага, у матушки побывала?

– Да ведь надо же иногда навещать старушку. Именно потому, что она матерь твоя, Саввушка.

– Матерь! Старушка! Да она меня переживет.

– Ну, не греши, Саввушка, – она погладила его по жесткому ершику, чего давно уже не делала.

Доктор Гриневский был предупрежден о предстоящем тяжелом разговоре. На то он и домашний доктор. Явился – не запылился. Тут как тут, стоило только хозяину повысить голос на хозяйку. Он не стал нажимать, он осторожно посоветовал:

– Может, Россолимо пригласим, кого-то еще, по выбору Саввы Тимофеевича? Чайку попьем, да и от остального возбранять не будем. Если, конечно, Савва Тимофеевич угостит.

– Ну, угости-ка вас! Ко кладбищу приговорите.

Слова словами, а видно было, что смягчается душа. Одиночество тяготило его, слишком живого и непоседливого человека. Делать-то было нечего. Он привык с утра до вечера вертеться, как бельчонок в колесе. А колесо-то возьми да и остановись! И во что же оно превратилось? В домашнюю клетку…

Зинаида Григорьевна была умна, понимала это. Что-то вроде прежнего чувства к ней появилось. Шуточки взыграли:

– А не сотворить ли нам еще какого Савенка?

Он даже похлопал ее по нижней части спины, выжидательно напружинившейся. Но сам же все и испортил, вспомнив:

– А то ведь одного твоего любовника бомбой вон как рвануло!

Смешно было великого князя прочить в ее любовники. Она обиделась:

– До таких стариков я еще не пала!

– Да ведь барон-то тоже немолод?

– Зато не дурист! – отрезала она, гордо выгибая спину.

Игривость как началась – так и пропала. Какие теперь игры с болезным муженьком? Она снова вспомнила, с чего начала разговор:

– Не о моей – твоей спине подумаем. Давай-ка все-таки Россолимо, да еще кого скажешь, пригласим.

– Кого ты скажешь, – угрюмо и покладисто склонил он лобастую голову.

Зинаида Григорьевна могла бы радоваться своей победе, но радость-то была все-таки уныленькая. Свекровь? Ее радушие двуликое, как и всегда. Дело минуты, а дело другой – обратное. Мало что понимала в делах Зинаида Григорьевна, а все же догадывалась: коль Савву отстранили от фабрик, так и от счетов фабричных могут отстранить? Смотри тогда свекрови в беззубый рот! Порядочные капиталы Савва еще при женитьбе положил на ее счет, кой-какие и проценты набежали, да надолго ли, случись что, хватит? Насчет лести барона, или кого-то другого, она не обманывалась. Льстятся, коль запах денег чуют. Генералы, эполеты, графья, бароны, а все их отцами нажитое промотано. Потому и мода на купчих пошла. Особливо на вдовых-то…

Она ужаснулась своей так далеко залетевшей мысли и тихо даже посоветовала:

– Савва, ты, может, сам позвонишь Россолимо да пригласишь к нам на чашку чаю? Мне как-то и неловко…

– Сам так сам, – опять как-то слишком уж безвольно согласился он.

Но все же несколько дней раздумывал, засев под вой разыгравшейся вьюги на своем этаже. Зинаида Григорьевна не торопила. Савва если что обещает – делает.

Россолимо приехал не раньше, чем телефонировал, – можно? Разумеется. У такого доктора вежливость в крови. Просто добрый знакомый, заехавший на чаек. Явился с двумя приятелями, которые рады познакомиться с Саввой Тимофеевичем. Да разве он и не знает? Они же из его, морозовской больницы. Слава богу, попечением мецената Морозова больница пребывает в хорошем состоянии. Ну, а уж больные? Тут как судьба ляжет. Не все же в руках врачебных – главные руки-то, милостивые, у господа. Зинаиде Григорьевне такой ненавязчивый разговор нравился. Она редко бывала в мужниной компании и сейчас дивилась его шутливой выдержке. Что стало с Саввой? Ручным он никогда не был. А тут легко поддается на наводящие вопросы. Такой врач, как Россолимо, – он и врачом себя не выказывает. Просто приятель. Собеседник. Застольник, в конце концов. Не стесняясь Зинаиды Григорьевны, с добрым поклоном в ее сторону пули льет:

– Да, как бросаем бабские прелести… пардон, пардон, Зинаида Григорьевна… так и начинаются наши хворобы… Врачи? Ах, врачи-рвачи! Нам лишь бы денежку выколотить из больного. Знаю, знаю вашего студенческого профессора-медвежатника, как его… Богословского? Да-да. Мы-то чем лучше? Знаменитость? Но я чем больше практикую – тем меньше понимаю больных. Как мы говорим: все болезни от нервов. А что есть нервы? Суть туго натянутой струны. При хорошей жизни струны эти в положенное время отпускаются, будь то при выпивке порядочной, будь при женщине беспорядочной… Пардон, пардон! Публичные дома – оно зло или добро? Умная жена понимает, сама подталкивает: сходи, сходи, дорогой, разомни свою плоть, поднастрой свои струнки… а то и в супружескую постель не приму. Как не потрафить родному человечку! Что, страх мучает, Савва Тимофеевич? Неуверенность в нашей грешной жизни? Предвкушение какого-то черного конца?.. Черт с ним, со всем этим? Мы вот еще дернем коньячишку… из ваших прекрасных погребов… Да и завалимся в какой-нибудь бордельчик… Пардон, пардон, Зинаида Григорьевна, вы нас не слушайте. Я глуп, как мой стетоскоп. Потому и не мурыжу эту трубу… Лучше помурыжу очередную рюмашку… Что? Отстранение от дел фабрики ударило по самолюбию? Господи, какая малость! Мы же на тот свет все равно все с собой не заберем. Чего суетимся? Будь моя воля, да и денежки, денежки, я бы в пробежку до границы, а там – вскачь, вскачь по Европам. Право, дорожные скачки поднимают настроение. Что, вы едете с Зинаидой Григорьевной? Ах, детки, я и забыл… Ну, так один прошвырнитесь. В компанию мы вам порекомендуем пару наших хороших приятелей, не беда, если и докторов. Все равно доктора ничего не могут… кроме как рюмку правой рукой поднимать, а левой шарить по коленям своей застольной собеседницы… Пардон! Пардон! Зинаида Григорьевна, вы уж извините мою болтовню.

Она, конечно, извинила. Россолимо добился того, чего женушке при всем желании не удалось бы. Савва в самом веселом расположении духа воскликнул:

– Да, прошвырнуться! Забурел я в этих Ореховых да Зуевых. Но ведь прежде в бордельчик, не правда ли?

Он не замечал, как посмеивается Зинуля. Он не слышал, как ей на прощанье нашептывает хитрый бес Россолимо:

– Все будет ладком. Мы у цыган кончим, не больше. Куда мне – по борделям?

Они умчались на паре, на этот раз с кучером Матюшей, а ей скучать не дал другой бес – барон. Словно поджидал отъезда мужчин… Да, она же болтала по телефону – по привычке, только по привычке. Мол, надо же, муженек с приятелями в бордель укатил, вот жизнь! Что делать бедной женушке?

Видимо, барон Рейнбот знал, что делать. Одни сани отвалили, другие привалили к подъезду, под затишно устроенную арку. Барон был в одном мундире, даже без шинели. Сани остановились прямо у красного ковра, уводящего из подъезда в прихожую. Долго ли бравому генералу сбросить с плеч медвежью, накинутую поверх мундира, наопашь, доху – да и подбежать к ручке? Свой человек, он не стеснялся прислуги.

Вечер предстоял нескучный.

Савва Тимофеевич на все эти супружеские ухищрения внимания мало обращал. За границу так за границу. Надо только здешние дела довершить. Прежде всего с нижегородцем. Не мог он уехать, не вытащив приятеля из рижской крепости. Договоренности договоренностями, но и телефонные звонки не помешают. В Петербург, да и в саму Ригу. Все-таки звонил не кто-нибудь, а Савва Морозов. На тех концах проводов мало знали о его неурядицах с Никольскими мануфактурами. У какого фабриканта их не бывает? Да если бы и знали? Уж кто-кто, а Савва Морозов выкрутится. Не забастовка же двадцатилетней давности, которая подкосила его отца. Савва ведь похитрее. Да и министерскими приятелями не обижен. Похандрит маленько – и даст всем своим супротивникам хорошего пинка.

Так что Горький не сегодня завтра должен уже быть на свободе. Нижегородцу к тюрьме не привыкать!

Хуже с племянником Николашей.

Он знал, что по совету наидобрейших докторов за ним установлена и домашняя слежка. Просто удрать из дому он не мог – пойдут искать, на всю Москву тарарам поднимут. Поэтому нарочно сказался Зинаиде Григорьевне – куда едет. С кучером, мол. Не беспокойся. Она завела было песню: слухи плохие о племяннике ходят, в революцию по уши залез… Так для того и есть дядька, в таком случае, по-родственному, стоит и уши надрать! Не слишком убедительно, но ведь для баб чем глупее, тем лучше.

Еще когда загоняли в ворота рысака – поехал-то он прямо на фабрику, – заметил довольно серьезную охрану. Добрый десяток человек – крепкие, молодые ребята. Оружия не видно, да ведь где-то под пальто и полушубками есть. Не с голыми ж руками торчат у ворот. Стало быть, с племянником надо говорить серьезно, и без свидетелей. При всем доверии к Матюше, он оставил его возле лошади, мол, если замерзнешь, в сторожке погреешься. Смотри, время лихое, рысака бы такого золотого не украли. Матюша разгадал эту хозяйскую хитрость, посопел, ну да ладно. Он прямиком прошел в директорский кабинет. Там в переходах цехов тоже везде охрана; многие не знали его. Пришлось останавливаться и объясняться. Правда, хозяину уже доложили о вторжении дядюшки, прибежал.

– У тебя как в осажденной крепости, – высказал ему свое недовольство.

– Осада и есть, только крепости-то нету. Заводской забор да стены цехов, – беспокойно рапортовал племянник, здороваясь.

– Ну, стены отец не иначе как для пушек делал – метровые.

– Пушки… Не хотелось, чтобы до этого дошло.

– А что, может статься?

– Может, – с какой-то лихой уверенностью предупредил Николаша. – Все заводы бурлят, а особенно у меня да на Прохоровской мануфактурах. Трехгорка, по сути, уже не подчиняется хозяину.

– Потому что Прохоров – жмот.

– Все мы, хозяева, жмоты…

Они перешли между тем в директорский кабинет. У дверей его уже двое рослых парняг в открытую с винтовками стояли.

– Да-а, Николаша…

– Жизнь заставляет. Не будь у меня дружинников, жандармы давно бы разгромили фабрику.

– Думаешь, не решатся?

– Пока что нос не сунут. У меня две сотни дружинников, а в случае чего, еще несколько сотен в един день под ружье станут. Хуже, если власть двинет войска.

Он не хотел продолжать эту опасную мысль, а дядюшка дальше не расспрашивал. И так все ясно. Права Зинаида: истинно, по уши увяз племянник в революцию. Его ли это дело?!

– Но вожди ваши по парижским да лондонским кофейням посиживают, болтовней забавляются. Ради них шкурой своей рисковать?

– Ради России!

Все-таки фальцетом пропел племянник эту расхожую сентенцию. Сам дядюшка на такую прекраснодушную песнь не решился бы. Россия? Все кричат о ней, все толкутся вокруг какого-то несуществующего флага, и никто не хочет делом заниматься. Нищета как чума расползается по губерниям. От нищеты и бурлит народ. С той же Перми управляющий пишет: еле держится лакокрасочный завод, на шаг от забастовки, делайте что-нибудь, хозяин! А хозяин удирает за границу. Вождей ругает, а сам туда же. Что ему остается? Отвечать пермяку он уже не имеет права. Вот дожил!

У племянника есть пока права. Он взял да и ввел девятичасовой рабочий день, с одновременным повышением зарплаты. Она сохранялась и на время болезни, и даже за дни забастовки, коли случится. Дядюшка, сам вышибленный из дела, все-таки остерег:

– Слишком круто берешь. Растопчут тебя, племянничек…

– Но мы же Морозовы!

– И я Морозов, а видишь до чего дошел? Ради хлеба живу! – В сердцах он выдернул из кармана руку, в которой почему-то блеснул браунинг.

– А-а, дядюшка! И ты вооружаешься?

– Да так, на всякий случай… – смутился дядюшка. – Хулиганов много поразвелось. Ты с меня пример не бери. Не гони лошадей! И… не обольщайся любовию народной!

Он вертел в руках адрес, преподнесенный хозяину в честь введения девятичасового дня. Он пытался читать это по обычаю иронично:

«Гуманному и сердечному хозяину Николаю Павловичу Шмиту. На добрую память от благодарных рабочих…»

– А вот я что-то и в благодарность их не верю…

Племянник пожал плечами под студенческой тужуркой и ничего не ответил.

«В немногих словах позвольте нам, Вашим рабочим, высказать те благоприятные чувства, которые идут из глубины наших сердец, и признательность за все Ваши сердечные к нам, рабочим, отношения, как введением девятичасового рабочего дня, так и в многих Ваших покровительственных деяниях…»

Что-то вроде зависти было. Разве он, Савва Морозов, мало сделал для своих рабочих? А они по наущению – то ли полиции, то ли родичей – бастуют и за хозяина не подумали заступиться!

«Мы же, Ваши рабочие, соединясь воедино, обещаем Вам, что теперь с большей энергией и старанием отнесемся к обязанностям нашим для Вашего предприятия… Процветать ему на многие, многие годы во славу и честь Вашей фирмы.

Вам благодарные и признательные рабочие Ваши».

Поздравительный адрес был вложен в кожаный переплет, на котором красовалась бронзовая пластина с выгравированным текстом.

Начав с насмешки, Савва Тимофеевич глубоко задумался. Он чувствовал какую-то глубинную правоту племянника… Но не мог ее принять. Обида? На кого – на этих несчастных людей, которых матушка презренно называет «фаброй»?

Раздосадованный, он засобирался домой.

– Попрощаемся, племяш. Я ведь скоро отбуду во Францию. Свидимся ли еще когда?

По тому, как округлились глаза у Николаши, он понял, что напугал его.

– Ладно, ладно, еще съездим к цыганам! – попытался свести все к шутке. – Поди, Палаша не будет бранить?

– Она уехала куда-то за черту оседлости, не оставив даже адреса. Лишь писульку: «Не хочу портить тебе жизнь, мой милый». Вот так-то. А мы с вами, дядюшка, свадьбу гоношили!

Отвечать тут было нечего.

С тяжелым чувством уходил дядюшка от племянника…

Прогулки не возбранялись, но назывались они уже иначе – моционом. И всегда в сопровождении кого-нибудь. То доктора Гриневского, то какого-нибудь приятеля Зинаиды Григорьевны, то хоть и кучера Матюшки. Смущенно отводя глаза, Матюшка вожжи не давал. А когда Савва настаивал, грозил:

– Право, уйду от вас. Рази можно так служить? Хозяйка одно, хозяин другое, черногорец и тот права заявляет. В лапту моей башкой играют!

Лапта не лапта, а бродить по городу в одиночку не удавалось. Да и куда теперь ходить? Как-то уж так случилось, что и театр самоудалился от него, хотя он все еще числился третьим содиректором. Денег теперь мало дает? Это была не просто обида – полынная горечь… Он ведь не знал, что Зинаида Григорьевна обзванивала всех его знакомых и просила Савву не беспокоить, поскольку «он болен, очень психически болен, нуждается в покое и уединении». Мало-помалу друзья свыклись с мыслью, что им теперь придется вечернюю кутерьму крутить без Саввы Морозова. Станиславский был наивен, искренне верил, на плечи Немировича легли и хозяйственные, и финансовые дела – не до сантиментов. Даже дамы – Маша Чехова, Маша Андреева, Книппер, наконец, – оставили своего давнего воздыхателя. Раз болен, так болен, уж тут ничего не поделаешь. Хотя сестра Чехова жила совсем рядышком, обогревалась от морозовской котельной и пила морозовскую воду, даже ваттер-клозет был подсоединен к морозовской канализации – пардон, пардон, как говорится.

А получался не пардон – уж истинно пердон приятельский…

Катаясь с Матюшей в санках, он встретил бегущую куда-то Андрееву.

– Останови, – приказал.

Матюша знал о наказе хозяйки – ни с кем в дороге не якшаться, – но как отказать в просьбе своему любимому барину? Остановил. Дама вначале помахала ручкой, а потом и в санки вспрыгнула, под медвежью доху хозяина. Они там, за его спиной, так уютно устроились, что казались единым существом, с единой же, Саввушкиной, головой, покрытой собольей шапкой. Смех и грех! Зинаиде Григорьевне приспичило куда-то ехать, и у Никитских ворот они вплотную сошлись. Даже словами перекинулись:

– Не замерз, Саввушка?

– Не, Зинуля. Прыгай ко мне!

Ужас, ужас, что могло случиться!

Но Зинаида Григорьевна спешила, отказалась:

– Там Елизавета Федоровна плачет, сперва ее утешу.

Даже Матюша знал, что речь идет о вдове убиенного генерал-губернатора. Вроде как ненароком тронул вожжи – рысак сам взвился на дыбы, прежде чем на мягкую рысь перейти. Хозяин похвалил:

– Молодец! Находчив ты, Матюша.

– Будешь находчив, как взгреют… Все едино – хозяин или хозяйка!

– Не бурчи, Матюша. Сверни-ка к Патриаршим прудикам.

Бывал, бывал Матюша у этих Патриарших… Колея наезженная. Но ведь то до нынешнего наказа хозяйки? Одно утешало кучера: уж раз хозяйка поехала к губернаторской вдове, так наверняка заболтаются. Все же у подъезда наказал:

– Смотрите, недолго.

Матюша не знал, что хозяин сегодня и вообще-то рад бы отделаться от хихикавшей под дохой приятельницы. Недогадлив на этот раз оказался. Значит, опять раскошеливайся. На кой хрен ему эти большевики… Да вместе и с приятельницей! Сдались! У нее Алешка еще из Рижской крепости не вылез, а она ведь опять деньги клянчить будет – «на партийные дела, на партийные дела, Саввушка!» Знает он эти дела-делишки…